Я поднялся по лестнице наверх и застыл от удивления Перед Кириллом Петровичем стояла наша Нюра и завязывала ему галстук.
- Вот так, - говорила она тихо. - Что здесь мудреного? Все очень просто…
- А откуда ты умеешь? - спросил он.
- Тебе это знать не обязательно.
Меня поразило, что она говорит ему "ты". Осторожно, чтобы они не услышали моих шагов, я спустился вниз.
- Где же газета? - спросил меня отец.
- У него нет, - ответил я.
- "Литературную газету" приносили сегодня, - заметила мама.
- Он сам читает.
- Так как же понять: нет газеты или он читает?
- Читает, читает, - поспешно сказал я.
Незаметно внизу появилась Нюра. А может быть, ее отсутствие нарочно не замечали. Во всяком случае, на другой день я убедился, что взрослые знают что-то такое, чего не знаю я. Отец и мама тихо переговаривались.
Мама: - Он старше ее чуть не вдвое.
Отец: - Ее дело - старше он или моложе.
Мама: - И образование: он учитель, книгу пишет, а у нее всего-то десять классов.
Отец: - Будет учиться…
О ком шла речь? Об этом я узнал позже, когда мама и Нюра говорили, думая, что я их не пойму.
Нюра: - Что ты против него имеешь? Скажи прямо.
Мама: - Не по себе дерево рубишь.
Нюра: - Это не тебе решать…
Мама: - А кому же?
Нюра: - Здесь Костя!..
Вот так всегда - чуть разговор посерьезней, меня считают маленьким, а как в ларек за керосином, то большой.
Кирилл Петрович обычно обедал в столовой, а ужинал с нами. Однажды он почему-то не спустился к ужину. Мама сказала отцу:
- Кирилл Петрович просит руки нашей Нюрочки.
- Давно пора, - сказал отец, но так тихо, что услышал только я.
- Что ты там говоришь? - спросила его мама.
- Я очень рад.
Однако я нисколько не заметил, чтоб он радовался. Пришла Нюра, села на свое место.
- Поздравляю тебя, - сказал отец.
Нюра ничего не ответила, только тряхнула челкой.
- Где же он сам? - спросил отец.
- Сейчас…
Нюра побежала наверх. Через несколько минут Кирилл Петрович спустился вниз. Нюра тянула его за рукав.
- Ну, скажи, - подтолкнула она его вперед.
- Ты уже сказала…
После этого отец и мама поцеловали Кирилла Петровича. К щеке его приложился Гриша, а потом примеру всех последовал и я. Разговор пошел о свадьбе, но Нюра объяснила, что Кирилл Петрович считает свадьбу пережитком прошлого.
- А ты как думаешь? - спросил отец.
- И я так же…
- Гм… А мы с мамой придерживаемся другого мнения…
- Мы зарегистрируемся, - сказала Нюра. - Разве этого недостаточно?
Отец хотел еще что-то сказать, но сдержался и только крякнул.
Что касается меня, то мне хотелось настоящей свадьбы, такой, какая была у Киселевых, что живут рядом. Молодые приехали из ЗАГСа на извозчике и разбрасывали детям шоколадные конфеты. А потом в их доме были открыты все окна, слышались звон посуды и красивые протяжные песни. Мы заглядывали в окна, раздвинув горшки с цветами. Сестра Лены Киселевой краснела и улыбалась, а жених что-то говорил ей на ухо. А потом они при всех поцеловались.
Такую свадьбу можно было вспоминать и вспоминать, а у нас мало что изменилось, только теперь Нюра поселилась наверху, у Кирилла Петровича.
Недели через две Нюра вдруг заговорила со мной о Кирилле Петровиче.
- Он ведь славный… Как ты считаешь? Очень умный. Нисколько не пьет и не копит денег. И во всем справедливый. Правильно я говорю?
Я кивнул. Последнее время Кирилл Петрович начал мне нравиться. Хороший человек, ничего не скажешь: на день рождения подарил мне бамбуковую удочку с крючком и двухцветным поплавком.
* * *
…В тот день мы поднялись раным-рано. О червях я позаботился с вечера - накопал их полную банку из-под кукурузы. Отец разрешил взять с собой Рыжика. Только предупредил:
- Смотри, убежит - не поймаешь.
Город еще спал. Под нашими шагами скрипели деревянные тротуары. На Томи лежала ночная тишина.
Я был счастлив - в левой руке я нес Рыжика, а в правой - настоящую бамбуковую удочку с красивым поплавком. Жалко, ее никто не видел. Впереди двигались отец и Гриша. Кирилл Петрович остался дома - на рыбалку он любил ходить один.
На лодочной базе сторож отцепил нам самую хорошую лодку - называлась она "Тихая" и была покрашена в голубой цвет.
Эта поездка началась с большого для меня события. Когда мы размещались в лодке, Гриша сел было за руль, но отец приказал ему:
- Дай Косте, пусть поучится.
Гриша усмехнулся и молча уступил мне место. Я постарался не показать своей радости, хотя давно мечтал править лодкой.
На реке лежал легкий туман. Солнце еще не взошло. Я вел лодку близко от берега, чтобы легче было идти против течения. Левое весло едва не задевало за песок. Я управлялся с рулем как опытный речник. Удивительное это чувство - ощущать, что лодка подчиняется каждому твоему движению.
Раз я был рулевым, мне предстояло выбрать место для переправы на остров. Я смотрел на лицо отца, но не мог угадать: пора уже или нет. Потом решился, поставил лодку наискось и и скомандовал:
- Нажать!
Я знал, что и отец, и Гриша должны мне подчиниться, и они подчинились.
Мы перевалили… Место для стоянки выбрал тоже я. Хорошее место - маленький заливчик, песчаный пригорок и на нем густые заросли тальника. Палатку поставили почти у самых кустов. Отец и Гриша взяли бредень и ушли на озеро. Я остался один. Взошло солнце. Заблестела вода. Прежде чем заняться рыбалкой, я натаскал хвороста для костра, потом только сел с удочкой.
Рыжик сперва не понял, в чем дело, но когда я вытащил пескаря, кот жадно съел его и уселся рядом со мной. Он внимательно следил за поплавком. Потом я поймал чебака. Рыжик раньше меня кинулся к нему. Так повторялось несколько раз. Насытившись, он перестал следить за поплавком, свернулся калачиком и уснул на песке, пригретый солнцем.
Было хорошо и тихо. Один только раз прошел большой белый пароход на Томск, да где-то далеко протарахтела моторка. Всего я добыл двух окуней и штук восемь небольших чебаков. К обеду вернулись отец и Гриша и принесли ведро рыбы. Оба окоченевшие, с пупырышками на коже. Из нескольких рыбин сварили уху, остальных почистили и выпотрошили, чтобы отвезти домой.
После обеда мы спали в палатке на тальниковых ветвях. Я проснулся, лежал и думал, а Гриша с отцом все спали. Потом и они проснулись. Гриша попросил у меня удочку и стал удить. Поймал всего пару ершей, рассердился и сказал, что моя удочка никуда не годится.
Когда солнце клонилось к закату, мы начали собираться домой. Сняли и сложили палатку, столкнули лодку на воду. Рыжик поместился на носу и подремывал с таким невозмутимым видом, как будто всю жизнь провел в лодке.
Вниз спустились быстро. Лихо описав полукруг, причалили к базе. Сторож молча примкнул нашу лодку. На мостках нас ждали мама и Нюра.
- Ну наконец-то…
- Что случилось? - спросил отец.
- Война, Захар, - заплакала мама.
С кем война - можно было и не спрашивать.
На следующее утро отец позавтракал рано и ушел в военкомат. Он поцеловал каждого из нас и сказал:
- Провожать не надо.
Мы смотрели в окно, как он удалялся по Прибрежной улице, пока не скрылся из вида.
На столе осталась горка костей от чебаков, его чашка на блюдечке, рядом чайная ложка и корка хлеба. Нюра прибрала на столе, вытерла клеенку тряпкой. Но не все она прибрала. Уходя, отец оставил на подоконнике недочитанную книгу с закладкой на 143-й странице. Нюра хотела отнести ее наверх, но Кирилл Петрович сказал:
- Не надо, Захар Петрович вернется - дочитает.
Через неделю мы с Гришей снова поехали на то место. Сторож опять отцепил нам "Тихую" и спросил об отце.
- Не знаем, - отвечал Гриша, - куда-то отправили…
Место нашей прежней стоянки мы нашли сразу. Об отце почему-то не говорили, но все напоминало о нем. И зола костра и следы его сапог на песке, которые не успел замести ветер, и серебристая чешуя на бревне, где он чистил рыбу…
Гриша взял свои удочки и ушел куда-то вверх по берегу. Я остался, как в тот раз, один. Опять насобирал хвороста, опять удил рыбу прямо около палатки.
…Дома нас ждало письмо от отца. Они вот-вот должны были отправиться на фронт.
* * *
Мать, вытирая пыль, наткнулась на отцову книгу на подоконнике.
- Вот почитать бы… Да времени нет.
- Да ты и не поймешь, - усмехнулась Нюра.
- Может, и не пойму, - добродушно согласилась мама.
Когда взрослые ушли, в комнату заглянул я. Попробовал почитать, но и правда ничего не понял. Каждое слово в отдельности вроде вполне знакомо, а вместе, как ни старайся, ничего не складывается.
И тут до меня дошла одна простая вещь: отец намного умнее меня. Какой же тогда ум у Кирилла Петровича? Страшно подумать! Правда, я об этом открытии никому не сказал.
Неожиданно Кирилла Петровича назначили директором Алмазовской средней школы. Помню последний вечер перед Нюриным отъездом. Отцово место оставалось пустым. На его стул никто не садился. Мама нам ничего не сказала - просто так вышло, словно сговорились.
Кирилл Петрович жаловался в тот вечер:
- Как же не хочется принимать школу. Да и какой я руководитель? Ни дня не работал директором. Да я просто-напросто и не умею…
Мама обычно соглашалась с Кириллом Петровичем, во всем поддакивала ему, а тут вдруг решительно возразила. Это было так неожиданно, что все перестали есть и ждали, что будет дальше. Мама проговорила тихо, но твердо:
- Что значит - не хочу? Не умею? Ты думаешь, наши на фронте все хотят и все умеют? Надо - вот и делают свое дело.
Нюра посмотрела на Кирилла Петровича вопросительно. Я тоже ждал, что он что-то скажет. Но Кирилл Петрович промолчал, только покраснел.
На другой день они с Нюрой уехали. Мама объяснила мне коротко:
- Нюра не только наша. Теперь они с Кириллом Петровичем должны быть всегда вместе.
За ними из Алмазова пришла большая бричка, которую тянула пара лошадей.
На улице накрапывал дождь. Бородатый возчик таскал связки книг, утирал рукавом пот с лица и говорил все время:
- Не извольте беспокоиться…
Сверху книг он навалил две книжные полки и все прикрыл брезентом.
С собой они не взяли ни кровати, ни стола, ни стульев.
- Там все есть, - объяснил Кирилл Петрович.
Запомнилось прощание с Нюрой: до того дня я и не подозревал, что она меня так любит. Я пошел проверить - не забыли ли они чего нужного, поднялся в оставленную комнату, как вдруг услышал шорох позади. Оглянулся - на пороге стояла Нюра, протягивая ко мне руки. Она подошла и запустила пальцы в мои волосы:
- Если б ты знал, как не хочется…
- Тогда оставайся с нами!
- Глупенький ты. И совсем маленький.
И то и другое было очень обидным, но я понял, что сейчас не до обид, и сдержался. Сестра крепко поцеловала меня и убежала вниз. На прощание я подарил ей Рыжика. Мне кажется, она обрадовалась.
Кирилл Петрович надел дождевик и предложил Нюре опробовать черный зонтик, который он ей недавно купил. Она взобралась на бричку, поставила у ног граммофон.
Телега поехала вдоль улицы. Нюра сидела на брезенте и махала белым платком. Из-под полы ее плаща выглядывали белые усы Рыжика.
* * *
Осталась в памяти и школьная линейка первого сентября. Началось все как всегда: выпускники дарили цветы первоклашкам, первоклашки посматривали на родителей, которые стояли в сторонке. Потом произнес речь директор школы Иван Михайлович. Он объявил, что заниматься будут только младшие классы, а старшие будут ходить в пригородное хозяйство водников убирать картофель.
Еще помню, Иван Михайлович сказал, что война скоро кончится и к зиме наши будут в Берлине. Тут уж мы долго ему хлопали, пока наша учительница, Ольга Петровна, не сказала: "Хватит!"
Мы, второклассники, тоже два раза ходили на поля. Правда, не копали картошку, а дергали морковь. Ели ее сколько хотели. Никто этого не запрещал, только предупредили, что нельзя уносить домой. Это несколько испортило удовольствие, потому что мне очень хотелось принести морковь маме и Грише.
* * *
Наша мама не верила приметам, но все же один раз, мне кажется, не обошлось без этого. На стене висели часы в дубовом длинном ящике. Они всегда шли и ни разу не ломались, и вдруг остановились в тот самый момент, когда отец ушел из дома. Гриша хотел отнести их часовщику, который жил на нашей же улице, но мама не позволила:
- Отец вернется, сам починит.
На второй этаж, где прежде жили Кирилл Петрович и Нюра, мы почему-то старались не заходить. Посреди пола лежала газета. Помню, она пожелтела, но никто не поднял ее.
Без Нюры дома стало как-то пусто, и в середине сентября мы с Гришей отправились проведать ее в Алмазово. До Алмазова от нашего города было недалеко - километров шесть-семь. Дорога шла вдоль реки Виляйки, иногда открытыми полями. Дул сильный попутный ветер, шумел в березняке, срывал желтые листья. Когда подходили к селу, запомнилось красное заходящее солнце и такие же красные длинные облака, протянувшиеся вдоль горизонта.
Гриша сообщил мне под большим секретом о новом оружии нашей армии, о каких-то машинах, которые стреляют снарядами огромной разрушительной силы. Через несколько лет я догадался, что Гриша рассказывал мне о знаменитых наших "катюшах". Но откуда он мог знать о них - в глубочайшем тылу, в сентябре сорок первого?
Жили Кирилл Петрович с Нюрой в большом пустом здании школы. (Занятия в старших классах, как и у нас, должны были начаться только в октябре.) Приняли они нас хорошо. Здесь я встретил Рыжика - он растолстел и стал важным. Он сделал вид, что не узнал меня. Когда я взял его на руки, он не выразил никакой радости и, по-моему, думал только о том, чтобы я оставил его в покое.
Ужин мне понравился, даже очень, хотя Нюра извинялась, что нечем угостить. Кирилл Петрович достал из погреба огромный спелый арбуз. Такой спелый, что чуть воткнешь в него нож, он трескается и разваливается на части. Нюра подавала мне кусок за куском. Арбуз был сладкий, а черный хлеб кислый - вместе получалось такое - просто пальчики оближешь. Кирилл Петрович все советовал:
- Ты не стесняйся. Будь как дома.
А я и не думал стесняться… Потом он принес кринку холодного молока и малосольных огурцов, пахнущих укропом. Жалко, что я уже наелся. Живот и так был как барабан. После ужина Гриша пошел во двор покурить, а Нюра и Кирилл Петрович стали переговариваться, и я понял, что у них не все так хорошо, как они старались показать. Запомнился разговор. Нюра говорила капризным тоном:
- Завтра пойдем в лес. Должны появиться опята…
- Их еще нет.
- Ну и пускай, но я хочу в лес…
- В твоем-то положении?..
Нюра ничего не ответила, но я потом спросил ее, что у нее за положение. Она, видимо, не ждала такого моего вопроса.
- Зимой ты станешь дядей…
И, видя, что я не понимаю, разъяснила:
- У меня будет сынок или дочка. Тебе хочется?
- Хочется, - подтвердил я, хотя это была неправда. Всерьез мне хотелось только, чтоб кончилась война и чтоб дома все было по-прежнему.
Поздно вечером, когда Нюра зажгла лампу, к Кириллу Петровичу пришла седая учительница. Сразу с порога она начала:
- Кирилл Петрович, а поостроумнее вы ничего не придумали?
- Что такое? - удивился он.
- Я никогда не вела математику…
- Поведете.
- Но я все-все забыла.
- Вспомните.
- Нужны способности.
- Появятся.
- Но я не хочу. Понимаете - просто не хочу.
Кирилл Петрович посмотрел на нее строго и холодно:
- Что значит "не хочу". Такие слова забывать надо. Думаете, наши на фронте все хотят и все умеют? Но надо - значит, делают свое дело… - И добавил: - Поймите, что больше некому.
После этого он перечислил всех мужчин-учителей, которые мобилизованы в армию.
- Звонил в РОНО - оттуда мне ответили: "Обходитесь своими силами."
Учительница усмехнулась:
- Это я-то сила?
- Сила и очень значительная.
Я считал, что они договорились, учительница вроде бы согласилась, но вдруг она отвернулась и заплакала. Кирилл Петрович нахмурился и прошелся по комнате:
- Вот это уж ни к чему…
- Я больше не буду, - по-детски сказала учительница и ушла.
Ночевать Кирилл Петрович повел нас с Гришей в пустой класс. Грише постелили на столе, а мне на полу.
Гриша сразу уснул, а я сперва задремал, а потом очнулся и вдруг понял, что не усну. У меня так случается - не хочется спать, и все. Впрочем, на этот раз была причина. Мешали мыши - безвредный зверек, ничего человеку сделать не может, но все-таки немного боязно. Хоть бы одна, а то целых две: одна где-то под шкафом перекатывала сухую корку, а другая грызла дерево в углу - может, прогрызала себе новый ход. Я попробовал вспугнуть их - хлопнул по полу ладонью и прошипел: "ш-ш-ш". Они на минуту умолкли, а затем опять принялись за свое. Сперва я хотел разбудить Гришу, но побоялся, что он поднимет меня на смех. Это была длинная, прямо-таки бесконечная ночь. Сперва я пробовал уснуть, но потом понял, что из этого ничего не выйдет, и подошел к окну. Оказывается, школа находилась совсем недалеко от железной дороги. По высокой насыпи прошел поезд. Отлично видны были окна вагонов и даже искры из трубы паровоза. Белел ствол березы, освещенный из окна. Потом этот свет погас и стал виден школьный сад. Звезды не светили. Они были закрыты низкими облаками.
Я спустился вниз и вышел во двор. Откуда-то из дальней дали донесся гудок паровоза. Потом он умолк и стали слышны удары капель начинающегося дождя о железную крышу.