– Нужно еще, чтобы они умерли давным-давно, – сказал Генри и коснулся ее руки под столом, уже второй раз за вечер. – Больше всего меня интересуют покойники, ставшие таковыми до изобретения письменности, поскольку способ захоронения человека может поведать нам немало о том, что больше всего ценили покойники, когда были еще живыми людьми… Ты выросла где-то под Парижем? – Он плеснул в стакан изрядную порцию вина.
Ребекка покачала головой.
– Кажется, кто-то однажды сказал, что Париж – самый современный из древних городов, а Нью-Йорк – самый древний из современных, – сказал Генри.
– И кто же такое сказал?
– Да вот забыл… а ты всегда занималась живописью?
Она поднесла руку к груди.
– Нет, только сейчас – раньше я несколько лет работала в Air France.
– В Air France?
– Стюардессой.
– Поэтому ты так здорово говоришь по-английски?
Она кивнула.
– А еще я говорю по-итальянски и по-голландски, только вот греческого не знаю.
– Боже мой, – со сладострастным придыханием проговорил Генри. – Какой мужчина не любит стюардесс!
Ребекка с чуть заметным отвращением вскинула брови.
– Мне нравятся их шляпки. Тебе шли такие?
– Пожалуй.
– А тебе попадались трудные пассажиры?
– Ни разу, – рассмеялась она.
– Значит, все они были… ну ладно, расскажи подробней, мне очень интересно, правда!
Ребекка смахнула огненно-рыжую прядь с лица, пригубила вино и заговорила:
– Довольно забавно смотреть на всех этих людей, оказавшихся в небе вместе с тобой… кто спит, кто читает, но большинство таращится в телевизор.
– Правда?
– Мне хотелось их рисовать, а не разносить им подогретые макароны.
– А правда, что летчики пристают к стюардессам?
– Нет, – сказала она, потянувшись к стакану. – По-моему, тебя обманули.
– А форма у тебя осталась?
– Да.
– Правда?
– Может, хочешь, чтобы я пошла и принарядилась?
– Господи, ты это серьезно? – проговорил он. Потом встал, вышел в коридор. И вернулся с чистой пепельницей и одеялом.
– На тот случай, если вдруг продрогнешь, – сказал он.
Они проболтали так еще где-то около часа, приглядываясь друг к дружке в промежутках между фразами. Плеснув остатки вина в стакан Ребекки, Генри собрал все со стола и унес. Ребекка, с сигаретой, пошла за ним.
Генри сложил тарелки со стаканами в раковину и включил кран. Ребекка, присев за кухонный стол, наблюдала за ним. Стол был из темного дерева. На нем стояла терракотовая солонка и миска с лимонами. Кухня была ярко освещена.
– Пожалуй, займусь этим завтра, – сказал он, оглядывая груду посуды вперемешку с ножами и вилками.
Он подошел к холодильнику, достал оттуда подносик с пахлавой и большим ножом нарезал ее треугольными ломтиками. Пластмассовая ручка у ножа была расплавленная и бесформенная от соприкосновения с раскаленной кастрюлей.
Генри сдобрил каждый ломтик сливками и передал один на блюдце, вместе с вилкой, Ребекке.
– Мне больше ничего не хочется, – сказала она. Подержав какое-то время блюдце на весу, он поставил его перед собой.
– Тогда поделим мой.
Они молча пережевывали сладкую сытную пахлаву. Ребекка посмотрела на сливки.
– А как твоя фамилия? – полюбопытствовала она.
– Блисс.
– Шутишь! – удивилась она. – Блисс? Это же вроде как блаженный?
Рот у него был набит битком – и он просто кивнул.
– Генри Блисс, – рассмеялась она. – Выходит, ты у нас Блаженный, так?
– Причем самый что ни на есть, по высшему разряду, – подтвердил Генри, сглотнув.
– Генри Блаженный, – проговорила она. – Как мило, Генри Блаженный, Генри Блаженный, Генри Блаженный…
Генри на мгновение перестал жевать.
– А у тебя какая фамилия?
– Батиста.
– Да ну!
И они оба расхохотались, сами не зная почему.
Тут Ребекка заметила, что свет слишком яркий. Генри зажег свечи и выключил лампочку. Их лица слегка отсвечивали в полумраке. Генри прикурил сигарету и передал ее Ребекке.
– Даже не верится, что я обедала с мужчиной, которого подцепила в Монастираки, – сказала она.
– Это не ты, а я подцепил тебя на приманку – книжку. Кстати, а где она? – спросил он и только сейчас понял, что случилось, прежде чем он открыл рот.
– В фойе… в музее, – сказала она. – Может, сходим туда завтра?
– Завтра мне уезжать.
– Надолго?
– Дней на восемь.
– Буду скучать, ладно? – с напускной грустью проговорила Ребекка.
Генри улыбнулся.
– Пожалуйста, если хочешь… надо смотаться в Кэм-бридж, на лекции по технологии радиоуглеродного датирования, мой шеф считает – мне будет полезно послушать.
– Открытку пришлешь?
– Непременно… да не грусти ты так! Разлука греет сердце, верно?
– Поживем – увидим, – ответила Ребекка.
Генри поставил свой стакан и провел рукой над пламенем свечи.
Они посмотрели друг на друга.
– Agapi mou, – сказал он. – Любовь моя.
Ребекка взяла свой стакан и встряхнула – его содержимое закружилось в водовороте, точно крохотный океан, подвластный ее молчаливой воле.
– Это просто такое выражение, – спохватился Генри. – Похоже, я перебрал.
– Прости, – сказала она, передавая ему назад сигарету. – Я только сейчас сообразила, что она у нас одна на двоих. Думаю, тебе нужно знать: у меня вроде как есть парень.
Генри отпрянул от пламени свечи.
– Черт! – сказал он и посмотрел на нее. – Ты это серьезно?
– На самом деле он совсем не мой, да и видеть его я больше не желаю. – Она потянулась за другой сигаретой. – Похоже, я тоже малость перебрала.
Генри сказал со сдержанным спокойствием:
– Не обижай его.
– Ты о чем?
– Может, он тебя любит.
Ребекка вздохнула.
– Может, и так.
– Тогда не обижай его.
– Почему ты это говоришь?
– Потому что, будь я твоим парнем, мне бы хотелось, чтобы у нас все было серьезно.
– Он не мой парень – даже не знаю, зачем я это брякнула. Ладно, а что такое серьезно, по-твоему?
– Спроси меня через год, – сказал Генри, – может, тогда и отвечу.
Сквозь жалюзи потянуло прохладой.
Генри встал и перегнулся через стол, собираясь ее поцеловать. Неуклюжесть, с какой он пытался это проделать, мигом была забыта, когда она тоже встала и они вместе двинулись по коридору к его спальне, натыкаясь на своем пути на все подряд. Пол был прохладный – Ребекка ощущала это босыми ногами. В его спальне было темно. Он прикасался к ней очень нежно, раздевая ее быстро, но осторожно.
Платье соскользнуло с нее – и она стояла совсем нагая. Генри потянулся обеими руками к ее бедрам, будто в порыве безмолвной просьбы. Она перехватила его руки и сама приложила их к тем местам на своем теле, какими хотела ощутить их сильно-сильно, – вся ее застенчивость давно растворилась в вине.
Она открыла глаза, лишь когда перестала чувствовать груз его тела. Он был крепкий и тяжеловесный. Слабое чувство, зародившееся в тот день на рынке, переросло в сильную страсть. Что-то тянуло ее издалека туда, где она мгновенно погрузилась в свои грезы. Она крепко уткнулась носом в его плечо и яростно укусила. Он не отпрянул, а, все так же нависая над нею, только крепче напряг мышцы, натянув их, точно струны. Ее тут же закружило в водовороте собственной жизни, где ощущение самое себя оказалось настолько условным и чуждым, что его легко смело силой необыкновенного желания.
Она вцепилась в его черные волосы, порывисто дыша…
Потом они лежали на спине, сцепившись руками. Двое, разделенные обманом чувственного опыта. Кругом была тишина.
Она, точно одинокая капля, повисла на краю бездны сна.
Он держал ее за руку во тьме, и они вдвоем, покинув этот мир, провалились в другой.
Глава восьмая
Когда Ребекка открыла глаза, было все еще темно. Генри уже не спал – он стоял у закрытого жалюзи окна. В спальню струился прохладный воздух. Она сбросила с себя простыню.
– Чудесно! – проговорила она.
Он обернулся.
– Ты удивишься – еще такая рань.
Сквозь открытые жалюзи Ребекка видела ярко освещенную квартиру напротив через улицу. Какой-то мужчина, без рубахи, стоял там, склонившись над кипящей кастрюлей. Генри пошел на кухню, принес пару стаканов апельсинового сока и поставил их на ночной столик.
– Видишь его? – спросил он.
Мужчина погрузил кучу белых полотенец в клубы пара.
– Чего это он? – полюбопытствовала Ребекка.
– Кипятит полотенца.
– Он, кажется, такой несчастный, – заметила она.
Ребекка оторвала голову от подушки и широко распахнула глаза.
– Этот тот самый малый, который оставил рыбу у меня под дверью.
– А почему он такой несчастный?
– Пять лет назад такси, выскочившее из-за поворота, сбило его жену с ребенком.
Ребекка тяжело вздохнула.
– Малыш погиб, а жена, когда выписалась из больницы, бросила его – уехала к предкам в деревню. Соседка снизу рассказала, – объяснил Генри.
– А ты как с ним познакомился?
– Еще не успел… но, кажется, уже все соседи знают, что здесь живет иностранец.
– Значит, он знает, что ты живешь один?
– Ну да, как и все остальные.
– Тогда почему он оставил тебе две рыбины?
– Не знаю – может, думает, я тут голодаю.
– А может, ему хотелось отужинать вместе с тобой?
– Ты правда так думаешь?
– Просто, думаю, ему очень одиноко, – сказала Ребекка.
– Но на улице, у него под балконом, всегда полно народу…
– Это еще ни о чем не говорит, – прервала его Ребекка. – Одиночество – это словно бы тебя, совсем одного, бросили в космосе, а рядом нет ни души.
– Красиво, – заметил Генри. – Красиво сказано, правда.
Затем Генри поделился с нею грустными воспоминаниями из своего детства.
Ребекка неотрывно наблюдала за мужчиной с голой грудью. Тот стоял, сгорбленный, словно под тяжестью непосильной ноши – бремени прошлого, которое определило его горькую участь, перечеркнув жизнь.
Глава девятая
– Ну бывай, Генри, – сказал папа.
– Ты же не будешь бояться, правда, родной? – сказала мама. – Если что, мы тут рядом, у соседей.
Генри кивнул.
– Хорошо, мам.
– Если братишка проснется, беги к нам и скажи, ты ведь смышленый мальчик.
– Мам, я все знаю, я смогу.
– Ты правда не будешь бояться? – ласково переспросила она.
– Он же у нас молодчина, Гарриетта, – сказал папа. – Мы опаздываем.
В доме было довольно тихо – только где-то поскрипывало, а в кухне потрескивало, и кот Дункан шуршал лапами, занимаясь своими кошачьими делами. Телевизор работал. Генри сел. Перед ним стояла тарелка печенья с сухофруктами, а рядом – большой стакан оранжада. За окном было еще светло. Под проливным дождем мимо проносились машины.
Когда мультфильм закончился, Генри подумал – они должны вот-вот вернуться. Он встал перед телевизором, ожидая, что будет дальше.
У него на майке были картинки Человека-Паука. Он видел свое отражение в телевизоре. Мальчик в очках застыл в неподвижности. Они оба ждали, что будет дальше.
Потом Генри решил проверить, как там его братишка. В конце концов, это была его главная забота. Когда они куда-нибудь уходили, дом оставался на нем.
Генри был на пять лет старше брата, но они походили друг на дружку как две капли воды. Брат всюду совал свой нос – тыкал пальцами куда ни попадя и хватался за все подряд, кривя рожицу в неуемном упрямстве. Весь такой слюнявый. В вонючих подгузниках, тяжелых и теплых, как пакеты с рыбой или чипсами. А эти его ужасные вопли! И волосики-пушинки, такие невесомые, что упорхнут, только дунь. Генри вспомнил и эти черные глазенки, когда брата привезли домой из больницы. Мамуля дала Малышу пососать пальцы Генри.
"Прямо как я, когда уплетаю крыжовник", – заметил тогда Генри. И все рассмеялись.
На головке у Малыша сейчас не было ни волосинки. И сейчас он был почти один. Генри нравилось подбрасывать его на кровати. На нем был мягкий синий комбине-зончик. На молнии. С вышитой рыбкой. Она улыбалась, подмигивая одним глазом.
Генри стоял в комнате брата. Запах дезинфицирующего средства и детской присыпки приводил в отчаяние. Жалюзи были опущены. Свет, хоть и мягкий, горел ярко – было все хорошо видно.
Брат дышал быстро. Ручонки совсем малюсенькие, в складках там, где надо.
За окном вдруг залаяла собака.
Брат тут же открыл глаза. И, моргая, повернул голову. Заметил Генри – и улыбнулся, а потом расплакался.
– Не реви, – сказал Генри. – Мама тут, рядом.
Генри просунул руку сквозь прутья его кроватки – не помогло.
Тогда он сплясал и спел песенку про медвежат, у которых был учителем в школе.
– Тебя я тоже буду учить, когда станешь взрослым, как я, – сказал Генри.
Мордашка у брата вся раскраснелась от слез. Глазенки припухли.
Только бы перестал реветь! Мама с папой с ума сойдут, узнав, что он проснулся, и будут ругать за это его, Генри.
Генри уже было собрался бежать к соседям, и тут вдруг ему пришло в голову сунуть малышу игрушку.
На пеленальном столе, возле стопки пеленок, лежал мобильный телефон, который когда-то висел над кроваткой Генри. Отец сказал – может, брату он тоже понравится, и обещал завтра же его подвесить.
Генри схватил мобильник и покачал им над кроваткой.
– Когда-то он был мой, – сказал Генри. – Так что хватит реветь.
Брат перестал плакать и потянулся ручонками вверх.
– Хочешь поиграться?
Малыш рассмеялся. Генри опустил мобильник ниже.
Малыш как будто обрадовался. И своими пухленькими пальчиками принялся ощупывать каждую штучку, что попадалась под руку. Сунул в рот маленькую пластмассовую зверушку – вытащил и стал разглядывать. Потом потянул за веревки, силясь погрызть деревянного болванчика.
– А теперь, братишка, давай баиньки, – сказал Генри. – Приятных тебе сновидений.
Когда Генри вышел из детской, его переполняло чувство гордости. Надо будет непременно похвастаться маме – сказать, как он угомонил братишку, когда залаяла собака.
Родители вернулись, когда уже почти стемнело. По телевизору не было ничего интересного, зато у Генри в каждом углу были игрушки. Дом превратился в царство теней, и Генри боялся отлучиться от мерцающего телевизора – пойти и включить свет.
– Какой большой мальчик! – сказала мамуля.
– Ну, юноша, – сказал отец, – пора на боковую.
Генри зевнул.
– Братишка просыпался?
– Да, – признался Генри, – но я сходил проверить, и он снова заснул.
– Ты мое золотко! – сказала мама. – Я знала, я верила – на тебя можно оставить дом.
– Хотя мы были тут рядом, у соседей, – прибавил отец.
Генри залез в пижаму под бдительным отцовским оком, и тут вдруг раздался пронзительный вопль, который, казалось, никогда не смолкнет. Отца как ветром сдуло.
Из братишкиной комнаты снова послышался крик.
Генри подглядывал в дверную щелку.
Им пришлось использовать ножницы… Генри обмочился в штаны, но этого никто не заметил.
Потом приехали полиция и "Скорая помощь".
У дверей топтались соседи в домашних халатах.
Генри разрешили не ложиться и поговорить с полицейским.
Глава десятая
Когда Генри еще был маленький, братишкина комната большую часть времени служила кладовкой. О том случае у них в семье никогда не говорили. Мать иногда плакала в ванной. Иногда Генри видел, как отец сидел у себя в гараже, уставившись в одну точку.
Став постарше, Генри просыпался оттого, что задыхался во сне. Все знали, что у нет больше нет братишки. В супермаркете люди часто подходили к матери.
"Ну как, справляетесь?"
Даже спустя годы – все тот же вопрос, все то же сочувствие на лицах. Мягкое прикосновение к руке – в знак всеобщей поддержки и ободрения.
Во всем винили игрушку – ни о чем другом никто и подумать не мог.
На последнем курсе университета Генри понял – с ним что-то не так. Механизм, помогавший другим студентам заводить меж собой долгую дружбу во время бурных ночных кутежей в студенческих забегаловках, лично у него дал сбой, а может, он у него вообще никогда не включался.
А те редкие дружеские отношения, которые у него все же завязывались, скоро обрывались. Искренняя отзывчивость быстро оборачивалась безразличием.
И вот теперь Ребекка. С нею все началось так же, как и с остальными. Влечение, разговор, совместная ночь. Но было в этом и кое-что более глубокое и красивое – нечто такое, что заставляло Генри не обращать внимания на сиюминутные мелочи и ощущения, как будто их обоих что-то связывало в будущем.
Потому-то он и поделился с нею воспоминаниями из своего прошлого – впрочем, не всеми. Она, конечно, тоже во всем винила игрушку, так что Генри мог со спокойной душой и дальше притворяться кем-то другим.
После долгого молчания Генри неуклюже спросил Ребекку, где она выросла:
– В каком-нибудь французском сельском домике со ставнями и садовыми шлангами, лавандовыми клумбами и стареньким "Ситроеном"?
– Не совсем, – сказала она, все еще находясь под впечатлением от его рассказа.
– Но ведь ты же родом из Франции – так из каких мест, если точно?
– Угадай.
– Ну точно знаю, не из Парижа. Тогда, может, из Шампани?
– Нет.
– Из Бордо?
– И не из Бордо.
– Из Дижона?
– Неужели твои географические познания о Франции ограничиваются тем, что ты ешь и пьешь?
– Из Ласко?
– Уже теплее, если учесть, что тогда я делала только зарисовки, а живописью еще не занималась… и все же нет.
Ребекка было потянулась к ночному столику за апельсиновым соком, но передумала и поставила стакан на место.
Генри пошел на кухню и принес стакан воды.
– Спасибо, – сказала она.
Она откинулась на простыни и потянулась всем телом. Они оба устали. Генри прилег рядом и сказал:
– Я ищу доказательство жизни, а ты объясняешь ее смысл.
– Нет, Генри, думаю, все не так. По-моему, ты ищешь доказательство своей собственной жизни.
Генри на мгновение задумался.
– А ты что делаешь? – спросил он.
– Просто рисую. – Она улыбнулась. – Пока что.
– А как зовут твоего парня? – полюбопытствовал Генри.
– Никакой он не мой парень, я же говорила, – просто друг, честное слово.
– Грек?
– Американец. Тебе понравится, – сказала она.
– Да ну! – выдохнул Генри. – Откуда ты знаешь?
– Потому что он любит оперу, по вечерам – херес под курагу, а еще, конечно, потому что он все знает об археологии. Древнегреческий – его страсть.
– Неужели такие люди существуют?
– Здесь – да, – подтвердила Ребекка.
Генри на миг задумался, потом сказал:
– Давай вот что сделаем.
– Ну?