* * *
Ранней весной сорок четвертого года у нас с Серегой появился капитальный план. Дело в том, что мы с ним решили уехать на фронт и стать разведчиками. Для этого нужно было: первое - собрать на дорогу хоть сколько-нибудь продуктов; второе - найти подходящую карту западной части Советского Союза и Германии; третье - выучить на "отлично" немецкий язык, чтоб говорить на нем совершенно свободно.
Серега обменял свой зеленый свитер на хлеб. Я тоже сбагрил одному барыге свои старые валенки и купил сала.
Карту мы вырвали из учебника географии, оставшегося после Гриши.
Хуже обстояло дело с немецким языком. Немецкий знал старик сапожник, который два года еще до революции провел в австрийском плену. Он охотно рассказывал нам, как работал у немецкого кулака, но язык, оказывается, почти забыл. Короче говоря, он обманул наши надежды и ничему нас не научил. Тогда Серега достал русско-немецкий разговорник - это было много лучше, чем старик сапожник. Мы набросились, было, на этот разговорник, но быстро в нем разочаровались: сообразили, что к военной обстановке он мало приспособлен. Мы выучили буквы и научились произносить: "Как вам понравилась эта кинокартина?", "Берта, тебе не к лицу яркая помада", "Ганс, хочешь еще одно пирожное?". В общем, с немецким у нас дело обстояло хуже всего.
Был еще один трудный вопрос - Рекс. Куда его девать? Мы с Серегой все подробно обсудили. Везти с собой, но если нас возьмут разведчиками, собака может помешать. Оставить здесь? Но кто будет заботиться о ней? Волей-неволей пришлось обратиться к Зое. Она дала честное пионерское, что будет хранить тайну. Мы боялись, что она попросится с нами, но, видимо, она сама поняла, что разведчица на костылях уже не разведчица. О Рексе она обещала заботиться. На этот месяц оставались наши детские карточки, а это было уже кое-что. А дальше?
- А дальше - видно будет, - успокоила нас Зоя, и мы согласились.
Не знали мы также, кто будет возить Зою в школу. Но и тут она постаралась успокоить нас: скоро снега вообще не будет. Ездить так и так не придется. Надо только пораньше выходить, чтоб не опоздать. А когда опять выпадет снег, можно приспособить Рекса. Ведь ездят же на Севере на собаках. К тому времени он подрастет и станет сильным и большим. Молодец девчонка, мы от нее даже не ожидали. Полная сознательность и даже больше. Жалко, что нельзя было ее взять с собой…
Отъезд мы назначили почему-то на 20 апреля. К этому сроку все должно быть готовым. Время выбрали, когда все взрослые на работе. Привезли из школы Зою. Серега поцеловал сестренку, я пожал ей руку, и мы двинулись на товарную станцию. Каждый из нас оставил по записке. Сергей написал: "Мама, не ищи меня. Вернусь после победы. Смерть немецким оккупантам! Сергей Кирьяков." Я тоже написал: "Смерть немецким оккупантам!", хотя мы и не сговарились, что писать.
Товарная станция находилась у черта на куличках. Мы прошли через весь город и даже вспотели, потому что очень торопились.
Пришли. Пробрались к составам, конечно, не через станцию. Серега предусмотрительно сказал:
- Главное - никого ни о чем не спрашивать.
На путях стоял пустой товарный состав. На одном из вагонов мы увидели крупную надпись мелом - "Челяб."
- Ну что ж, - сказал Серега, - доберемся до Челябинска, а там видно будет.
- А когда он пойдет? - спросил я.
- Надо потерпеть. На фронте все терпят… Не будет же он стоять вечно.
Залезли в один из вагонов, задвинули дверь и зарылись в какую-то солому. Пахло почему-то навозом. Здесь не было ветра и сначала показалось тепло. Но это только сначала. Немного погодя почувствовали, как холод залезает под пальто.
- Ты спишь? - прошептал Серега.
- Какой тут сон? - отвечал я.
Потом мы услышали далекие голоса. Серега осторожно выглянул и доложил обстановку. Какие-то двое идут вдоль состава с фонарем и заглядывают в каждый вагон.
- Значит, скоро поедем, - заключил я.
Серега был другого мнения.
- Зарывайся поглубже в солому, - скомандовал он.
Так я и сделал.
Мужские голоса прозвучали около нашего вагона, Заскрипела тяжелая дверь.
- И тут никого нет, - прозвучал хриплый старческий голос.
- Обожди, а это что? - спросил другой.
Кто-то схватил меня за ногу и вытащил из соломы.
- Ты что здесь делаешь? - спросил мужчина.
- Ничего…
Что я еще мог ответить?
Крепко держа меня за рукава, эти двое повели меня на станцию. Одеты они были в форму железнодорожников. "Хорошо, что не милиция", - подумал я. Но без милиции не обошлось. На станции они подвели меня к двери, над которой висела табличка "Железнодорожная милиция". Посадили на скамью в теплой, ярко освещенной комнате. Молодой сразу ушел. Со мной остался старый. Позвонил телефон. Железнодорожник снял трубку:
- Да, да… У нас… Я же говорил, что никуда не денется… Можете забрать…
"Значит, нас-то они и искали по вагонам", - понял я.
Дальнейшее представлялось мне совершенно ясно - сейчас прибежит мама, будет обнимать меня и плакать, а потом поведет домой. Ну что ж - чему быть, того не миновать. В тепле я отогрелся немного и задремал - может быть, потому что ночь перед этим не спал.
Внезапно дверь открылась, и в комнате появилась не моя мама, а почему-то Лара. Она с недоумением уставилась на меня.
- Получайте вашего Сергея, - засмеялся железнодорожник. - В целости и сохранности.
Лара побледнела:
- Это не он…
- Как не он? Ах ты, черт побери!
Мгновенно обо мне забыли. Старик и Лара побежали куда-то. Через несколько минут вернулись.
- Ушел уже… - причитала Лара.
- Надо дать телеграмму на следующую станцию. Там его снимут…
Она еще осталась на станции, а я пошел домой. Тогда я не понимал, что случилось, а позже выяснилось вот что: Лара вернулась с фабрики раньше обычного. Она порезала палец, ей сделали перевязку на здравпункте и отправили домой. Дома она нашла записку Сергея, позвонила в школу, побежала в военкомат. Оттуда дежурный позвонил на станцию. Вот почему железнодорожники осматривали каждый вагон и меня приняли за Сергея.
Дома я прежде всего порвал свою записку, а что касается Сереги, то ему, как всегда, повезло. На следующей станции его почему-то не сняли, и он спокойно покатил в сторону фронта.
А я так и остался дома. И конечно, мама узнала, что я был с Серегой, но все обошлось без скандала: она почти не ругала меня, а Нюра даже сказала, что я молодец и она гордится моим поступком. А вот в школе сложилось все по-другому. На другой день меня вызвала к себе Нинель Викторовна. Она встретила очень ласково, улыбнулась:
- Присаживайся, Агеев.
Я сел на краешек стула.
- Ну расскажи, зачем ты это сделал?
"К чему спрашивать о том, что совершенно ясно? Мама и Нюра этого не спрашивали."
- Не подумал? Да?
"Опять не то… Как можно было "не подумать"? Наоборот, все до мелочей было думано и передумано."
- Обещай мне, что этого больше не будет…
"Зачем же я буду ей обещать? Лучше промолчать." А дальше началась сплошная педагогика.
- Собственно говоря, я хотела выяснить, почему ты стал учиться слабее, чем прежде…
- Кто его знает… - шмыгнул я носом.
- У тебя носовой платок есть?
Я стал рыться в карманах.
- Прежде ты учился много лучше… Ведь так?
- Ну…
- Не "нукай" - ты не на конюшне…
Она перестала улыбаться.
- Что с тобой? Ты, говорят, увлекаешься "чикой"?
При чем здесь "чика"? Да разве все расскажешь? Может быть, дело в том, что все время хочется есть, а может быть, дело в той бумажке, в которой незнакомым почерком написано, что "верный воинской присяге, пал смертью храбрых под Наро-Фоминском рядовой Григорий Захарович Агеев… Похоронен в братской могиле…" А Григорий Захарович - это просто наш Гриша… Обо всем этом можно было бы сказать Ивану Михайловичу, а вот Нинель Викторовне - нельзя. Нет таких слов, чтобы сказать. Ведь не скажешь, что последнее время мама стала сухонькой и маленькой и все чаще подолгу молчит, А Нинель Викторовна - молодая, красивая - спрашивает:
- Кто твои друзья?
Я не знаю, что ответить. Теперь Сереги нет. А может, мой друг - Зоя, которую я вожу в школу?
- Какие книги ты читаешь?
Стоит ли рассказывать ей, что я давно уже ничего не читаю. Потому что у нас темно. Вечером, сидя перед раскрытой печкой, я едва успеваю приготовить письменные уроки. И то кое-как… Я опять молчу. Нинель Викторовну обижает мое молчание.
- Ну почему ты ничем не хочешь поделиться со мной? Какой ты скрытный, - вздыхает она, - а напрасно. Я, возможно, могла бы помочь тебе…
"Не нужно мне никакой помощи", - думаю я и так сжимаю в кармане алюминиевую расческу, что острые ее зубья впиваются мне в ладонь.
- Можешь быть свободным, - произносит, наконец, Нинель Викторовна.
* * *
Этой же весной фабрика выделила маме три сотки земли, Кирьяковы тоже могли взять, но брать не стали, потому что они уже собирались домой (надо сказать, что они с первого же дня, как поселились у нас, все собирались домой).
Землю "вырешили" километрах в трех от города в местности, которую назвали "Холерными бараками". Когда-то здесь, еще при царе, во время холеры, построили несколько домов для больных. Теперь домов уже не было. На том месте, где когда-то они стояли, возвышалось несколько поросших молодыми деревьями холмов, да темнели какие-то ямы.
- Много народа здесь повымерло. Еще дед мой рассказывал, - пояснила нам мама.
Теперь о смерти ничто не напоминало - в частом березняке пели птицы, на полянах цвели огоньки…
Мама родилась в селе Кожевниково и на всю жизнь сохранила любовь к земле. Ей давно хотелось иметь свой огород. До войны - для души, в войну он помог бы нам прокормиться.
Между прочим, был не огород, а просто большая поляна. Среди травы торчали колышки с номерками. Наш номер был тридцать седьмой. Участок этот достался нам по жребию. Что такое "жребий", я не знал, но мне здесь понравилось. И мама была здесь совсем другая - веселая, сильная, будто помолодевшая на много лет. Она копала и готовила землю под рассаду капусты и помидоров, а мы с Нюрой таскали воду из лога, где протекал ручей. Когда шли обратно, Нюра уходила вперед, а я, как ни старайся, все равно отставал. Идти быстрее никак не получалось - ведра раскачивались и вода расплескивалась. Плохо было только то, что здесь, в лесу, особенно хотелось есть. Мы с Нюрой никак не могли дождаться ужина.
Мама говорила, что земля нам досталась чудесная: черная, рассыпчатая. Но у нашего огорода было два недостатка: первый - от нашего дома сюда надо было идти чуть не час; второй - далеко от участка находилась вода. И еще плохо, что сторож попался, как мама определила: "из-за угла мешком пуганный". Одет он был удивительно: в старой стеганке без пуговиц, в широких штанах, сшитых из розового байкового одеяла, и босиком. За сторожение он попросил хлеба вперед - полтора килограмма (пришлось купить на базаре). И все смеялся безо всякой причины. Из-за этого смеха его, наверное, и в Армию не взяли - куда же годится такой боец, ему и автомат дать нельзя. Представьте, идет в атаку и хохочет. Это уже не воин. Впрочем, берданку ему доверили: парень везде ходил с ружьем на широком засаленном ремне.
Здесь на участке я первый раз в жизни видел соловья: оказывается, он похож на воробья - такая же серая невзрачная птичка, только, кажется, посерьезней. Сидел на сухой талине, надувал зобик и заливался трелями…
Отправляясь на участок, мы каждый раз брали с собой Рекса. Постепенно он становился настоящей собакой и без памяти любил нас. Все труднее становилось его прокормить. Чаще всего хлеб ему из своей "пайки" уделял я.
Ему нравились эти прогулки - он бежал, обгоняя нас, садился и ждал, когда мы подойдем, то далеко отставал, обнюхивая заборы и выясняя что-то, одному ему нужное. В лесу он тоже не сидел и не смотрел, как мы работаем. Как только мы приходили на огород, он мчался в лес, и мы его не видели до конца работы. Когда мы собирались домой, я кричал:
- Рекс! Рекс!
И он прибегал, сломя голову, с мордой, на которой были написаны восторг и одновременно возмущение: "Неужели вы домой? Неужели вам не хочется побегать по траве, половить мышей, полазить в кустах?"
И вот однажды Рекс не прибежал на мой зов. Я пошел искать его. Долго я ходил между берез и потом увидел… Он лежал, вытянув задние лапы, около сухой талины. Я назвал его по имени. Он не шевельнулся. Я подошел ближе. Вся его голова была в крови. Он был уже совсем холодный. Я взял его на руки и принес к нашему огороду. По пути я вспомнил, что утром слышал два выстрела. Кто стрелял?
- Я знаю, чьих это рук дело, - сразу сказала Нюра, как только увидела мертвого Рекса.
Мы с ней пошли к шалашу сторожа, а мама пошла рыть яму. Парень встретил нас смехом. Он и не думал отрицать, что стрелял.
- Это ваша собака? Повадилась из шалаша хлеб воровать. Такая шкодливая…
Ни я, ни Нюра ему не поверили: Рекс и воровство - вещи несовместимые. У нас дома мы оставляли хлеб на столе - Рекс ни разу не тронул ни крошки.
Мы похоронили его на пригорке под высокой красивой березой, далеко от огорода, на берегу ручья.
Осенью мы одолжили у соседей тележку и поехали за своим урожаем… Теперь лес был совсем другой - желтый, тихий. Когда приехали, Нюра вскрикнула:
- Мама, где же наш огород?
Мама опустилась на повядшую траву и по ее лицу я понял, что у нас случилось большое несчастье. Так оно и было. Кто-то выкопал нашу картошку, срубил недозревшую капусту, повыдергивал морковь. Мама даже застонала:
- Что сторож смотрел? Такую страсть наделали…
- Да он первый и поживился, - усмехнулась Нюра.
- Не может быть, - возразила мама.
Присмотрелись к траве: на ней ясно отпечатались следы колес и конских подков.
- Пойдем к сторожу, может быть, он видел, - продолжала мама свое.
Подошли к шалашу. Он был пуст. Видно, в нем давно никто не жил. Шелестели сухие листья. На месте костра оставалась рыжая выжженная земля, но золы не было - видимо, ее унес ветер.
Домой мы шли налегке, толкая впереди себя пустую тележку.
* * *
В госпиталь мы заявились всем классом. Дали мировой концерт внизу, в том зале, где до войны проходили школьные вечера.
Те, которые не могли ходить, лежали на первом этаже. Их прикатили в зал на колясках и поставили впереди, чтобы им было все хорошо видно. Ходячие сели позади на скамейках.
Я выступил с песней, которую научил меня петь еще Серега.
Без хвастовства скажу - здорово получилось. Некоторые раненые даже вытирали слезы.
Потом мы еще ходили по палатам, читали и пели тем раненым, которым вообще нельзя было двигаться… Тут и состоялся мой первый разговор с дядей Сеней. Он спросил:
- Ну и что в вашем городишке есть?
Меня задело слово "городишко". Не городишко, а самый настоящий город, правда, небольшой.
- Фабрики, заводы, - отвечал я. - И вообще все, что нужно…
- А какие фабрики и заводы?
- Это военная тайна…
Тут я, конечно, приврал для пущей важности, потому что с какой стати было докладывать дяде Сене, что у нас, кроме мебельной фабрики и судоремонтных мастерских, ничего сроду не было. Правда, был еще эвакуированный завод, но о нем я сам ничего не знал. Слова мои почему-то развеселили дядю Сеню:
- Молодец, военную тайну разглашать нельзя… Это верно… Ты учишься?
- А как же?
- На пятерки?
- Всяко бывает.
- В каком же ты классе?
- В пятом.
Такой поворот разговора от нашего города к моей личности не очень понравился мне. Того и гляди спросит, сколько мне лет, и скажет: "А я думал - ты маленький." (Вот что значит медленно расти).
- Как звать тебя?
- Костя Агеев…
- Не брат ли Нюры?
- Брат.
- Значит, Костя? Хорошее имя. У меня сын Костя. Чуть побольше тебя… И еще девчушка Ниночка…
- Далеко?
- Под Хабаровском…
Я спросил его:
- Ты из деревни?
- Из райцентра.
- А кем работал?
- Плотником.
Он нахмурился озабоченно:
- Теперь придется подыскивать что-нибудь другое…
Он шевельнул загипсованной рукой:
- С такой цацей много не наработаешь…
- Конечно, - согласился я.
- Ты мне запиши ту песню - хорошая.
Я обещал.
После того как весь наш класс освободился, нас повели в бывший школьный буфет и накормили пшенной кашей. Каши положили по полной тарелке, а сверху еще кусочек сливочного масла. Хлеб я хотел унести домой, но постеснялся, что скажут: "Здесь натрескался, да еще домой тащит." Так корка хлеба и осталась на столе. Я надеялся, что кто-нибудь заметит такое дело и скажет: "Мальчик, возьми это с собой". Но никто не заметил и не сказал.
На другой день я принес дяде Сене песню, переписанную каллиграфическим почерком. (Пришлось мне попотеть.) И тут он еще немного рассказал о себе. До самого ранения он был сапером. Строил мосты и сколачивал плоты, обезвреживал немецкие мины. Как его ранило, он рассказывать избегал. Сказал просто, что "попал в такую передрягу, что не приведи бог". Я спросил его, верит ли он в бога.
- С чего это ты вдруг? - удивился он.
- А ты бога помянул…
- Это так, к слову пришлось.
Я вышел в коридор и остановился.
Думал я совсем о другом: теперь я совершенно ясно знал, кем быть. Раз не получилось на фронт, значит, надо стать хирургом. Как мне это раньше не пришло в голову? Сперва мечты о море, затем стремился стать разведчиком, а теперь - хирургом. Нет, это не очередное увлечение… Я твердо надумал - только хирургом.
И с этого дня я решил стать другим человеком. Может быть, именно в эту минуту кончилось мое детство. Теперь я знал, зачем жить на свете. Не было больше мальчика "ни к чему".