Мама к письму отнеслась равнодушно, а Нюра заинтересовалась и попросила дать ей почитать, пообещав:
- Будешь письмо посылать, скажи. Я тоже свое вложу.
На другой день я напомнил ей, а она рассердилась:
- Не буду я писать.
- Почему?
- "Почему" да "почему", - передразнила она меня. - Не обязана я писать. Никому ничего не обязана…
Позже было еще одно письмо:
"Дорогой Костик!
Письмо твое получил. Большое спасибо. Дела мои идут неплохо. Устроился заготовителем - езжу по деревням, принимаю шерсть, кожи и так далее. Работа мне глянется не очень, но плотничать теперь надо забывать - здоровья нет. Нога сильно болит, особенно к погоде, но на судьбу жаловаться не приходится - спасибо, что голова на плечах. Увидишь Бахтину Елизавету Андреевну, передай ей мой низкий поклон, хотя она, может, меня уже и не помнит… Пользуйся своими молодыми годами - учись на 4 и 5. Слушай учителей, они плохому не научат.
С приветом, Семен."
Я хотел обрадовать Нюру:
- От дяди Сени опять письмо.
Но она встретила мое сообщение равнодушно:
- А мне-то что?
Сделала вид, что ее нисколько не интересует, что он пишет. Только я понял - это одно притворство. Письмо я положил на подоконник. Аккуратно так положил, а потом смотрю, оно сложено попалам и в конверт засунуто наспех, кое-как. Значит, читала она его, когда меня не было.
На это второе письмо я опять сразу ответил. Очень подробно описал все мелочи нашей жизни. А ответа не получил. Может быть, и не о чем писать ему? Нельзя же каждый раз наказывать, чтобы учился на 4 и 5. Я и без него стараюсь.
Еще до Дня Победы уехали Кирьяковы. Мама пробовала их отговаривать:
- Живите… Ведь дома у вас все поразрушено…
Лара и слушать не хотела:
- Теперь я ничего не боюсь.
- Небось опять за свою стенографию возьмешься?
- Там видно будет…
На прощание Зоя подарила мне свою точеную ручку с маленьким компасом на конце. Перед самым отъездом она меня при всех взяла и поцеловала. Я думал, над нами будут смеяться, но никто даже не улыбнулся. (Наверно, надо было тоже поцеловать ее, но я сразу не сообразил, а потом было уже поздно.)
Я сказал только:
- Пиши!
Зоя написала мне. Первое время они жили в каком-то подвале. Затем перешли во вновь отстроенный дом.
Вскоре мама поехала в Наро-Фоминск и привезла оттуда землю с братской могилы, где был похоронен Гриша. Фабричные сварили оградку и памятник, и мама положила под него эту землю в ящике из нержавеющей стали. На памятнике товарищи Гриши укрепили надпись: "Григорию Захаровичу Агееву (1924–1942 гг.), отдавшему свою жизнь за свободу нашей Родины (от его друзей из III цеха)".
* * *
Вернулся прежний директор школы. Пришла Нюра и сказала мне:
- Тебя Иван Михайлович зовет.
- Он вернулся?
Вопрос был глупый и Нюра не удостоила его ответом, - она вообще не любила лишних слов.
А между тем ужасно не хотелось идти к Ивану Михайловичу. Прямо ноги не шевелились, но я все же пошел. Надо, значит, надо - никуда не денешься.
Дверь в его комнату была настежь открыта - я вошел бесшумно. Ивана Михайловича я первое мгновенье не узнал: на глазах его были черные очки, а лицо все в синих шрамах и рытвинах, как будто сшитое из кусков. Он сидел за столом и весь был поглощен своим занятием: перед ним лежала толстая тетрадь из плотных коричневых листов с мелкими пупырышками. Он ощупывал концами пальцев эти пупырышки и что-то шептал. Я понял, что он читает.
Внезапно он повернулся ко мне:
- Здесь кто-то есть?
- Есть, - отозвался я.
- Костя? Надумал теперь, кем быть?
- Надумал.
- Кем же?
- Хирургом.
Он улыбнулся одобрительно:
- Это дело…
Мне надо было сказать ему то, что тяжелее всего:
- Иван Михайлович, я без Рекса…
- Говори, - нахмурился он.
Я рассказал, как погиб Рекс.
- Жаль, - только и сказал Иван Михайлович, а я думал, он будет ругать меня, что не досмотрел. И вдруг он засмеялся:
- А помнишь, как я тебя с печки снимал?
- Мы сами слезли.
Мне стало обидно, что он не вспомнил ни о чем путном - только глупое происшествие с печкой.
- Пойдем, посидим на улице. Там скамейка.
Но сидеть долго не пришлось.
Послышался далекий звонок. Иван Михайлович забеспокоился:
- Ну беги, а то опоздаешь…
- До свидания, - сказал я и ушел.
Я не стал объяснять ему, что никак не опоздаю, потому что хожу теперь во вторую смену.
* * *
…Наконец наступил тот день, которого мы все ждали - День Победы. Люди радовались, смеялись, некоторые плакали. У нас было много слез.
Пришло письмо от отца. Он опять находился в госпитале, в Челябинске. Мама отпросилась на заводе и решила поехать к нему. Я очень просил ее взять меня с собой, но слезы мои не помогли. Взяла она не меня, а Нюру. С ними я передал папе письмо и ту книгу, которую он не дочитал - четвертый том истории Ключевского.
Через неделю они вернулись - от Нюры я ничего не мог добиться, а мама сказала, что отец очень благодарен за книгу и обещал скоро приехать домой. Был ранен он тяжело - пулей в правое легкое, но теперь дело пошло на поправку. Когда мама и Нюра уезжали, они твердо договорились - не говорить отцу о Грише, но он почему-то догадался сам.
Вскоре пришло письмо от Зои. Она писала, что Серега вернулся домой. Правда, разведчиком ему не удалось стать, но он наврал, что потерял родителей, и его определили на кухню одной артиллерийской части. Так он, хотя и не получил ордена, как мечтал, но побывал и в Польше, и в Венгрии, и в Германии, Командование хотело послать его в Суворовское училище, но Серегу туда не взяли - и возрастом и образованием не вышел.
Скоро из госпиталя все уехали: и бывшие больные, и врачи, и сестры, и Бахтина, и сам седой начальник.
В конце августа наша школа вернулась в прежнее здание. Из пеньков тополей, что спилили перед учительской, выросли новые побеги.
Все пошло по-старому, вроде никогда госпиталя в школе и не было. Только первое время пахло лекарствами. Теперь и этот запах исчез. Мы-то, прежние ученики, помним все, что было, а придут новые, так те даже не будут знать, что в нашей школе в годы войны размещался госпиталь, а в учительской была операционная.
Но об этом нельзя забывать.
