- Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. - И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. - Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского Содружества. Б-же, храни королеву, Карл Лумбик! Б-же, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! - И изобразив, как кладет трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке "смирно".
Соня засмеялась.
- Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если б Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.
- Да, наши паспорта они нам дали, - сказал он, - ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?
- Оттоляйн! - взывала она к нему. - Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голос.
- Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. - Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. - Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, - горестно сказал он.
И тут же настороженность ее покинула, и она - не в силах сдержаться - рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но по сути как была, так и осталась всё той же Соней Вольф, née Ротенштейн. Ядреная резвушка - так о ней говорили. Ядреной она была всегда - крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она, если не смеялась, то готова была рассмеяться - ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая здоровые зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
- Входите, входите, - сказал он, склонясь в низком поклоне, - apfel strudel получился очень удачно.
- А где у нас новорожденная? - гаркнула миссис Готлоб, голос у нее был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как та орала, что они не выключили свет и не вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как спуститься вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем соглашаться, во всем поддакивать, лишь бы миссис Готлоб прекратила вопить и расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
- Поцелуй - для любви, шоколад для еды, - сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же чуть ли не каждый день дарил ей в Берлине Отто. Он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную - так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, - блаженно улыбаясь, плутовски спрятав коробку за спину, говорил:
- А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала - ядреная, ладная, непосредственная:
- Ой, Отто!
- Ну и как, - миссис Готлоб села и, захрустев костями, охнула, - ну и как мы себя в свои двадцать пять чувствуем?
- Как, уже двадцать пять, так не может быть! - мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
- Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, - сказала Соня - говоря о детях, она не могла сдержать улыбки, так она ими гордилась.
- Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti? - вопрошала миссис Готлоб. - Не иначе как с подружками, так ведь? - и она погрозила оплывшим от жира пальцем. - Знаю я вашего Вернера - он проказник.
- Когда же и проказничать, если не в двадцать пять? - сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. - Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть, - о-ля-ля, - и он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
- Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, - отрезала миссис Готлоб, - и ответ будет примерно такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
- Вы даете мне плохую репутацию, - сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, - он был, пожалуй, даже польщен.
- Я сегодня получила письмо от моей Лило, - сказала Соня. - Она поздравляет меня с днем рождения, и, подумать только, письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. - И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа - дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, - и их белокурого голого малыша.
- Ну до чего же мил, - проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. - И как похож на вашего Вернера: я же помню, в четыре года, когда вы у меня поселились, у него были такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня - через другое.
- Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, - сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. - И еще я нахожу в нем сходство - а вы? - спросила она с робкой надеждой, - с моим дорогим Отто, вот посмотрите - глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, всё усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа - такая она замечательная. Хотя, конечно же, в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы - бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, - нельзя.
- Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, - сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. - А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, у меня в пансионе никогда больше не было.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, ну и, конечно же, он всю жизнь вращался среди людей утонченных и поэтому никак не мог здесь освоиться. - Слезинка покатилась у нее по щеке, она вытерла ее платком с монограммой "С".
- Да, миссис Готлоб, - сказала она, - всем нам никогда больше не встретить такого джентльмена до конца ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, - вот тогда вы б его еще и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы - гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии - начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, - он ничуть не изменился, как был, так и остался миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, от чего ее раздавшееся из-за нарушенного обмена веществ тело заколыхалось.
- Да, там мы все были другие. - И вспомнив мясную лавку Готлобов - лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, - она снова вздохнула. - Пусть так, но все мы здесь и вдобавок живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А это, должно быть, Эльзе, - сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе - поперек себя шире, - запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат - вот-вот попадают на пол - шпильки, под мышкой - объемистая кожаная сумка.
- Видите, я опять опоздала, - сказала она. - А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се - каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. - Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: - А вы, Лумбик, снова меня вышучиваете? - И, не переводя дух, продолжала: - Нет, вы подумайте, сегодня в половине пятого она мне говорит: "Эльзе, еще одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной для нас клиентки". "Миссис Дейвис, - говорю я, - уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс Коттедж ровно на половину шестого…"
- Хватит мелить языком, - оборвала ее миссис Готлоб, - пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
- Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что ж это я, ведь у меня есть подарок! - Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: - Мне не терпится рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась:
- Надеюсь, хорошие новости? - спросила она.
- Мало сказать хорошие - я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.
- Эльзе, это же замечательно!
Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.
- Надо было просить двадцать, - заметила она.
На компенсациях она собаку съела. Все ее друзья, все ее жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья ее потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.
- Десять тысяч - тоже очень даже неплохой куш, - сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. - Ну и на что мне употребить мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…
- Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? - Соня захлопала в ладоши, глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. - Я была там с папой и мамой - когда ж это было? Б-г знает сколько лет назад, мне лет пятнадцать было. Какая там красота!
- Na, а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? - напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
- Значит, у всех у нас счастливый день, - сказал мистер Лумбик. - Во-первых, у нас сегодня чей-то день рождения. - И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:
- Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.
- Я всегда имею успех у дам, - заметил он. - Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе получила компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.
- Да, - вскричала Эльзе. - И за свои десять тысяч переломаю себе ноги - живем всего раз, эге-гей!
- И Карл Лумбик сделался британским гражданином четвертого класса.
- А значит, - сказала миссис Готлоб - рот ее был набит яблочным пирогом, - теперь вы - один из нас.
- Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, - моя миссис Дейвис, - сказала Эльзе, - "Теперь, Эльзе, вы - одна из нас". "Да, миссис Дейвис, - говорю, - я - одна из вас". - И она презрительно фыркнула. - Да я бы скорее выдернула себе руки-ноги - "одна из нас"! Стоит ей открыть рот, и сразу ясно, из какой она семьи.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала о том, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, - в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера с семьей.
Соня сказала:
- Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.
- Некультурные! - выпалила Эльзе. - Сказать при ней "Бетховен", так она решит, что это ругательство.
- Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатта из Пинска повели на "Тристана и Изольду"? - спросил мистер Лумбик.
- Никаких больше ваших анекдотов, Лумбик, - сказала миссис Готлоб. - Вы в хорошем обществе.
- В самом наилучшем, - подтвердил мистер Лумбик. - Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
- Что и говорить, всем нам, слава Б-гу, сейчас получше, чем двадцать лет назад, - сказала Эльзе.
- Если б только он подождал, - сказала Соня. - Он никогда не верил, что станет лучше. Я всё говорила ему: "Отто, сейчас темно, но солнце выйдет", а он мне: "Нет, всё кончено". Понимаете, он не хотел больше жить.
- И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, - сказала Эльзе. - После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: "Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры - никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец".
- Кто не имел таких дней? - сказал мистер Лумбик. - Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот - и жизнь опять хороша. - Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился домой.
- Как мило, - сказал он. - Кофейничаете? По какому случаю?
- По какому случаю кофейничаете? - вознегодовала миссис Готлоб. - По случаю дня рождения.
- Вот те на! - Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
- Так он забыл мамин день рождения, - возопила миссис Готлоб.
- Я думал, это мужья забывают дни рождения, - мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.
- Ну что я могу сказать? - адресовался Вернер к матери.
- Ничего, ничего, какие пустяки, - Соня поспешила прервать сына.
- И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, - он взял руки матери в свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.
Одного с ней роста, он был хорош собой - густые темные волосы, элегантная повадка.
- Никаких поцелуев! - вскричала миссис Готлоб. - Ты поганец, тебя надо отшлепать.
- Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, - сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:
- Как поживаете, tante Эльзе?
Она - в упоении - закрыла глаза:
- Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
- А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, - сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, - и расскажи ей всё про своих подружек.
- О какой из них вам рассказать? - Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки, - о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке - рыжей?
- А у моих подружек волосы одного цвета, - сказал мистер Лумбик, - седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
- Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! - и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
- Нет-нет, можно ли такое забыть! - сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.
- Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! - сказала Эльзе.
- В Сен-Морис? - Вернер поднял бровь, улыбнулся - само обаяние. - Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…
- Он смеется надо мной! - запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:
- Когда же это было - в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии и она играла на пианино при лунном свете?
- Смейся, смейся, - сказала Соня. - Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
- Как же, как же, - вставил Вернер с издевательской серьезностью.
- Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать, раз - летом, раз - зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
- С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l΄anglaise, - сказал Вернер.
- Да будет тебе! - И Соня, совсем по-девчоночьи - весело, с вызовом, тряхнула головой. - Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? - и сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
- И кого же прелестная Соня Ротенштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
- Вернер, ты сегодня просто несносный, - Соня сияла - так была счастлива.
- Да-да, вот так всегда, - сказала миссис Готлоб, - они поднимают родителей на смех, - и она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
- Вот что странно, - сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. - За свою жизнь я проживал во многих гостиницах, но ни в одной не было красного бархатного ковра.
- Рассказывай дальше, Вернер! - попросила Эльзе. - Я хочу знать историю их романа от начала до конца. - Ее пухлые щеки разгорелись - она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
- Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? - одернула ее Соня.
- Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что с нами там может приключиться - с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропустить такой шанс! - она толканула Соню локтем и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.