- Так я вам скажу и еще что-то странное, - сказал мистер Лумбик. - Я, знаете ли, никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
- Никогда не ездили отдыхать! - вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
- Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
- Да нет, это так. В Вене - ну зачем мне там было ездить на отдых? Вся моя жизнь была отдых.
- Да-да, мы знаем, что это был за отдых, - сказала миссис Готлоб.
- У меня были мои друзья, мои шахматы, мои подружки, кафе, опера - ну и зачем мне было ездить на отдых?
- Это глупо, - сказала Эльзе. - Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension. Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
- Ну а потом… - Лумбик развел руками, понурился. - Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. И тем не менее я много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон - плохо ли объездить столько за одну жизнь?
- Да разве это путешествия? - сказала миссис Готлоб. - Бродяжество - вот что это такое.
- Вы правы, - согласился мистер Лумбик, - одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы… как это сказать?..
- Чтобы рассеяться, - сказал Вернер.
- Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
- Будет вам хвастаться, Лумбик, - сказала Эльзе. - Мы уже слышали, что вы теперь - британский гражданин.
- Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: "Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!" И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
- Что ж, - сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, - а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
- Вернер, зачем?
- Я скоро уезжаю в Рим, - и видя, как изменилось материнское лицо, сказал: - Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.
- Вернер, как интересно! - сказала Эльзе. - И зачем ты туда едешь?
- В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! - Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
- Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, - попеняла ему миссис Готлоб. - У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и - до свидания!
- Что ты там будешь делать, Вернер? - спросила Соня убитым голосом.
- Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная, - он старался говорить беззаботно и весело, но в голосе его сквозило раздражение.
- Да вовсе я не беспокоюсь, - поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
- Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате - она прилегала к материнской. Как только он закрыл за собой дверь, Соня заплакала.
- Соня, liebchen! - вскрикнула Эльзе.
Миссис Готлоб поцокала языком и на свой грубоватый манер сказала:
- Na, и что это такое?
- Какая я глупая, - рыдала Соня.
Мистер Лумбик - воплощенный такт - рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатленных во время медового месяца в Биаррице.
- Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, - сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. - Отто уже отошел бы от дел, и фабрикой управлял бы Вернер. И был бы он Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…
- Ну а кто уважает меня здесь? - возопила Эльзе. - Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer Леви из Швайнфурта, и пусть миссис Дейвис думает себе, что хочет, что мне до нее?
- А дети, - сказала Соня, - мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? - При мысли о Лило у нее снова полились слезы, и она прижала к глазам платок. - Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках - дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она - тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты, - голос ее пресекся, она сказала: - Мой платок совсем мокрый.
- У меня же есть подарок к дню рождения! - Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. - С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
- О, Эльзе, какие красивые, - Соня поблагодарила ее и тут же вытерла глаза одним из платков.
- Видишь, какой полезный подарок, - сказала Эльзе. - Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, а не слезы, поняла? - наказала она.
- И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? - спросила миссис Готлоб. - Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.
- Знаете, я иногда задаю себе вопрос, - сказал мистер Лумбик. - Лумбик, какие достижения в жизни ты имеешь? И даю себе ответ: я выжил, я еще жив, а раз так, моя жизнь удалась.
- Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! - заметила миссис Готлоб. - Возблагодарите Г-спода, миссис Вольф, за то, что вы еще на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
- А я всё задаю себе один вопрос, - сказал мистер Лумбик. - И для меня очень даже серьезный: предложат мне еще apfel strudel или нет?
- А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот набить, - сказала миссис Готлоб. - Na, еще одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
- Мы начинаем праздновать день рождения сначала! - вскричала Эльзе. - Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
- Для такой новорожденной, - сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, - и двух дней рождения мало.
- Ach, мистер Лумбик, - укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
- Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
- Карл, - наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.
- А это что-то новенькое, - сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
- Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь - я тоже прелестная барышня!
- Вы все прелестные барышни, - сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, уже переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.
- Что ж, я пошел, - сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
- Пока, - отнесся к ним Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
- Уходишь, Вернер? - рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.
Вернер улыбнулся их увлеченности друг другом и порадовался, что им так весело.
Брайан Гланвилл
Возмутительно
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Харрис повязывал галстук - заученно, резким, уверенным движением затянул узел так, точно забрало шлема опускал. Кошмарный, кричащий, желто-зелено-фиолетовый галстук никак не сочетался с элегантной, снежно-белой рубашкой и дорогим, прекрасного покроя костюмом в еле заметную полоску. Поправляя галстук, он почувствовал, как его привычно обдало теплой волной. Он свой. Свой в мире соломенных канотье, голосов с тем самым, правильным, выговором, хоровых спевок, одетых с головы до ног в белое игроков в крикет на зеленых полях. А без этого вот узла на галстуке образ того и гляди распадется на глазах, рассыплется на множество мелких, глубоко-глубоко запрятанных деталей: бородатые деды в капелюшах, каникулы в кошерных гостиницах, надтреснутый голос, выпевающий слова бар-мицвы, непобедимая детская боязнь травли.
- Харрис? Ты и правда еврей? Ты же знаешь - еврей ты или не еврей? А если ты еврей, с какой стати ты ходишь в часовню?
- Ты ведь сменил фамилию, верно? У евреев таких фамилий не бывает.
- Сегодня свинина. Харрис, я съем твою, договорились? Евреям свинину есть не положено.
- А ты не знал? Он - еврей, кто ж еще: и такие волосы, и такая кожа только у евреев бывают. Верно я говорю, Харрис?
Тринадцать лет. Воскресное утро в дортуаре, он не спит, думает: Г-споди, не допусти, чтобы они накинулись на меня, не допусти, чтобы они начали надо мной измываться, сделай так, чтобы прежде зазвонил звонок.
- Харрис, это к тебе отец приезжал? У него еврейский нос, а у тебя нет, почему? Не иначе, как тебе нос укоротили.
Задвинуть всё - всё в темный угол сознания, схоронить под изо всех сил поддерживаемыми дружбами, постом школьного старосты, одержанными на грязных полях победами команды твоего колледжа, гонками плоскодонок на задах кембриджских колледжей, встречами старых выпускников в погожий денек.
- Ба, смотри-ка - Харрис! Сколько лет, сколько зим. Чем занимаешься? Процветаешь, как я вижу.
Он взял две щетки в серебряной оправе, тщательно пригладил волосы. Из зеркала в раме позолоченной бронзы - кроме зеркала ему мало чем удалось скрасить сурово-функциональную обстановку квартиры с гостиничным обслуживанием - на него глянуло его лицо, широкое, смуглое, с квадратным подбородком. Нос прямой, короткий, темным глазам не мешало бы быть и побольше, на свежевыбритых щеках просвечивала неодолимая щетина.
Лязгнула крышка почтового ящика - принесли почту, он вышел в коридор и, к своему неудовольствию, обнаружил в ящике письмо от отца: манчестерский штемпель, округлый корявый почерк. Харрис вскрыл конверт, вздохнул, осторожно опустил огрузшее тело на незастеленную постель.
"Напоминаю: буду в Лондоне послезавтра, мы с тобой обедаем в "Леви"".
Начисто забыл. Харрис скомкал письмо, уронил его на пол. Никчемные обеды с их неизменной рутиной. Жуткий ресторан - сплошной шик-блеск, шум-гам, отец - кичливый коротышка, манчестерский шут, тонкий нос загибается книзу крючком.
- Извини за вопрос. Так и когда же ты начнешь зарабатывать на жизнь?
- Б-га ради, папа, нельзя же вечно талдычить одно и то же. Всем барристерам поначалу приходится туго.
Обиделся.
- Чем тебе плох Манчестер? У меня налаженное дело - ждет тебя.
С его же стороны - всё вместе: страх, любовь, презрение, а когда они показываются вместе на людях, непреходящий конфуз. "Мало этого, так еще и "ягуар" в неисправности, - подумал он, - значит, придется ехать в контору на автобусе".
- Экая досада, - сказал он вслух с выговором воспитанника престижной школы.
Как бы там ни было, а в его контору, пропади она пропадом, я не пойду - и точка.
В котелке, помахивая зонтиком, подвешенным на изгиб локтя, неотличимый в толпе, он пересек Кингс-Бенч-уок. На приветствия других котелков отвечал с обычной приветливостью, тяжелое лицо расплывалось в ответной улыбке.
- Харрис, ты не помнишь, Пим с нами в "Тринити" не учился?
- Помню. Он жил со мной в одном подъезде, гребец.
- Похоже, сегодня он защищает наших противников.
- Точно он, он самый. Бракоразводное дело.
- Доброе утро, Сондерс, - сказал он, входя в контору.
- Доброе утро, сэр, - ответил клерк.
Коллинз - у них был один кабинет на двоих - уже сидел за столом.
- Неподобающее облачение, видит Б-г. - Кратко, на нарочито старомодный манер приветствовал его Коллинз.
- Да я всего на минуту. Нужно заскочить к портному… ну а днем… днем другие дела. - Слова сопроводил заговорщицкой улыбкой. Жуир. Светские визиты. Летом - обеды под открытым небом в дорогих ресторанах. Загородные, ночные клубы. Гонки со скоростью сто тридцать километров в час по Грейт-Вест-роуд.
- Хлыщ, вот ты кто, - сказал Коллинз, и Харрис застенчиво улыбнулся - ну прямо, как собака, когда ей чешут брюхо.
Коллинз сказал:
- Я тут познакомился с одним человечком из юридической фирмы "Коэн и Монтегю".
Пухлые руки Харриса - он вскрывал письмо - замерли, застыли. Он остолбенел, окаменел - изваяние Будды да и только. Замолчи. Больше ничего не говори. Замолчи.
- Тебе о них что-нибудь известно?
- Нет, - сказал он.
Вот оно, вот - сейчас засадит нож под ребра.
- Похоже, очередная компашка еврейских ловкачей.
Вот оно! Но он уже оторвался - парил в другом измерении, там евреев нет, там он недосягаем.
- Похоже на то.
Обедать он пошел в "Оксфордский и кембриджский клуб", за разговором о бегах выпил в баре четыре порции виски с компанией молодых барристеров и биржевых маклеров. За обедом разговор продолжился, он заказал бутылку кларета.
В половине четвертого он быстро, насколько позволяла грузность, шел по Сент-Джеймс-стрит; беззаботный, предвкушал приятный день, предстоящее свидание, и даже небольшая очередь на автобус не раздражала, и мысли об отце не тревожили. Над его головой все еще висел меч, но висел высоко, прочно укрепленный снисходительным и падким на подкуп палачом.
А вот и автобус, внизу все места были заняты, и он тяжело вскарабкался наверх, тут свободным осталось лишь одно место на переднем сиденье. У окна расположилась пожилая, коротко стриженая толстуха с багровым лицом, он неохотно опустился рядом с ней, в нос ему ударил удушливый запах немытого тела, и он поморщился.
- Вам что, одного места мало? - окрысилась она на него. - За мой билет такие же деньги плочены, как за ваш.
Харрис, не обращая на нее внимания, презрительно смотрел прямо перед собой.
- Вы что, оглохли? Вы меня только что в окно не вытолкнули.
В ответ на это Харрис, величаво повернув к ней голову в котелке, отрезал:
- Вы занимаете ничуть не меньше места, чем я.
Тетка, заерзав в бессильной ярости на сиденье, что-то пробурчала себе под нос. Харрис, не веря своим ушам, посмотрел на нее. Слабость - откуда ни возьмись, подкралась слабость - обволакивала, сковывала.
- Что? Что вы сказали? - с расстановкой, приглушив голос, сказал он.
- Что слышал! - ответствовала тетка, на этот раз она повернула голову и уставилась на него - темные бешеные глаза ее горели ненавистью. - Чтоб им, евреям этим. Житья от них нет.
Его все сильнее сковывала слабость. Кошмар, страшный кошмар, но это же ни с чем несообразно: такого просто быть не может. Ему представились лица пассажиров вокруг - вежливые, выжидающие.
- Вы ошибаетесь! - сказал он пискливым от возмущения голосом. - Вы с ума сошли!
- Еврей! - сказала она. - Что я, еврея, что ли, не признаю?
- Это вы обо мне? - ошеломленный, он не находил слов.
Воспоминания будоражили, подвергали все сомнению: восемь лет он был неуязвим - и вот эти годы вдруг поставлены под вопрос, осквернены. Он встал, споткнулся о зонтик и побежал по проходу, визгливо, жалостно причитая:
- Я не намерен терпеть оскорбления.
Посреди Парк-лейн соскочил с автобуса, всего в нескольких метрах от него со скрежетом затормозил спортивный автомобиль, водитель, высунувшись из окна, покрыл его, но он, не обращая внимания на водителя и не видя ничего вокруг, мчался к спасительному тротуару.
- Ненормальная! - твердил он. - Ясное дело - ненормальная, иначе и быть не может!
Брайан Гланвилл
Выжил
Перевод cанглийского Ларисы Беспаловой
- Билл! Марион! - миссис Левинсон потрясала тонким, испещренным каракулями листком. - Письмо, авиапочтой, от Маркуса! Он едет в Англию, на следующей неделе будет у нас! Правда, здорово? Он приедет в Лондон! - возбужденно, совсем по-девчоночьи смеялась она.
- Замечательно! - подобострастно поддакнул ее белобрысый розовощекий недомерок-муж.
- Марион! - обратилась миссис Левинсон к дочери. - Правда, хорошо?
- Да-да, - в голосе Марион не слышалось энтузиазма. Она так и не подняла глаз от тарелки.
Миссис Левинсон пронзила ее грозным взглядом - это был взгляд старшины, заподозрившего подспудное неповиновение; впрочем, радость несла ее, как волна.
- Мы не видели его почти два года, - сказала она. - Впрочем, нет, полтора, он тогда приплыл из Хайфы. Но он уже закончил обучение, теперь он наводчик, - и, проверяя себя, поднесла письмо к глазам. - Вот именно - наводчик, служит на израильском флоте. Билл, это же прекрасно, что у Израиля есть свой флот с кораблями, с наводчиками - всё честь по чести.
- Просто великолепно, - сказал Билл голосом слишком хорошо модулированным, слишком чеканным, чтобы быть натуральным, жена же его от волнения перестала следить за собой, и голос ее утратил благоприобретенный лоск. - Лучшей жизни для парня и быть не может.
- Помните, в каком виде он к нам пришел? - вопрошала миссис Левинсон. Сцепив пальцы, она устремила взгляд в пространство - ни дать ни взять Орлеанская дева, разве что видение ей явилось вполне мирского свойства. Дочь мрачно сунула ложку в овсянку: всё это она уже слышала и не раз.
- Он был ну прямо как животное, - предалась воспоминаниям миссис Левинсон. - Я не могу его описать - нет слов. Объявился у нас на пороге в кошмарном пальто чуть не до пят - он в нем буквально утопал, - коротких брюках и заношенном рваном свитере. Я первым делом отвела его наверх, дала ему старую рубашку и брюки Билла. А как он ел, вы помните, как он ел? Прямо… прямо как животное. Лез пальцами в жаркое, видно было, не в силах ждать. А всё потому, что в лагерях еда доставалась лишь тем, кто сильнее, кто хватал еду первым… - при этих словах она непроизвольно скрючила пальцы. - Так что, Марион, никогда не забывай, как тебе повезло: у тебя всегда было всё - вдоволь еды, уютный дом, ты ни в чем не знала недостатка.
- Нет, мам, - сказала Марион.
- Что значит "Нет, мам"?
- Это значит: "Да, мама".
- Надо думать. Б-же упаси, чтобы с тобой случилось такое.
- Или с кем-нибудь из нас, - сказал мистер Левинсон.