Осиротевший супруг, онемев, изумленно взирал на выставленные в ряд задницы. Быть может, он решил, что так отдают последнюю дань его жене, что это заупокойная молитва на мусульманский лад, освященный временем ритуал, принятый в палате номер одиннадцать. Если так, то он понял, что заблуждался, когда больничная Диана восстала, торжественно зажав в кулаке окаменевшую от ужаса птицу. Ее коллеги тоже поднялись - ни дать ни взять группа умалишенных на подпевках. Увидев супруга покойной, они попытались покончить с весельем так же, как Ричард III со своими племянниками в Тауэре. Но в отличие от принцев веселье было не придушить.
- Неужели в вас нет уважения к горю? - возопил несчастный, стараясь держать себя в руках. Признаюсь, я и сам смеялся, готов поклясться, что и Ной улыбнулся.
Если мир разделен на тех, кто в палате номер одиннадцать, и тех, кто может свободно приходить и уходить, то это указывало, что Ной, как ни страдает за жену, все еще на нашей стороне. В то же время положение Черити подтверждало, что границы далеко не устоялись и что даже самые великодушные и оптимистичные из нас не защищены ни от чего. Жуешь себе спокойно травку вместе со всем стадом, а потом - раз, и твоя туша уже красуется в витрине "Мясной империи Макси". C’est la vie.
Однако comédie larmoyante на том не кончилась. С леденящим кровь воплем вдовец кинулся к одру.
- Вот это горе так горе, - восхитился Ной.
Тем временем смущенные медсестры открыли окно и смотрели, как птенец воспаряет к небесам - словно душа покойной улетела ввысь.
- Профессор Франкфуртер говорил вовсе не об Эссексе, вот в чем ирония. - Ной наконец решается прервать молчание. - Я его неправильно понял: сам виноват, забыл, что у него сильный акцент. Видишь ли, он обсуждал этику, - гогочет Ной. - Этику, а не Эссекс.
- Этика-шметика, - говорю я, - да люди вроде этого профессора просто хотят вам внушить, будто их только этика и заботит. Не верь ты ни единому его слову. Взять хоть эту чушню про мир, в котором жертвы Холокоста остались бы живы. Вот уж чего Франкфуртер никак бы не хотел. Понимает: вернись эти шесть миллионов, что было бы с его raison d’être и драгоценным моральным превосходством. Достопочтенный профессор может костерить нацистов и их приспешников, но все это - детский лепет по сравнению с остервенением, с которым он говорит об истинных злодеях, своих конкурентах. Все это суета, братец, суета сует. Что ты так скептически на меня смотришь? Если соблаговолишь выслушать, приведу доказательства.
Рози зевает. Я глажу ее по головке и адресуюсь к ее отцу.
- Пару лет назад один мой друг, точнее бывший друг, стал литературным редактором "Еврейского голоса". Человек энергичный, он решил во что бы то ни стало заполучить в авторы всевозможных знаменитостей и, естественно, пригласил и Франкфуртера. Гигант мысли согласился при условии, что газета, ранее позволившая себе задеть его, искупит свою вину. И соответственно, когда вышел очередной шедевр профессора, редактор заказал рецензию поклоннику нашего профессора, человеку известному. По счастливому совпадению в редакцию тогда же заглянул подрабатывавший там фотограф и упомянул, что завтра профессор будет ему позировать. "Вам снимки показать?" - спросил он. "Разумеется", - ответил редактор. Он свое обязательство выполнил, опубликовал весьма лестную рецензию, да еще вкупе с фотографией нашего мудреца.
Через несколько недель его пригласили на публичную лекцию выдающегося педагога в кембриджском Тринити-Колледже. Он отправился туда груженный книгами. Когда разглагольствования закончились, избранная публика удалилась в бар в углу университетского двора, где редактор, втершийся в свиту профессора, продемонстрировал свой товар в надежде, что какой-нибудь из волюмов придется великому человеку по вкусу. Профессор был сама любезность, однако сообщил, что есть некая деталь, которую он предпочел бы обсудить с глазу на глаз. И наша парочка направилась по лужайке к обеденному залу. Едва они оказались вне пределов слышимости, настроение профессора резко переменилось. Он принялся грозить пальцем, отчитывал редактора как последнего дурака и орал, да-да, орал: "Могла бы быть и получше! Могла бы быть и получше!" Рецензия и впрямь не слишком глубокая, подумал ошарашенный редактор, но гением-то его назвали. Чего ему еще надо? "Я все утро провел с фотографом, которого вы прислали, - рвал и метал профессор, сомкнув в рамку большой и указательный пальцы, - а вы напечатали снимок с почтовую марку. Вот что я вам скажу, сэр: фотография могла быть и получше!"
Отлично понимаю чувства профессора. Я тоже взбесился, когда "Еврейский голос" напечатал мою фотографию, впрочем, по обратной причине. На хрена выбрали такую здоровую?
- Анекдот из жизни знаменитости, - говорит Ной. - Прежде чем сделать вывод, я бы хотел заслушать противоположную сторону. А что, если фотограф помешал записать какой-то важный сон, оказался, так сказать, человеком из Порлока?
Я пропускаю его слова мимо ушей.
- Почему ты не можешь признать, что Франкфуртер - дутая величина? - говорю я. - Может, у меня мозги и послабее, чем у тех, кем ты восхищаешься, но я по крайней мере не лицемер. Я - наглый прохиндей, которого застукали с поличным, и ничего из себя не строю.
Впрочем, стиль у меня был всегда: мое кредо - le style est l’homme même, вот почему клиенты Пинки меня приглашали на приемы, а его нет. Впервые с претендентом на иракский трон я встретился на новоселье, где хозяйкой выступала некая прерафаэлитская красавица с тягой к постмодернизму. На Фионе было платье, разрезавшее ее по экватору и едва прикрывавшее тропики, а сопровождавший ее несостоявшийся тиран был облачен в синий блейзер, отутюженные брюки и мокасины из мягкой кожи. Выглядел он довольно щеголевато, зато детали подобрал с умом: шелковая рубашка с монограммой, запонки с гербом, армейский галстук, знак отличия в петлице - все это ненавязчиво указывало на королевское происхождение. Однако я на все это не повелся: он был даже не принц, а всего-навсего актер, опустошивший костюмерную. И даже не Кэри Грант, а Тони Кертис в "Джазе только девушки". Мне наставлял рога обычный аферист, трепач с кровью не голубее моей. Да и вряд ли он из Ирака. Араб - что да, то да, это я еще допускаю.
Арабский шейх огляделся и, заметив меня, самумом пронесся через многолюдную залу. Я не отступил и готов был постоять за свое lèse-majesté. Однако наш доморощенный король Хуссейн был само дружелюбие.
- Наша встреча - это перст судьбы, объявил он и протянул мне руку. - Нам суждено стать если не братьями по крови, то хотя бы confrères. Как иначе назвать мужчин, которым выказывает расположение одна и та же женщина, чье семя смешалось в ее чреве? Расскажите мне о себе. Насколько я понял, вы врач. Это так?
- Точнее будет сказать, хирург, - скромно ответил я.
- Великолепно! - сказал он. - Мой кузен Саддам работает костоправом в Мидлсексе. Вы случайно о нем не слыхали?
- Увы, нет, - ответил я. - Я работаю с Магдой Якубом в Хэрфилде.
- Какое совпадение! - обрадовался он. - Другой мой кузен, Валид, правая рука сэра Магды. Собственно говоря, в воскресенье утром меня пригласили послушать, как сэр Магда будет петь в церковном хоре. Вы тоже там будете?
- К сожалению, нет, - сказал я. - В эти выходные я дежурю.
- Какая жалость, - сказал он. - Мы могли бы пойти туда вместе. Обменялись бы впечатлениями о Фионе. Быть может, пообедали бы в любимом пабе сэра Магды. Не напомните, как он называется?
Я понимал, что он блефует, и тут же придумал название.
- "Голова сарацина", - сказал я.
- Ну как же! - ответил он. - Как я мог запамятовать?
Я не упустил возможности перехватить инициативу.
- Вас и в самом деле прочат на иракский престол? - спросил я. - В таком случае я мечтал бы услышать, как вы пережили кровавую бойню пятьдесят восьмого. Я был уверен, что тогда вырезали всю королевскую семью.
- Touché! - расхохотался псевдопринц. - Пора прекращать этот фарс. Я такой же принц Башир, как вы врач. Башир-то я Башир, но не принц. Мы оба - как бы это выразиться? - хамелеоны. Не то что эти избалованные хлыщи, которых не интересует ничего, кроме собственных удовольствий. Мы живем своим умом. Фиона верит нашим россказням не потому, что беспробудно глупа, а потому, что ее никто, в сущности, не интересует и ей все равно, правду ей говорят или врут. Я неплохо изучил англичан и пришел к выводу, что главная черта их аристократов - отсутствие любопытства. Вы же, напротив, человек проницательный. Стоило вам на меня взглянуть, я понял: вы меня раскусили. Вероятно, даже догадались, что я не из Ирака. Уверен, вы с ходу распознаете маронита из Восточного Бейрута. Думаю, Фиона и не подозревает, что есть и арабы-христиане; для нее араб - он и есть араб. Бьюсь об заклад, ей и в голову не приходит, что вы еврей.
Он вскинул руку.
- Друг мой, прошу, не надо возражать - не оскорбляйте меня. - В его словах таилась угроза, и я понял, что мой новый приятель Башир не прощает оскорблений.
- Зачем бы я стал это отрицать, - сказал я. - Разумеется, я еврей.
- Прекрасно! - сказал он. - У меня нет никаких предубеждений на этот счет. Я постоянно веду дела с евреями. Так что когда Фиона аттестовала мне Пинки - должен сказать, не самым лестным образом, - я подумал: вот человек, с которым можно проворачивать дела. Будьте так любезны, представьте меня ему в ближайшем будущем. Возможно, вас это удивит, но у себя на родине я сотрудничаю в основном с израильтянами. Наши политики никак не могут найти общий язык, религиозные фанаты вцепляются друг другу в глотки, однако рад вам сообщить, что среди моих коллег-торговцев царят мир и согласие. Мы преодолели свойственную нашим народам взаимную ненависть и стали подлинными интернационалистами. Смею вас уверить, в современном преступном мире границ не существует. Урожай, собранный в долине Бекаа в среду, уже в четверг попадает на рынки Тель-Авива или Дамаска. Нас, как и всех провидцев, зачастую понимают неправильно. Мы считаем себя авангардом капитализма, а нас обвиняют в злонамеренности и растлении невинной молодежи. - Он пожал плечами. - Прибыль есть, почета нет. Что ж, можно жить и без этого. Теперь, мой друг, ваш черед раскрывать секреты, - улыбнулся он. - Удовлетворите мое любопытство: если вы не хирург, чем вы на самом деле занимаетесь?
- Я работаю в отцовском магазине в Милл-Хилле, - признался я. Однако такой скупой ответ его не удовлетворил.
- В магазине? - переспросил он. - И что это за магазин?
- Кошерная мясная лавка, - с вызовом ответил я, - одна из крупнейших на северо-западе Лондона.
- Сколько у нас общего! - расхохотался ливанский наркобарон. - Мой отец тоже был мясником. Во всяком случае, так называли его враги, а имя им легион. Самым болтливым был Тони Франджипане, он держал собственную армию. Вроде бы отец Тони и мой отец рассорились на какой-то крупной христианской сходке. Дело обычное, но Тони взъярился и решил отомстить. Он велел своим людям пристрелить моего старшего брата. Тогда мой отец собрал человек пятьдесят фалангистов и окружил дом Тони. Тони понимал, что сдаваться не с руки. Все было как в кино типа "Перестрелки в "О’K Коралл"". К счастью, мы постояли за себя не хуже Эрпов. Когда перестрелка закончилась, оказалось, что погиб не только Тони, но и его жена, дочь, телохранители, слуги и скот. Можете себе представить, что фалангисты делали с палестинцами, если они так расправились с собратьями-христианами. Все это было на моих глазах. Отец взял меня с собой, когда мы вошли в Сабру и Шатилу. "У нас строгий кодекс чести, - сообщил он мне. - Девочек младше двенадцати насиловать запрещено. - Он обнял меня за плечи. - Это Бейрут, сынок, не Копенгаген. Иди развлекись". В те времена я был джентльменом - не обесчестил ни одной моложе семнадцати. Увы, когда дошло до казней, выбирать не приходилось. После резни я смотрел, как отец и его закадычные дружки празднуют легкую победу. Они резвились как школьники - палили из ружей в воздух, пили "Шато Мюзар" из горла. Но чего добились эти Дон Кихоты? Перестреляли несколько сотен безоружных палестинцев? Славы такая победа не принесет. И чего, спрашивается, величаться - это все равно как если бы работники бойни, поставщики вашего отца, праздновали триумфальную победу над стадом покорных коров. Наверняка, когда вы рубите мясо или четвертуете курицу, ваше воображение рисует куда более славные подвиги. И я был такой же, разве что готов был не только строить воздушные замки, а делать дело. Отца его бойцы считали героем, а я видел лишь мелкого князька, провинциального Муссолини. Я разбил ему сердце, когда отказался ему наследовать и покинул Бейрут. Однако оно того стоило: я упорно трудился и добыл состояние. А теперь приехал в Лондон, чтобы добыть славу.
Наша троица - Пинки, Башир и Дитя Zeitgeist - подъехали к Кенсингтонскому хранилищу ценностей. Подъехали в арендованном на день "форде". Башир сменил номера на поддельные дипломатические, что дало нам право проехать по Посольскому ряду, удобно расположенному в квартале от места нашего назначения и предназначения. Мы припарковались, пожелали друг другу удачи и разбились на две группы. Пинки вошел в псевдоготический кошмар первым, записался в журнале и отдал свой ключ клону Шварценеггера. Когда они спускались по винтовой лестнице, явились - с помпой - и мы. Я представил своего спутника как Башира, наследного принца иракского престола и перспективного клиента. Был вызван Васим. Он заметно нервничал. Когда пожимал нам руки, я отметил, что ладонь у него потная.
Он предложил показать нам хранилище и провел в служебное помещение, где здоровенный страж этого царства беспечно отворил железную дверь в хранилище. Едва дверь распахнулась, Башир двинул ее плечом, сбив охранника с ног. За этим последовал удар тупым предметом по голове, и это вырубило стража настолько, что он дал приковать себя к батарее. Васим непечатно выражался, но сопротивления не оказал. Охранник, сопровождавший Пинки, кинулся на шум, но, оказавшись лицом к лицу с усатым арабом, вооруженным револьвером, застыл как вкопанный. Мигом смекнув, что дитя пустыни с горящим взором готово применить оружие, благоразумный охранник, последовав примеру Васима, поднял руки, и ваш покорный слуга надлежащим образом надел на них наручники.
- Внизу еще кто-нибудь есть? - осведомился Башир. Понедельник был на исходе, и мы знали, что в это время здесь относительно пусто, а побрякушки, взятые на выходные, уже возвращены на место.
- Всего один посетитель, - ответил охранник.
- Великолепно! - сказал Башир и обратился ко мне: - Приведи его. - Пинки, которому было что терять, буянил куда активнее стражей, но его утихомирили и связали, как и прочих. Для большего правдоподобия Васима тюкнули по макушке рукояткой револьвера.
Наведя порядок в подвале, Башир сходил к машине за орудиями нашего нового ремесла. На обратном пути он закрыл Кенсингтонское хранилище на ночь и вернулся, ведя с собой плачущую администраторшу.
- Ну что ж, за работу! - объявил он.
Банковская ячейка открывается двумя ключами - ключом банка, который мы получили от Васима, и индивидуальным ключом владельца ячейки. В отсутствие последнего нам пришлось прибегнуть к дрелям и ломам, оказавшимся не менее эффективными. За работой я напевал первые строчки песни Нила Янга: "Хочу я жить, хочу давать, золотое сердце хочу искать". Хотя, по правде говоря, чувствовал я себя персонажем из "Тысячи и одной ночи", а не героем времен золотой лихорадки. Мне казалось, будто холодильный отсек на задах "Мясной империи Макси" волшебным образом преобразился, и заледеневшие куски туш вместе с лоснящимися внутренностями, и рубиновый фарш, и яшмовая печень, и жемчужная птица и впрямь претворились в схожие драгоценности. Мы все энергичнее и энергичнее взламывали ячейку за ячейкой. Башир порезал руку о зазубренный край вспоротой дверцы сейфа.
- Смотрите! - воскликнул он и продемонстрировал кровоточащую ладонью. - Вот и стигматы. Теперь наше деяние воистину освящено!
Вскоре стало совершенно очевидно, что мы опустошаем самый щедрый из рогов изобилия за пределами Тауэра.
Взгляд Башира пылал как у религиозного фанатика.
- Это фантастика, мечта сбылась, - воскликнул он, - вот оно, преступление, не имеющее равных!
Зараженный его пылом, я сочинял газетные заголовки: "Дитя Zeitgeist замешан в миллиардной краже". И тут я сообразил, что знаменитыми становятся только пойманные преступники. Суть идеального преступления в том, что преступник остается анонимом. Прирожденного позера, который мечтает заявить о себе как о Рембрандте преступного мира, это не устроило бы. Достаточно ли Башир держит себя в руках, чтобы бежать от света рампы? Меня одолевали сомнения. Я стал подозревать, что он намеревался втайне оставить на месте действия свою метку. Больше мы там почти ничего не оставили.