– Давай устроим здесь наше гнездышко, и плевать на личную свободу.
Она отвела взгляд в сторону и посмотрела в темноту. Ее подушка была мягкая и теплая.
– Но ведь мы едва знакомы. И я совсем тебя не знаю. – А мне кажется – знаешь, – сказал Генри.
Ребекка повернула голову и посмотрела ему в лицо.
– Чем больше я думаю о нас, тем сильнее пугаюсь.
Генри прикоснулся к ее волосам. Нежно поцеловал в шею, сзади, – и она скоро уснула.
Утром Генри оделся и вышел из дома. Было прохладно. Он расстегнул ремешок на каске и глянул на свой балкон. Потом сел на ржавенькую "Веспу" и покатил на север – прочь из города.
Он медленно взбирался по горной дороге, что вела к опаленной, насквозь прожженной солнцем яме, где он копался со штуковиной, которую Ребекка потом назвала дорогущей зубной щеткой. После полудня он собирался покинуть место раскопок и, прихватив с собой портфель с записями, сесть в самолет, вылетающий в Лондон. Там его будет ждать университетский микроавтобус – он доставит его в общежитие при Кембридже, где ему предстоит прожить неделю.
Ребекка пробыла у него дома до полудня. Она помылась в его теплой желтой ванной, вымыла посуду, оставшуюся после ужина. Потом оделась и купила апельсины у албанца на улице, подперев входную дверь бутылкой из-под вина. Апельсины она переложила в мисочку, поставила ее на стол рядом с лимонами и приложила к ним записку со своим адресом. Закрывая жалюзи – на весь день, Ребекка заметила мужчину с голой грудью, кипятившего давеча полотенца в доме напротив. Он сидел с сигаретой за кухонным столом и ерошил себе волосы.
Глава одиннадцатая
Джордж почти весь вечер провалялся в постели с двуязычным томиком поэзии Казандзакиса, держа его перед собой таким образом, что тот походил на кровлю крохотной церквушки. Томик был раскрыт на странице, где было написано:
"Красота не знает жалости. Не ты смотришь на нее, а она глядит на тебя и ничего не прощает".
Прошла неделя с тех пор, как он последний раз видел Ребекку. В квартире пахло разлитым вином. В кухне, на разделочном столе лежали толстые пучки увядшего укропа, а углы и места, куда не заглядывал Джордж, были забиты бутылками из-под вина и прочего спиртного. Он повторял поэтическую строку раз за разом, пока не запомнил назубок.
А в полдень у него была встреча – он встал, оделся и отправился в свое любимое кафе на углу. Сотрапезник Джорджа, прибывший чуть раньше, встал и поприветствовал его. Они не пожали друг другу руки, хотя и были рады встрече.
– Ну как ты, Костас? – спросил Джордж. – Уже заказал что-нибудь?
Собеседник покачал головой.
– Спасибо, что согласился прийти. Пока не забыл, вот сигареты и бутылка узо.
На мгновение лицо его собеседника, омраченное легким смущением, просияло. Он сунул сигареты в один из многочисленных карманов своего тяжелого пальто, а бутылку узо так и держал в руках, нарочито притворяясь, что читает этикетку. Надо же, подумал Джордж, как старается прикинуться грамотным.
– А с виду ничего, интересная штуковина, – проговорил тот.
– Замечательная, как и твой английский.
Костас благодарно кивнул.
– Ты где пропадал последнее время?
– Честно? – сказал Джордж.
Костас кивнул.
– Да так, влюбился.
– В женщину?
Джордж кивнул.
– Гречанку?
– Француженку.
– Ух ты, – проговорил Костас, – здорово!
– Но, – сказал Джордж, – я не виделся с ней уже неделю.
– А звонил? – полюбопытствовал Костас.
– У нее нет телефона, правда, я заходил к ней несколько раз, но дома не застал… а может, она просто не захотела открыть дверь, когда я звонил.
– Может, у нее какие дела, – предположил Костас. – Потом, все женщины – существа загадочные, так ведь?
Костас почесал подбородок и потянулся к сигаретам Джорджа.
– Можно?
Джордж кивнул.
– Конечно.
Наконец к ним подошел официант вместе с хозяином кафе – крепышом с массивной золотой цепочкой.
Хозяин встал столбом у их столика, подбоченился и сурово посмотрел на Костоса.
– Простите, мы закрываемся, – сказал он.
– Как, уже? – удивился Джордж. – Так вы только что открылись.
Костас рассмеялся от души.
– Убирайтесь отсюда оба, – велел хозяин.
– Это еще почему? – спросил Джордж. – Мы пришли пообедать.
– Так вот, здесь вам не благотворительная кухня, а районное кафе.
Джордж стоял на своем.
– Я всегда платил по счету и не скупился на чаевые.
– Ваша правда, – согласился хозяин. – Тогда почему якшаетесь с этим типом, ежели вы весь из себя приличный, – прибавил он и кивнул на Костаса, уже собравшегося на выход.
– Очень жаль, – сказал Джордж, поднимаясь, – вы забыли о таком понятии, как гостеприимство. А ведь вы, уважаемые, сами его и придумали.
У хозяина задрожали губы, но он прикусил язык.
Когда они уходили, Джордж повернулся и помахал рукой. Была у него такая странная привычка, и она нередко смущала людей. Официант, не проронивший за все время ни слова, помахал ему в ответ, а хозяин кафе бросил вдогонку пару грубостей.
– Жаль, что так вышло, – сказал Джордж.
Костас великодушно улыбнулся и стрельнул у Джорджа еще одну сигарету. Они курили у фонтана, поглядывая на проходящих мимо людей.
– В странном мире мы живем, правда? – сказал Джордж.
Костас кивнул.
– В очень странном.
– Погоди, – спохватился Джордж, повернувшись к другу. – Ведь я обещал угостить тебя обедом, так как насчет лепешек с сувлаки – возьмем и съедим у меня дома.
– Даже не знаю, – проговорил Костас. – Мне правда уже пора.
– Ясно, – сказал Джордж. – Но дела могут и обождать. А еще давай прихватим бутылочку винца под это дело – знаю, ты не прочь пропустить стаканчик-другой, как и я.
– Ладно, – согласился Костас. – Звучит заманчиво. Тогда жду подробного рассказа о той французской девчонке, в которую ты втюрился.
Джордж купил в ларьке пару лепешек с сувлаки, бутылку вина и повел Костаса к себе домой – на площадь Колонаки.
– Я здесь редко бываю, – сказал Костас.
– Почему?
– Потому что полиция не больно жалует таких, как я, особенно там, где все эти роскошные иностранцы швыряются деньгами.
– Но ведь это твоя родина, – заметил Джордж, – и ты вправе жить где хочешь.
– Ты славный малый, – сказал Костас. – Жаль, что не грек.
Когда они пришли, Джордж помог Костасу снять рюкзак. Выглядел он довольно неказистым, потому как был пошит из пары одеял, стянутых снизу веревкой.
Джордж предложил Костасу сесть и плеснул ему немного вина.
– Всего-то дешевое домашнее красное, – заметил Джордж, – зато свежее.
– Да, свежее, – вторил ему Костас, осушив одним глотком стакан. И протянув его за добавкой.
За едой Джордж рассказал ему все о Ребекке: об их поздних обедах и долгих романтических прогулках, о ее честолюбивом желании стать знаменитой художницей и затяжных неловких сидениях на пороге ее дома. Костас вежливо слушал и кивал, когда было уместно.
Перекусив, они выпили арманьяка, и Джордж еще раз поблагодарил Костаса за его великодушный поступок на минувшей неделе. Костас пожал плечами. И записал ему адрес заброшенного дома в Афинах, где они с друзьями худо-бедно обустроили себе жилище.
– Будешь маяться, приходи по этому адресу и спроси меня.
Глава двенадцатая
Ночь страсти с Ребеккой Джордж решил отметить круглосуточной попойкой. Уйдя утром от Ребекки, он целый день слонялся по кафе и ресторанам, перекусывал бутербродами и пирожками, читал и напивался, не привлекая к себе внимания.
В ранние утренние часы, однако, был открыт лишь один бар – интернет-кафе. Работал он до пяти утра и обслуживал в основном туристов с соседней турбазы, путешествующих своим ходом.
Джордж заплатил за место у компьютера, сел и продолжал вливать в себя спиртное, клюя носом перед мерцающим монитором. Если за ним кто и наблюдал, он, конечно, этого не замечал.
Когда интернет-кафе закрылось, он решил покемарить в парке. Над городом уже занималось утро, и, невзирая на неугомонные, хотя, впрочем, безобидные шорохи в кустах, он чувствовал себя уютно и в полной безопасности.
Он перешел через мост над железнодорожными путями и направился в сторону рощи, сквозь которую пролегали пустынные тропинки. Потом двинулся вдоль парковой ограды в надежде отыскать в ней лаз. И тут вдруг заметил, что его обступили какие-то люди. В животе у Джорджа екнуло: он опустил глаза, заметил какую-то трубку и чуть погодя смекнул – это пистолет. Незнакомцы живо обшарили его карманы. Он чувствовал, как их руки вцепились в него, точно бешеное зверье. Но, несмотря на творившееся над ним бесчинство, Джордж и бровью не повел. То, что случилось, от него не зависело – единственное, что он мог, так это покориться неизбежному и ждать, когда все закончится. Потом обидчики повалили его наземь и были таковы. А Джордж так и остался лежать, невредимый, но потрясенный до глубины души.
За происходящим из-под груды картонных коробок наблюдал какой-то бездомный – он пожалел Джорджа, приняв его за такого же, как и он сам, безобидного пьяницу. Костас помог Джорджу подняться, отряхнул его и предложил винцо и курево.
Сделав пару добрых глотков спиртного и докурив чинарик от сигары, припасенный Костасом на черный день, Джордж пристроился среди картонных коробок и уснул. Костас накрыл его одеялом, а другим укрылся сам.
На другое утро Джордж поблагодарил Костаса за его великодушие и попросил через неделю, когда он разберется со своими делами, зайти к нему в гости на обед. Костас согласился, и Джордж дал ему адрес кафе по соседству со своим домом, где подавали восхитительную рыбу и куда более восхитительное вино. Костас учтиво кивнул и сказал, что непременно его проведает. А еще Джордж обещал ему пачку сигарет и бутылку узо – в благодарность за вино и окурок сигары, которыми его потчевал Костас.
Глава тринадцатая
Когда Костас собрался уходить, Джорджу пришла одна мысль.
– Слушай, – сказал он, – раз уж полиции так претит твоя внешность, давай ее поменяем.
Джордж исчез в спальне и вернулся с костюмом и парой легких туфель.
Костюм оказался несколько мешковат, зато туфли, на три пары носков, пришлись впору.
– Шик-блеск! – сказал Костас, поглаживая ткань. – Я уж лет двадцать не ходил в таком.
– Восхитительно! – согласился Джордж. – Тебе в самый раз, особенно под твою футболку, – ты прямо как из Калифорнии.
– А это оставим здесь, – прибавил Джордж, показывая на рубище Костаса, валявшееся на полу темной кучей. От нее так воняло потом и мочой, что Джордж на миг осекся, потянувшись к ней.
– Нет-нет, – спохватился Костас, потянувшись к куче. – Я заберу все с собой, у тебя шмоток и без того хоть отбавляй.
Джордж проводил Костаса до парадной двери, и они пожали друг другу руки. Элегантная одежда придавала человеку достоинство, и Джордж считал это чувство жизненно важным.
Многие кумиры Джорджа – археологи и лингвисты 1930-х годов – писали в своих книгах о портных не меньше, чем об экспедициях. Они взбирались на слепящие глаза, раскаленные песчаные холмы в льняных мундирах с Савил-Роу. Они обследовали гималайские пещеры в твидовых костюмах, широких грубых башмаках и гетрах – и при этом всегда были гладко выбриты, если только не были серьезно травмированы или временно обездвижены.
Так вот, Джордж подарил Костасу один из своих костюмов, пошитых на заказ в Париже. Его сорочки, с воротничками на пуговицах, были сшиты на Джермин-стрит, в Лондоне, а обувь была от самого Альфреда Сарджента. Джордж, полагавший, что галстук-бабочка никогда не выйдет из моды, пользовался бритвенными принадлежностями и косметикой только от Джо Трампе-ра, не говоря уже о том, что он был обладателем и куда более оригинальных вещиц: среди прочего, к примеру, у него имелась узенькая серебряная мешалочка, предназначенная для того, чтобы делать шампанское не таким шипучим.
Глава четырнадцатая
Отец Джорджа покинул Саудовскую Аравию и вернулся домой, в Соединенные Штаты, когда Джордж заканчивал свое обучение в Эксмуте и за три года до того, как он отправился в Афины. Он написал Джорджу, что хочет снова стать ему отцом.
Он также сказал, что собирается дать Джорджу денег на жизнь, ибо так велит ему отцовский долг, потому как он хочет, чтобы его сын стал обеспеченным молодым человеком.
Последние три года, пока у него было настроение, он навещал Джорджа два раза в год. И вот пять месяцев назад он снова приехал в Афины.
После продолжительного обеда и нескольких бутылок вина Джордж проводил отца до его гостиницы – через площадь Синтагма, потом по длинному бульвару, и так до самой "Афины-Хилтон". Он помог ему подняться наверх и остался ждать в гостиной комнате номера, пока отец возился в ванной. Через десять минут Джордж пошел проверить, что он там делает, и увидел, что отец спит на полу прямо в одежде. Джордж развязал ему галстук, расстегнул воротничок сорочки, стянул с него ремень, стащил ботинки и накрыл его одеялом.
На туалетном столике лежал большой конверт с именем Джорджа. Внутри – пачка долларовых купюр и, как обычно, подарочный сертификат в "Гермес" – магазин-мастерскую по пошиву готового платья, который приглядел для него отец.
Перед уходом Джордж сложил одежду отца, прибрался в номере. И выставил за дверь несколько пустых бутылок из-под водки, чтобы горничная их унесла. Потом аккуратно разложил на столе журналы о гольфе, зашторил окна от городского света и присел на кровать. Несколько минут он смотрел на спящего отца. Затем встал и ушел, тихонько закрыв за собой дверь.
На выходе Джордж задержался поболтать с портье и попросил проверить через пару часов, как там его отец, поскольку он неважно себя чувствует. После этого Джордж взял такси, приехал к себе домой и лег в постель.
Самой любимой поэмой Джорджа была гомеровская "Одиссея". Он даже сделал собственный вариант перевода на английском. В одной из ее частей говорится о том, как у мальчика пропадает отец.
Глава пятнадцатая
Джордж проснулся рано утром. Было еще темно. Винный магазин открывался только через несколько часов. Он полистал поэтический сборник, лежавший на ночном столике.
"Есть лишь одна-единственная женщина в мире. Единственная и многоликая".
Затем встал и съел несколько холодных картофелин с йогуртом, лимонным соком и луком.
Он написал имя Ребекки на древнегреческом и приклеил его к холодильнику. Он даже пробовал написать ей пару поэтических строк и хранил их в наволочке вместе с заначкой – пачкой сигарет и поздравительными открытками ко дню рождения, которые отец посылал ему каждый год до его семнадцатилетия.
Джордж распечатал плитку шоколада. Думал, от сладкого полегчает. Когда ты трезв, тяжко жить в мире, где тебе все так дорого. Точно верный поборник некоей темной религии, он часто обливался слезами, когда чувствовал, как на него нисходит божественное откровение, – подобно дождю, бьющему в окна, или запаху яблок, или голосу отца, читающему своему ребенку книжку в парке; подобно стае вспархивающих птиц, мельканию и грохоту проходящего поезда и безмолвной красоте ликов.
А выпивка вымывала весь этот бред. Упрощала его мироощущение. Залив глаза, он свободно исследовал землю, не думая о каждом прожитом мгновении как о последнем.
За окном над его кроватью небо сделалось тускло-голубым – значит, скоро рассвет.
Где-то там, на другом конце города, среди тысяч бьющихся сердец есть одно – желанное.
Поразмыслив, Джордж решил, что все уж больно затянулось и придется ему протопать несколько миль через все Афины до ее дома, – там он перекурит, хлебнет узо из бутылки, которую купит, дождавшись открытия магазинов, и представит себе, как чудесно, стоя внизу, упиваться ее сонным образом на балконе.
А может, он позвонит ей в дверь и сбежит (если будет не слишком пьян). Он представил себе, как спрячется в кустах, а она выбежит на улицу поглядеть, кто это еще к ней заявился.
Джордж взял в привычку, уходя из дома, оставлять включенным все, что только можно: свет, радио и даже душ, который однажды, по пьяной лавочке, он забыл выключить, когда вернулся. Он нашел без труда ключи и достал из ящика стола подарочный сертификат, который отец оставил ему в оранжевом конверте с гравировкой в виде запряженной в экипаж лошадки. Он решил – пусть это будет милым сюрпризом, знаком извинения на тот случай, если его обнаружат.
Лифт, пока спускался, дробно постукивал, и это напомнило Джорджу стук каблуков директора интерната, прохаживающегося по высоким сводчатым коридорам общежития.
За год до окончания Эксмута единственное истинное удовольствие, кроме переводов древних текстов и музыки, ему доставляло распитие односолодового виски под обелиском, установленным на вылизанной до блеска территории школы. Он любил посиживать там, потягивать спиртное и насвистывать себе под нос Баха. Обелиск прозвали Эксмутским фаллосом. Однажды, набравшись, Джордж обхватил руками этот самый обелиск, у его основания, и возопил:
"Порази меня в самую душу, о великий Эксмутский пенис, раз уж ни один смертный не смеет расправить над нею свои слабые крылья".
Если бы не родительский день, этого никто бы не услышал и у Джорджа не было бы никаких неприятностей.
Великую радость иной раз приносило и холодное утро. Как-то раз перед рассветом, после одной особенно морозной ночи, Джордж брел по объятому белым саваном, спящему саду, окутанный парами собственного дыхания и призрачным сиянием звезд. Подобно шелковой кукле, скользил он по земле, единственный свидетель зарождающегося дня.
Джорджа отдали в интернат, когда ему было семь, – вскоре после того, как распалась его семья.
Перелет из Лексингтона в Бостон прошел без происшествий. Ему принесли фигурное печенье и напиток на выбор (фанту). До аэропорта его подбросил школьный воспитатель по имени Терренс.