Часов около семи утра, когда Джордж добрался до дома Ребекки, в его голове все еще роились обрывки воспоминаний об Эксмуте. По дороге он прихватил выпивки и уже успел изрядно набраться, так что выше второго этажа ничего не различал. Он просто смотрел на ее дом, силясь понять, почему краски расплываются у него перед глазами.
Только когда Джордж наконец осмелился перейти улицу, он смекнул, что разглядывает второй этаж не ее дома, – его взяла досада, и он заснул в соседнем парке.
И бесцеремонно проспал аж до самого обеда.
А пробудившись, в ярком солнечном свете с оглядкой побрел к ближайшей станции метро. Вид у него был помятый, хотя он почти протрезвел. В легких саднило, оттого что обкурился. Точно ветеран, вернувшийся со своей частной войны, он с трудом, неуклюже спустился на платформу.
Подъехал поезд.
Он наблюдал, как из дверей высыпают толпой пассажиры, высматривая между ними брешь, чтобы протиснуться в вагон. И тут вдруг прямо перед ним возникла Ребекка с букетом белых цветов.
– Ребекка!
Она как будто удивилась. Какой же у нее красивый разрез глаз!
Джордж старался держаться прямо.
– Прости, если напугал, – проговорил он запинаясь.
– Джордж, что ты тут делаешь?
– Да вот, надо было забрать кое-какие служебные документы из библиотеки, это здесь, неподалеку. – Он махнул рукой влево, а потом посмотрел в другую сторону и махнул уже вправо.
– Ты бывала там когда-нибудь? – спросил он, трогая цветочные бутоны.
– Где? – удивилась она.
– Ведь ты здесь живешь? – снова спросил Джордж.
– Так и есть, сам знаешь.
– Идешь домой?
– Да… а почему у тебя все брюки в листьях?
– А, это? – сказал Джордж, оглядев свои запачканные костюмные брюки и улыбнувшись. – Прилег у академии на лужайке… если честно, не помешало бы ее как следует прочесать граблями.
– Так ведь ты, кажется, говорил о библиотеке?
– Да это, собственно, одно и то же… а мы с тобой уже лет сто не виделись!
– По-моему, тебе надо протрезветь.
– Ребекка… – проговорил он, задыхаясь. Ему так много хотелось ей сказать, но он стушевался, едва произнес по слогам ее имя, наполнившее его изысканной музыкой.
Она посмотрела в сторону своего дома.
– Я скоро протрезвею, совсем, – сказал он. – И у меня есть кое-что для тебя.
Он полез в карман и протянул ей оранжевый конверт.
– Похоже, что-то важное, – предположила она. – Письмо?
– В некотором роде… потом откроешь.
Она колебалась, но Джордж был настойчив – ей пришлось сунуть конверт в карман платья. Она снова глянула в сторону дома.
– Джордж, мне надо идти, – улыбнулась она.
Джордж коснулся пальцами своего лица.
– Что, кровь идет носом?
– Вроде нет, – сказала Ребекка, приподнявшись на мыски.
– У меня иногда такое случается.
Он соврал – и тотчас пожалел об этом.
На мгновение Джорджу показалось, что Ребекка, быть может, пригласит его к себе проспаться или на чашку чая. Может, у нее даже осталось немного вина и что-нибудь пожевать – к примеру, греческие галеты.
Видя, что она собирается уходить, он сказал:
– А я, между прочим, уже совсем трезвый.
Но тут же смекнул, что держит в руке открытую банку пива, которую незадолго до встречи купил в киоске у метро.
Ботинки у него были в каких-то темных подтеках – наверное, мочи, с досадой подумал он.
На Ребекке были голубенькие туфли-лодочки. Она тяжело вздохнула. Ее рука с цветами поникла.
– Джордж, – произнесла она, – может, посидим здесь минутку и поговорим?
Она повела его к скамейке на верхней площадке лестницы, и они оба сели.
– Славное местечко, правда? – сказал Джордж.
Ребекка пристально посмотрела на него и заговорила:
– Давай впредь останемся только друзьями?
Джордж ничего не ответил. Потом рассмеялся.
– Друзьями?
– Пусть все будет так, как в первый раз, когда мы только познакомились… давай будем просто иногда пить вместе кофе или обедать.
Джордж снова промолчал.
– Думаю, так будет лучше, – продолжала она.
– Почему?
– Мне хорошо с тобой, но я много думала… так вот, мы живем разными жизнями.
– Это все из-за моего пьянства? – спросил он, глянув на банку пива.
– Да, отчасти.
– А что еще?
– Я не смогу быть твоей девушкой.
– Никогда? То есть вообще?
Ребекка нахмурилась.
– Никогда, – сказала она.
И тут Джордж разрыдался.
На них оглядывались.
– Джордж, – спокойно продолжала Ребекка.
Но он все рыдал. И довольно громко. Проходившая мимо женщина сказала ей что-то по-гречески.
– Джордж, – снова проговорила она. – Пожалуйста, не надо слез. Это не трагедия.
– Не могу, – ответил он.
Лицо у него сделалось багровым. Две пуговки у него на сорочке расстегнулись, обнажив на пару дюймов его неприглядный с виду живот.
– Ну зачем так убиваться, скажи?
Джордж утер глаза и глотнул пива из банки. Он вроде как взял себя в руки и тут снова ударился в слезы. Если бы не подъехавший поезд, их непременно обступила бы толпа зевак.
– Ну правда, Джордж, скажи, почему ты плачешь?
Она дотронулась до его руки, но он ее отдернул.
– Потому что мне малость не по себе.
– Отчего же?
Джордж молча полез в карман за сигаретами. Ребекка быстро дала ему прикурить. Ей очень хотелось, чтобы все это как можно скорее закончилось.
Он отхлебнул еще пива.
– Я просто думал… – сказал он, утерев глаза и пригубив банку.
– Ах, Джордж, – в отчаянии вздохнула Ребекка, – неужели ты не можешь не пить хотя бы пять минут?
Джордж поставил банку на платформу. По звуку они оба поняли, что банка пуста.
– Ты плачешь потому, что пьян?
Джордж опять зарыдал, на сей раз громко-громко. Подъехал поезд – из него почти никто не вышел.
– Поговорим об этом, когда протрезвеешь, – сказала Ребекка.
И тут в первый и единственный раз в жизни она увидела, какая злость промелькнула в глазах Джорджа.
Он едва слышно пробурчал:
– Как ты смеешь… как ты смеешь, Ребекка, осуждать меня… у тебя нет на это никакого права, так что прекрати, ведь ты обижаешь нас обоих.
Ребекка не совсем поняла, о чем он говорит, и подумала, что он, пожалуй, и сам не понимает. Она восприняла это как прощальный знак и встала.
– Прощай, Джордж, – сказала она. – Думала, разговор у нас получится здравый, а ты что-то… приуныл.
Джордж уронил голову на руки. И, не вставая, пнул пивную банку так, что та отлетела на рельсы. С грохотом. С платформы послышался чей-то окрик. Ребекка ушла прочь. Дойдя почти до конца лестничного пролета, она обернулась. Джордж как раз поднимался.
– Ребекка! Ребекка! Ребекка! – крикнул он.
Она шла к дому и ревела. Первая ее попытка завести знакомство в Афинах – и все псу под хвост. Так уж, видно, у меня на роду написано, думала она, рушить любые эмоциональные привязанности. Тут она вспомнила о Генри и, невзирая на угнетавший ее стыд, почувствовала, как же ей сейчас его не хватало.
Глава шестнадцатая
На другое утро Ребекка проснулась от громкого стука в дверь. Она набросила платье в цветочек и пошлепала по холодному полу.
– Кто там? – спросила она.
– Это Генри!
Она распахнула дверь и обвила его руками.
– Я так по тебе скучала, – прошептала она и тут же смолкла.
Скоро они уже были в постели. Она ощутила, как напряглись его мышцы и раздвинула бедра, стараясь прижать его к себе изо всех сил…
Потом они лежали, откинувшись на спину.
Генри обещал взять ее на раскопки.
– По-твоему, в этом есть нечто романтичное?
– Да, как ни странно.
– Ну вот, а мне и надеть-то нечего.
Генри оглядел ее комнату.
– У тебя найдутся брюки, хлопчатобумажная кофточка, удобная обувь и шелковый платок?
– Удобная обувь здесь не водится.
– Это как?
– Обувь бывает или красивая, или удобная, а у меня только красивая.
Генри рассмеялся.
– Издержки работы в Air France.
Воспоминания о вчерашней размолвке мало-помалу сглаживались. Скоро они рассыплются в труху и перестанут ей докучать.
Они снова слились в поцелуе. Ребекка потянулась к Генри рукой и обняла его. Они целовались, не размыкая объятия.
Чуть погодя, когда она сидела у зеркала, Генри сказал:
– Мне нравится, как ты укладываешь волосы.
Она повернулась к нему, оторвавшись от своего отражения.
– Что ж, тебе повезло, потому что это моя любимая укладка.
– И шея твоя видна.
– Тебе нравится моя шея?
– Это вторая из моих любимых частей твоего тела.
– А какая первая?
– Все остальное.
Она кинулась к нему и расцеловала в губы. Потом вернулась к зеркалу. Генри устроился на краю ванной.
– Генри, а когда ты впервые влюбился?
Он на миг задумался.
– Когда мне было одиннадцать. Обычно я ездил в школу на автобусе. Автобус был синий, с желтовато-белой надписью с одной стороны. Обычно он останавливался у балетной школы – подбирал детишек. Со своего сиденья, с левой стороны, я видел через высокий забор ярко освещенный класс, где девчонки, мои одногодки, разминались перед зеркалом. Помню, как медленно и плавно изгибались их красивые руки, точно призрачные крылья. Иногда их руки взмывали и опускались в одном изящном взмахе. Так вот, среди тех девчонок особенно выделялась одна, со светло-каштановыми волосами, хотя ростом она была как все остальные. В нее-то я и влюбился.
Генри поднялся и встал у нее за спиной.
– Ты с ней встречался?
– Нет, но как-то раз она посмотрела на меня… потом закончилась четверть, а осенью мои предки переехали, и я уже пошел в другую школу, в другом городе.
– Ты ее все еще вспоминаешь?
– Она укладывала волосы, как ты.
– Вот так? – спросила Ребекка, взяв руку Генри и поднеся ее к своему затылку. – Такую прическу я носила в Air France, правда, она была поизящней.
– Я непременно влюбился бы в тебя на небесах, – сказал Генри, поднимаясь, чтобы выйти и оставить ее приводить себя в порядок.
После они выпили кофе и, держась за руки и смеясь, побежали вниз по лестнице. Рука у него была очень крепкая, и, когда им осталось одолеть последние несколько ступеней, Генри остановился и притянул Ребекку к себе.
Побриться в то утро он не успел, и, взглянув на его щеку, покрытую легкой щетиной, она снова почувствовала желание.
Они сели на его старушку "Веспу" и, сорвавшись с места, влились в неплотный поток машин.
Стояла жара. Спустя примерно час они преодолели мост и выехали на пыльную дорогу – она казалась бесконечной, хотя на самом деле вела вверх, к раскаленной вершине, где, по словам Генри, тысячи лет почти не ступала нога человека. Вдалеке виднелась белая палатка, несколько широких каменных плит и старенькая машина – похоже, брошенная. Они остановились у одной из плит. Полог палатки приподнялся, точно веко, и на них уставился какой-то малый, прикрывавший глаза ладонью от солнца.
– Утро доброе! – проговорил малый. – А это еще кто?
– Ребекка, – сказал Генри.
– Не она, а ты, – сказал малый.
Генри рассмеялся.
– Мы не виделись целую неделю, Генри. Ты где пропадал?
Прежде чем Генри успел произнести хоть слово, малый похлопал его по спине.
– С возвращением, Генри. Так кто же это с тобой?
– Привет! – сказала Ребекка, протягивая руку. – Ребекка Батиста.
– Ух ты, Батиста? – переспросил малый и направился обратно к палатке.
– Заходите, глотните водички… кстати, я профессор Петерсон.
Генри взял у Ребекки каску и прошел следом за ней в палатку.
Они разместились в шезлонгах. Внутри было довольно прохладно и попахивало уксусом. Там же, в палатке, стояло несколько столов, заваленных какими-то инструментами и камнями. Рядом помещалась сточная труба, подсоединенная к большому ведру, и раковина для мытья посуды, где белело какое-то клейкое вещество.
– Что новенького, профессор? – спросил Генри.
– Что новенького? Ну для начала… – Профессор протянул им по стакану с холодной водой. Потом принялся раскуривать трубку, поглядывая краешком глаза на Ребекку. Он поднес спичку к чашечке трубки и затянулся – пламя спички тут же замерцало, подпалило табак, и он зашипел в такт каждой последующей неглубокой затяжке.
– Джузеппе уехал домой по крайней мере на неделю – бедная старушка мать опять занемогла.
– Опять? – переспросил Генри. И повернулся к Ребекке. – Когда мать Джузеппе скучает по нему, она всякий раз начинает хворать и ему приходится мчаться к ней незамедлительно.
– Как же узнать, что написано на том диске? – сказал Генри.
– Придется ждать.
– Ты об этом хотел со мной поговорить?
– Да, – ответил профессор Петерсон. – Если поедешь в университет, не говори, что Джузеппе уехал.
– Не буду.
– Им нужен любой предлог, чтоб от нас отделаться.
– Правда?
Профессор вытащил трубку изо рта.
– Ну мне всегда так казалось.
Поговорив еще немного, они снова оказались на жаре. Профессор, стоя за спиной Ребекки и Генри, посмотрел на видневшиеся вдалеке Афины. Над городом висела косматая дымка, будто сотканная из клочковатой шерсти. До Афин было несколько миль, но кипучая энергия городской жизни ощущалась даже здесь – на пустынной скале.
– Если хотите помочь, милочка… – обратился к Ребекке профессор, – а я староват, чтобы обращаться с такими просьбами без тени неловкости… в общем, не стесняйтесь, зарисуйте пару вон тех штуковин на столе для информационного бюллетеня Британской школы. Могу заплатить вам либо камнями, либо комплиментами… а могу наказать Генри, если будет вести себя недостойно.
– Вот, наконец, объявился мужчина, который понимает женщину, – сказала Ребекка. – Предпочитаю камни.
– Генри говорит, вы талантливая художница.
– Он не видел ни одной моей работы.
– Не скажи, – отозвался Генри из своей ямы. – Я мельком видел кое-какие рисунки на полу в твоей гостиной этим утром.
– Так ведь только этим утром, – сказала она.
– Выходит, я все же прав?
Ребекка подошла вслед за профессором к столу – он был накрыт куском пластмассы, придавленным кирпичами. Профессор достал коробку со старенькими английскими стоматологическими инструментами и объяснил, для чего они нужны, а еще сказал, куда деваются их находки и какие из них надо бы зарисовать.
Сделав несколько набросков, Ребекка прилегла в гамак за палаткой. Она обмахивалась потрепанным номером "Экономиста", но вскоре ее сморил сон.
Профессор Петерсон подошел к краю ямы, в которой копался Генри.
– Ты сегодня чертовски спокоен, Генри… никак, подумываешь жениться на Ребекке.
– Жениться?
– Будь осторожен, Генри… Ладно, а где та нога?
– Уже отправили.
– Очень хорошо.
– Откопали только вчера – значит, она, наверно, уже в лаборатории.
– Ладно.
Генри посмотрел вверх и улыбнулся старому другу. Солнце светило слишком ярко – и выражение на лице старика было не разглядеть.
– Ты делаешь прекрасную работу, дружище, как обычно, – сказал он.
Тут появилась Ребекка. Ее лицо блестело от испарины.
– Я долго проспала?
– Не очень, – сказал Генри. – Час от силы.
– Генри нашел бедренную кость на прошлой неделе, – сказал профессор.
– Похоже, женскую, – прибавил Генри.
– Откуда ты знаешь? – спросила Ребекка.
– Я чувствую это, осязая форму. Что-то вроде того.
– Каково же это – держать в руках кость человека, жившего когда-то давным-давно?
Генри с минуту думал, вытирая лезвие маленькой лопатки о фартук.
– Я размышляю об их жизни – не о главных событиях, а о мелочах, вроде того, как они пили воду из бокалов, складывали одежду или брели от рынка до дома.
Профессор закатил глаза.
– Ладно, пойду поработаю.
Ребекка спустилась по шаткой лесенке к Генри в яму.
– Иной раз попадаются кости детей, – сказал он. – Они разительно отличаются от костей их древних родителей. Я имею в виду, их останки ощущаются совсем по-другому. Даже если бы эти дети умерли гораздо позже, прожив долгую жизнь, сейчас бы от них все равно остались только кости.
Ребекка подняла камень.
– Неужели это ничего не значит?
Генри наклонился и взглянул на камень.
– По-твоему, наша жизнь ничего не значит, раз уж нам всем суждено умереть и кануть в забвение? – спросила она.
– В некотором смысле, – ответил Генри. – Думаю, можно сказать, что все мы уже мертвые – уже пропащие – в некотором смысле.
– Что ж, Генри, если ты прав, мне остается только лечь в эту яму и ждать, когда ты меня откопаешь.
Когда они спускались обратно с горы, их волосы трепал полный жизни ветер.
Кожа на руках у Генри была темная – загоревшая до черноты и теплая.
Когда они въехали в Афины, воздух словно застыл и сделался тяжелым.
Генри несся через центр города, объезжая грузовики, направлявшиеся куда-то далеко-далеко. Рестораны открывались к обеду.
Ребекка держалась за Генри, обхватив его за талию под холщовой курткой. От несущейся навстречу прохладе Ребекке стало легче дышать, и все ее страхи на какое-то время развеялись. Скоро она расскажет ему о своем детстве и о том, почему ей кажется, что их любовь становится все крепче, как необыкновенная, необъяснимая окрыляющая вера. Если так будет и впредь и если вдруг когда-нибудь ей случится упасть, она чувствовала, что сможет расправить крылья и взлететь.