- В Хаттон-Гардене, в магазине, - ответил я.
Она наморщила носик - словно само слово "магазин" подванивало. Так что когда она дошла до вопроса о том, чем занимаюсь я, я счел излишним признаваться, что я хоть и живу в Мейфэре, оставался и остаюсь обитателем Милл-Хилла. Представил себя там - в белом колпаке и заляпанном кровью халате - и прибег к невинной лжи:
- Я - врач, точнее, хирург.
- Ого! - воскликнула она: это ее впечатлило, но не настолько, чтобы продолжать тему. От многих явное отсутствие индивидуальности отталкивает, но в случае с Фионой это лишь усиливало ее плотское очарование - как унылая оправа фамильной диадемы ее сестры подчеркивала великолепие бриллиантов.
Люди образованные знают, что случилось с дочерью царя Мидаса, когда он по рассеянности дотронулся до нее. Так вот, Фиона вполне могла бы быть ее сестрой. Золотые локоны, серые с золотистыми искорками глаза. Благодаря блестящим чулкам ее бедра и изящные икры отливали золотом. Лицо ее сияло. Если Клеопатра принимала молочные ванны, то Фиона, очевидно, купалась в меду. Под стать было и персикового оттенка платье. Взбудораженная и манящая. Вместо воскресного ростбифа она, видно, ублаготворила себя иначе: есть не стала, но нанюхалась. Я взглянул на часы. Пинки вернется нескоро. И я решил, что есть время для полуденных любовных утех.
- Здесь не Букингемский дворец, - сказал я, - но все же лучше, чем в приемной у дантиста. По крайней мере, можно послушать музыку, пока не явится Пинки.
Фиона устроилась поудобнее, а я поставил "Дорз".
- "Пять к одному, детка, один из пяти", - захрипел ныне покойный Джим Моррисон, - "живым отсюда никому не уйти".
- Мерзко-то как, - сказала Фиона.
- Зато верно, - ответил я. Моррисон уже ударился в религию. "Тебе свое, детка, - пообещал он, - а мне свое". Такую философию я всецело разделял - и в теории, и на практике.
На этот случай у меня есть набор приемов - основаны они на виртуозном красноречии или на интеллектуальной изощренности. Но так как тут ни то ни другое было ни к чему, я решил разложить Фиону силой моего обаяния. Я хоть и не могу похвастать высшим образованием, но курсы обаяния, имейся таковые, я бы закончил summa cum laude. Я красавец, и мускулатура у меня дай Б-г каждому, а это, само собой, помогает. Если вам нужен полноправный представитель интеллектуальной элиты, типа Артура Миллера, тогда советую познакомиться с моим кузеном Ноем, еще одним беженцем из Милл-Хилла. Сам не знаю, почему я до сих пор поддерживаю с ним связь: у нас нет ничего общего, разве что мы росли вместе и он - последняя ниточка, связывающая меня с прошлым. Честно говоря, не понимаю я, почему и он со мной не порвал, однако Ной - единственный из родственников, который не устроил шиву, когда моя жизнь окончательно пошла наперекосяк. К вашему сведению, он придет через несколько минут, когда начнут пускать посетителей.
Итак, я подсел на диван к Фионе и сказал, что она похожа на Ширли Итон из "Голдфингера". Подумал, что это сравнение уместнее, чем экскурс в античную мифологию, но она все равно не сообразила, о чем я толкую. Чтобы помочь ей, я описал знаменитую сцену, когда Бонд входит, а Ширли Итон лежит ничком на покрывале.
- Мертвая? - спросила Фиона.
- Мертвее не бывает, - ответил я, - и выкрашенная с головы до ног золотой краской. - Чтобы было понятнее, я руками изобразил, как ходила кисть по дублерше Ширли.
- А-а, - сообразила наконец Фиона.
Когда я вернулся из ванной, облаченный в стандартный презерватив, Фиона сказала:
- Извини, моя вера этого не допускает.
- И где же выход? - осведомился я.
- Есть много способов, дурачок, - ответила абсолютно голая, в чем мать родила, аристократка, - иначе миром бы правили католики.
Я не стал возражать и вошел в нее, как Папа Римский предписал.
- Б-же мой, Алекс, - взвизгнула Фиона, домчавшись до оргазма со скоростью "Летучего шотландца", - ты - супер! - Хотя основная моя специальность - обаяние, но и по второй - постельному искусству - я получил достойные баллы. - Где ты этому научился? - спросила моя новая подруга, очнувшись от посткоитального забытья.
Мне пошутить - как я это обычно делаю - и то было трудно:
- Я приобретал плотские познания, - сказал я, - на медицинском факультете.
- С кем, с сестрами? - спросила она.
- А то с кем же, - ответил я, - хотя с женскими трупами оно и того лучше. Главное - довести их до оргазма.
- Ты и это мог? - ахнула Фиона.
- Ну, если постараться… - ответил я.
- Ой, Алекс, - сказала глупышка, - хочешь, затрахай меня до смерти.
Я еще не успел ее прикончить, когда явился Пинки в сопровождении некоего щеголя, которого, если бы не избыток меланина, можно было бы счесть сливками общества. Оказалось, Васим родом из Лахора, впрочем, теперь, как и мы, он был полноправным обитателем Мейфэра. А еще он был владельцем Кенсингтонского хранилища ценностей, где Пинки укрывал свою добычу, пока подыскивал ей новых хозяев.
- Васим объединился со мной, потому что ему нужен совет по финансовым вопросам, - объяснил Пинки.
Васим с поклоном обратился к Фионе:
- Ваше очарование позволило мне ненадолго забыть о своих горестях, - сказал он. - Поэтому я перед вами в долгу. Если я смогу хоть чем-то отплатить вам, обращайтесь ко мне безо всякого стеснения. Обещаю, я не стану скрываться от вас, как скрываюсь от других кредиторов.
Я сразу распознал собрата: Васим, как и я, за словом в карман не лез, настоящий шмуцер, как сказала бы моя матушка. Отбыл он уже в качестве подобострастного стража Фиониной контрабанды. Фиона же уходила удовлетворенной вдвойне - переполненная семенем Алекса и с сумкой, набитой побывавшими в обращении банкнотами от Пинки.
В скором времени и мне понадобилось посоветоваться с Пинки по финансовым вопросам. Жалованья, которое платил мне отец, едва хватало на квартиру в Мейфэре, а свидания с Фионой - она посещала лишь самые фешенебельные едальни - истощили мой бюджет. Пинки, золотой человек, согласился дать мне беспроцентный заем. Поверьте, после такого признание Фионы сняло камень с моей души: она сообщила, что я не единственный ее кавалер и помимо меня она встречается с парнем, который утверждает, будто он настоящий, хоть и непризнанный, наследник иракского престола. Ее радость, когда она поняла, что я не ревную, меня тронула.
- Ты в самом деле не против? - воскликнула она. - Ты готов продолжать в том же духе?
- Разумеется, - ответил я. - Все уже забыто! - Разве мог я обижаться на женщину с рефлексами, как у собаки Павлова?
- Ой, Алекс, - восхитилась она, - какой же ты классный!
Она глубоко ошибалась, поскольку класс подразумевает основательность, а я был всего лишь люфтменч - человек воздуха - и отлично понимал, что в один прекрасный день мой воздушный шар лопнет. Видимо, поэтому я всегда завидовал Ною. Он выглядел человеком основательным, глубоким: имел чудесную жену, читал лекции в Сент-Олбанском университете, имел и репутацию, и научные труды. И в довершение всего у него прелесть какая дочурка. Счастливый человек, во всяком случае, так мне казалось. Теперь ему позавидует разве что Иов.
- По-моему, ты похудел, Ной, - говорю я, когда он с дочкой за ручку входит в комнату свиданий. - Знаешь, это уже слишком.
- Ты говоришь, как моя покойная мамочка, - угрюмо отвечает он.
Я переключаюсь на его дочь.
- Привет, куколка, - говорю я и целую ее в щечку. - Рад тебя видеть. - И тут замечаю шрам сантиметра в два у нее на лбу.
- Рози, бедняжка, - говорю я. - Какой кошмарный шрам! Что стряслось? С тебя что, скальп пытались снять?
- Несчастный случай, по глупости, - отвечает Ной. - Это было в Египте.
- Ах, да, - говорю я, - спасибо за открытку. - Я прошу гостей сесть. - А это мой Египет, - говорю я. - У нас такие жесткие надсмотрщики - жестче этих стульев. Разве что воду решетом носить не заставляют.
Когда мы наконец устраиваемся, Ной замечает, что у меня сломан нос.
- Б-г ты мой! - восклицает он. - Александр, что с тобой приключилось?
- Тоже несчастный случай, - отвечаю я. - Поскользнулся на обмылке в душе. - Он, конечно же, знает, в чем дело: по эту сторону решетки доносчики приравниваются к растлителям малолетних. - Развлеките меня, - говорю я, - расскажите, что поделывали по возвращении из земли фараонов.
- Папа водил меня в Лондонский университет на лекцию профессора Франкфуртера, - сообщает Рози.
- Узнаю твоего папашку! - хмыкаю я. - Другой отец повел бы дочь на диснеевские мультики или на "Кошки". Но не мой братец, для него это банально, так ведь, мистер Умник-Разумник? - Я вознагражден: Рози прыскает. - А этому необходимо шлепать тринадцатилетнюю детку слушать, как выживший из ума старый хрыч вещает о… Ной, просвети меня, поделись плодами своей мудрости, чтобы я мог побаловать ими сокамерников. - Я вижу, что посыпал солью свежую рану.
- Меня издевками не прошибешь, Натан, - говорит Ной. - Уж не полагаешь ли ты, что я должен позволить Рози стать пассивной потребительницей? Я что, напрасно направил ее в Бельмонт, а не в Брент-Кросс, а раз так, я хочу, чтобы она изучала историю и английский, а не обучалась таскаться по магазинам. Полагаешь, что я злоупотребляю родительской властью, когда внушаю ей, что жить - значит не только получать и тратить? - Лицемерный резонер! Когда мы были подростками, Ной начал заикаться. Я всегда был нахалом, а он-то считал себя умником-разумником, и я очень огорчился, когда он перестал заикаться так же внезапно, как и начал. Когда потоки его речи вновь полились беспрепятственно, меня так и подмывало врезать ему по носу. И теперь я испытываю это желание с удвоенной силой.
- Признаю свою ошибку, - говорю я и сжимаю кулаки. Но бить не бью, предпочитаю ранить его словом. - Рози, - говорю я, - будь добра, расскажи Алексу, чему ты научилась у профессора Франкфуртера.
Рози заливается краской, а полоска на лбу белеет.
- Что в новейшей истории еврейского народа были не только трагедии, - говорит она, - были и великие достижения.
- И ему понадобился целый час, чтобы это сообщить? - спрашиваю я.
- Я не все слышала, - признается Рози. - Я заснула.
Я, торжествуя, обращаюсь к Ною:
- Будь так любезен, заполни пробелы, - прошу я.
- Я тоже не все слышал, - отвечает он.
- Ей-Б-гу, - кричу я, - должно быть, история не знала лекции скучнее!
- Напротив, - отвечает Ной, - начал он лекцию исключительно эффектно. Выдающийся ученый, почетный профессор, чей всемирно известный голос не поднимался выше гипнотического шепота, воззвал к нам, своим слушателям, и попросил отринуть недоверие и представить себе мир, где не было Холокоста. Шесть миллионов погибло, этого отрицать - упаси Б-г - не надо, он только хотел, чтобы мы вообразили современную Восточную Европу, где еще бурлит еврейская жизнь. Наш эрудированный гид провел нас по этому воображаемому содружеству, обратил наше внимание на разнообразные достижения этого потерянного поколения, благодаря которым Нобелевская премия стала еврейской монополией. И вдруг ни с того ни с сего заговорил об Эссексе, точнее, о еврейском Эссексе, имея в виду, по-видимому, наши Чингфорд и Илфорд. Почему профессор выделил именно эти места? Уж не намеревался ли он противопоставить их Вене, Праге и Львову, высмеять их в качестве среза англо-еврейской культуры? Но я уже перестал его слушать. Два коротеньких слога - "эс-экс", и я уже чувствовал себя Прустом, откусившим знаменитую размоченную в чае мадленку. Возможно, профессор мог оживить и мертвых, но удержать меня ему было не под силу - я был в иных местах, гулял по саду.
Во всяком случае, на вид это был сад как сад, с ивами и розами, картину портила лишь высоченная труба, которая извергала жирные клубы черного дыма. Я вошел в крематорий, назвал имя жены, подождал, пока служащий отыщет картонную коробку с урной, поставил ее на заднее сиденье машины. Доехав, я решил, что негоже оставлять ее там, отнес в дом и положил на диван. В тот день Рози примчалась из школы позднее обычного. И тут же заметила коробку. "Что это?" - спросила она. "Не что, - ответил я, - а кто". Мы отвезли Черити в Эссекс, развеяли ее прах над деревушкой, ставшей навсегда ее пристанищем. Так завершился ее страшный Via Dolorosa. - Он улыбнулся дочке. - Поэтому я и не могу рассказать тебе, о чем еще говорил профессор. Возможно, слушай я повнимательнее, я бы узнал, какое чудо поможет сотворить мир без рака, мир без палаты номер одиннадцать в его преисподней, мир, в котором все еще заключена моя жена.
Я не могу без содрогания вспомнить предпоследнюю остановку Черити на ее крестном пути - палату номер одиннадцать, палату для раковых больных. Я сейчас сижу в тюрьме, и в моем нынешнем заключении есть хотя бы какая-та логика, справедливость, если хотите: преступление повлекло за собой наказание. Но в чем провинилась Черити, за что она попала в камеру смертников? Ее хлебом не корми, дай сделать доброе дело. Она была заместителем директора специализированной школы на окраине Уотфорда, где обучали трудных детей, ребятишек, с которыми не справлялись обычные школы. После ее смерти директора таких школ писали Ною прочувствованные письма - не удивлюсь, если все они были в нее влюблены. Почему бы и нет? Мне и самому она нравилась, хотя такого социопата и поклонника Тэтчер, как я, она бы за милю обходила. Политически активный директор школы - совсем другое дело, возможно, она отвечала им взаимностью - на словах или даже на деле, но это не столь серьезное правонарушение, во всяком случае не такое, за которое надлежало подвергать ее бренную плоть адским мукам.
Ей было всего сорок шесть, хотя когда она поступила в палату номер одиннадцать, она выглядела собственной бабушкой. Впрочем, к тому времени ей уже было все равно, как она выглядит. Тщеславие, достоинство, силу воли - сжирающая плоть боль победила все. На столике у кровати лежали аккуратно сложенные шелковые платки, а на подушке покоилась ничем не прикрытая лысая голова. Ее длинные волосы выпали посреди зимы - все сразу, через десять дней после первого сеанса химиотерапии, когда в них еще жила надежда, что она поправится. Ной вспоминал, как обнаружил их в ванной, они торчали из плетеной корзины, как шевелюра на отрубленной голове. Так оно, в сущности, и было.
- Перемены есть? - спросил я, хотя все понимал, как не понимать.
- Не к лучшему, - ответил Ной. Тогда еще, хоть сейчас в это трудно поверить, была надежда, что есть такое средство. Теперь-то мы поумнели, знаем, что средство, которое прописал всемирно известный онколог, сидя в своем заставленном книгами кабинете, было лишь прекрасной идеей, средством сугубо теоретического свойства. Он, наподобие старых мастеров, сделал гениальный набросок, а воплощать замысел отправил учеников в свою мастерскую, где, как они ни тщились, от его замысла осталась лишь бледная тень. Так и панацея, предложенная великим онкологом, оказалась бессильна перед человеческой слабостью - и Черити, и врачей, не говоря уж о распорядке больничной жизни.
Я заметил, что женщина на соседней койке выглядела еще хуже Черити. Через несколько мгновений, увидев, что занавески у ее кровати задергивают, я догадался, почему. Сквозь щелку между занавесками я разглядел, как две медсестры причесывают ее, поправляют постель - готовят усопшую к последней встрече с безутешными посетителями. Они о чем-то болтали, быть может, о грядущих выходных. Вдруг их хлопоты и беседу прервал дикий, достойный кисти Мунка крик. Они озирались, пытаясь понять, кто кричит, и увидели не убитого горем супруга, а другую медсестру: она стояла на цыпочках на стуле и в ужасе показывала на дверь, открытую из-за летней духоты. В нее-то и залетел едва оперившийся птенец-дрозд.
- Что ты шум поднимаешь? - спросила медсестра, статью походившая на горничную из мультфильма про Тома и Джерри.
- Это же не мышь, всего лишь птичка.
- Я их до ужаса боюсь, - простонала вспорхнувшая на стул медсестра, - умоляю, уберите его!
Другая медсестра хмыкнула и, сложив руки лодочкой, наклонилась к заплутавшему птенцу. Почувствовав, что хищник уже несется к нему, расправив крылья, птенец благоразумно отпрыгнул и нашел прибежище под соседней кроватью. Толстуха-медсестра опустилась на колени, выставив на обозрение внушительный зад, и попыталась выманить птицу из укрытия.
- Иди сюда, детка, - заурчала она, - иди к мамочке.
Естественно, до смерти напуганная пташка не поддалась на уговоры и осторожно заковыляла на желтых лапках прочь, вдоль стены. Медсестра на четвереньках продолжала погоню за птенцом, к ней присоединились все коллеги за исключением той, что забралась на стул, и тех двух, которые обихаживали усопшую, - однако и они наслаждались зрелищем. И что тут такого? Если смерть угнездилась в Аркадии, почему бы joie de vivre туда не залететь?
Птица всласть заставила за собой погоняться, но в конце концов, как и следовало ожидать, была загнана отрядом медсестер под кровать усопшей. Все опустились на колени, чтобы не выпустить птицу из-под кровати, а о мертвом теле наверху и думать позабыли. Труп также не обращал ни малейшего внимания на воркотню дочерей Папагено у него под кроватью. Крылатый пленник замер, явно приняв сестер милосердия за ангелов смерти. Суматоха продолжалась до тех пор, пока нечеловеческий крик не раздался снова и птицеловы не умолкли.
- Это просто цирк, - одна из сестер расхохоталась. - Не успеем поймать одну, как прилетает другая.
По приказу своей толстозадой предводительницы они вновь нырнули в нижний мир и защебетали.