Ерёмина же быта, как формы бытия, наглядевшись за несколько этих дней, он вообще "не воспринимал", вот ещё словечко… А ты воспринимай! - не сдержалось, сорвалось у Гущина, - восприми! Это ведь ты, вы же, интеллигенция потомственная, раскулачку с голодухами устроили, отца-матери лишили его, в детдом полубандитский засунули. Вы ему вместо имени кличку идиотскую присобачили и Бога отняли, из дерева живого, раскидистого - прямо столб тесали, топоров и рук не жалеючи. И вот карабкался он всю жизнь - из детдома в фэзэу, оттудова на шахты, в казармы флотские потом, на целину в палатки да бараки совхозные, где только не маялся, не бездомничал. Даже в тюрьме, бабка Ная говорила, побывать успел - правда, недолго, за мелочёвку какую-то… И вот выкарабкался вроде, на "Кировце" - серьёзной машине работал, какую не всякому же доверят, не лучше, может, но ведь и не хуже многих вкалывал, детей каких-никаких вырастил, с именами своими, а не с кликухами вашими погаными, сам обрёл имя наконец человеческое, русское, - и тут очередная вам пришла-припала идея, теперь уж корыстная изначала, опять всё наоборот перевернуть, социализм свой недоразвитый на капитализм ему переменить, снова с западу завезти чужое, несродное… И рухнуло всё к чертям, что он строил-обживал, во что жизнь свою выдохнул, и опять он из-за вас же, паскудников, имя потерял, Ерёмой стал… запил-то, бабка Ная говорит, лет восемь всего назад, десять ли, как грабёж ваш в самый разгар вошёл, когда уж безнадёга задавила. А снова карабкаться ему уже и сил не стало - изработали его, измахратили и с пенсией смешной выкинули… А ты в белокаменную делегатом катался к Манежной вашей, в раденьях там орал и трясся с девственницей Новодворской, с Боннер - и ты ж его теперь, видишь ли, вопринимать не хочешь, брезгуешь… Ты - это и лично, и опосредовано, сословно…
И добавил: да вот меня ещё на грубость, на пафос прописной спровоцировал. Маяться теперь буду: хозяин, а гостю грублю. Уж прости, сделай милость.
Надо ему должное отдать, слушал он довольно спокойно, самоувлеченьем болевший - успел все-таки подлечиться, времечко лютое помогло.
- Виноватых искать - ничего не найти, - вполне рассудительно сказал он. - И, само собой, никого, все мы - жертвы, один другого стоим. Но зачем опускаться-то, образ и подобие в себе гробить?
- Не оправдываю, - ещё ставил тон Гущин, - не судья. Он, по крайности, реальной жизнью своей живёт, каким она его сделала-изуделала, - а мы? Какой ещё идеей очередной, завиральной? Костоломной - на меньшее-то не согласны…
- Вот и я говорю: а чем мы-то лучше иль хуже? Стоим друг друга… - улыбнулся он, и Гущин махнул рукой.
Во дворике своём сидели, когда приступил как-то под вечер к ним Ерёмин, - совершенно трезвый и, главное, оттого не скучный совсем, глазки посматривали бодро, знающе. Сопровождавший его Юрок первым делом, конечно, помойку отправился проведать, а хозяин его к ним подсел, ногу на ногу закинул:
- Ну, как там ваша политика?
- Так она такая ж наша, как твоя…
- Да мне-то она… Если им там всё по хрену, то нам и подавно. - Но сужденья-то, когда изредка заговаривал о ней, выдавал довольно верные, здравый смысл терял разве что в сильном, совсем уж угарном хмелю. - Не хотят они добра нам, это-то понятно…
- Не хотят или не могут? - Это приятеля интерес взял. - Разница все-таки.
- Как это - не могут? Хотенья нету… Другого не пойму вот никак: почему-эт мы стали им не нужны? Мы ж хоть работать, там, воевать как следоват, хоть што. Сталину вот нужны были, Хрущёву там, другим тоже, Черненке даже-ть, - а этим… Ни построить ничего для дела, ни порядок хоть какой навесть… Што им надо-то?
- А ведь вопрос? Вот смотри, - стал загибать пальцы приятель. - Государство стоящее им не нужно, всё сдают, что можно и чего нельзя; народ сильный и сытый, здоровый - тоже, родина… ну, это совсем уж смех. Где у них наворованное лежит, вестимо, там и родина… Власть - да, но для чего? Ради "зелени" только, кайфовать? Но это и не власть уж будет - без силы, смысл её теряется тогда, утекает…
- Ну, они-то этого и не знают, скорее всего, - сказал и Гущин. - Откуда им знать, если они её, настоящую, в руках не держали? Дяди чужие держат, давно.
- На то похоже. Дяди янки-янкели.
- А этот, совсем уж маленький пришёл… он што? - Ерёмин снова полез за куревом, размял сигарету, переводя вопрошающие и с некой иронией глаза с одного на другого. - Четвёртый либо уж пятый год говорит, говорит, а… Вот чего ему-то надо?
Они как-то согласно пожали плечами - в самом деле, чего?
- Сдаётся мне, хату где-нибудь на Лазурном берегу, - невесело и скорее желчно даже проговорил приятель. - Ну, и свечной заводик ещё, в приварок к пенсиону. Сам же его назначал алкашу - как себе… Отработает заданье - и на покой. Не-ет, ждать там, в смысле желания и воли, нечего, что ни скажет - всё наоборот творит. "Мистер Наоборот". Не хозяин себе, если хуже не сказать.
- И большая?
- Что?
- Ну, пенсия-то?
Со смеху чуть с ящика не свалился приятель, на каком пристроился напротив:
- Маленькая!.. Что, боишься - не хватит ему? Нам вместе всем в три года не пропить, даже в ресторациях.
- Ну уж… - не поверил Ерёмин, и не без юмора на свой счёт.
- Да-да. От белой горячки окочуримся, запросто. - И посерьёзнел. - А беда главная у нас - народ как-то обессилел… Обессмыслел, да, задичал. А без народа сильного откуда сильной власти взяться, реальной? Вот она и тусуется там, наверху, дрянь человеческая всякая, случайная…
- А ты её мерял, силу? - Выговорилось это сухо у Гущина. - Чем?
- Это, брат, шкурой чувствуешь, лучше прибора нет.
- Ну, шкура - это инстинкт. А пора б уже нам и разумом брать. Сила народа любого - в элите его, согласись, в национальной. Продала нас номенклатура, предала и тем самым перестала ею быть, элитой. Мы и остались без царя в голове… силой без направленья, считай, без цели. Ты вот стань ею, элитой, а потом народ хули.
- Как это - стань?
- А так - в борьбе, в жестокой причём. Только так и рождается, даром никому не даётся. - Все-то мы вроде понимаем, опять подумалось ему, а как до дела… - Сроки нас жмут, вот что плохо. Сроки. Не запряжём, боюсь.
- Да-а, всё та ж телега, то же тягло… а интересное слово, правда ведь: тягло?
- Кому интересно, а кому и… - начал и не договорил Ерёмин, поглядывая на обоих, слушая. Он-то, по всему, знал, что за словом этим.
- Вот именно! - совсем уж по-своему понял его приятель Максим. - А мы всё спрашиваем, что им надо… Тягло сбросить, вот что - с себя! Награбились и, в натуре, по новой решили жить, козлы, с чистого листа: всё позабыть, что было и не было, всю эту историю с географией, с отцами-дедами… не бабушки - бабки одни у них на уме да бабы. От бешенной деньги взбесившийся частник! Нет, но каково задумано - по новой, с нуля и вне зависимости от какого-то там народа!.. Табула раза этакая в серых мозгах, подчистили - и монгольский скачок из недостаточно ими же развитого социума, да не в капиталистический, нет, а через оный прямо в постиндустриальный… да и на кой им индустрия, скакунам, когда спекуляция куда рентабельней? Да, в постмодерн прямиком, в замки-особняки свои феодальные одновременно, а мини-запад и на дому распрекрасно можно обустроить, со всеми его прибамбасами. И обустроили же - апартеид себе, раздельное проживанье! А нам - Африку с морозами, чтоб не заспались, резервацию в одну шестую суши… нет, оцените! А главное, кто?! Ничтожества же, отбросы нравственные!..
"Дозрел, наконец…" Потянуло вслух сказать это, но вовремя придержал себя Гущин, незачем дразнить человека, он же не нарочно. Как томаты-помидоры дозревают низовые наши демократы, краснеют, если не совсем уж гнилые, - но и толку от этого теперь, считай, никакого: поистратили пыл-запал свой на разрушенье, а вот на созидание новое уже и не хватает их, не осталось. Да и разучились, избаловались, ломать - не строить… Силён сатана на энергетике дураков выезжать.
А тут вернулся с обязательной инспекции Юрок, волоча поземи лепехи и ошарушки свои, улегся поодаль и воззрился на них: о чём вы тут?
- С променажа по помойке изволите-с, бастард? - спросил его приятель. - Ну и как они-с, отбросы, - самый цимус?.. Вы его хоть… постригли бы малость, что ли, а то грязней грязи.
- Да-к а не даётся если, - равнодушно сказал Ерёмин, о чём-то своём всё думая, глядя перед собой. - Хотели унуки, а… И так хорош.
Да, раньше хоть раз в году, да удавалось ребятне на каникулах остричь, в какой-никакой вид привести его. Теперь же руки не подпускал, опростился дальше некуда, вот уж действительно - запсел и стал тем, кем стал. Кем стали и мы, впрочем, сами того вроде не желая. Но это ещё вопрос, желали или нет.
- Это жизнь разве? - проговорил Ерёмин, всё так же в себя глядя, что ли, в тоску свою. - Чем так жить…
- Значит, по-другому надо. Жить, - уточнил приятель, чересчур, может, пристально посмотрел тому в избегающие глаза. Явно чересчур, потому что Ерёмин, при всей запущенности своей, при слабостях и грехах премногих предпочитавший обыкновенно ни с кем, кроме бабки своей, в конфликты открытые не лезть, не связываться, на сей раз поощерился недобро:
- Вот спасибо. А то мы неуки тут, не шурупим ничего…
- А я не тебе одному, себя тоже не обхожу любимого. Это всех нас касаемо. Время проживать, резину эту тянуть - не задача… и Юрок вон думает, что живёт. Как - существуем, охломон?! - Пёс в ответ зевнул - с каким-то подскуливаньем. - Вот именно, существуем лишь - и хрена ль, в самом деле, в твоём уме! А вот человеком остаться… Останемся если - и из этого дерьма вылезем: ну, не сможет нормальный человек долго в нём… пребывать. Не от ума большого - из отвращенья просто, из-за рефлекса безусловного, инстинкта чистоты выдираться начнёт. И выдираются, кто малость опомнился уже. Что-то другой пока не видно у нас дороги - да и нету, похоже, другой… Выправляться надо, раз уж покривило.
Нет, но как заговорил!.. А то ведь опять было воспрянувши, когда этот, по словам Ереминым усмешливым, совсем уж маленький пришёл, - как расписывал, какие надежды питал! Как на Юрка, вот-вот, разве что опущенность и грязь там несколько иного фасона и колера, только и всего. Энтузиазм легковерия - так можно это назвать? Любого Отрепьева нам подавай, хоть голого - непременно в свои надежды-одежки обрядим, разоденем. Или мы сами такие, или это вбили в нас его так, энтузиазм, чуть не в гражданскую обязанность вменили, простецам, что никак всё не выветрится он?
Так ли, иначе, но слова-то его теперь вполне разумны были, под ними и Гущин подписался бы и сам наговорил ещё, это-то мы можем… ну, пусть пока слова только. А воспоследует ли дело - тут уж не иначе как самому провидению решать, если своих на это смыслов и энергий не хватит. Если суммой наших бестолковостей, по замысловатому закону больших чисел, не станет вдруг хоть какой-нибудь толк.
Но, видно, заело Ерёмина; и не пустячное это, внешнее задело, ему-то не привыкать было не то что к взглядам косым иль всяким намёкам - к ругани самой распоследней, когда совсем уж в ничто его ставили… да потому, хотя бы, что разумел-то себя каким-никаким, а все-таки "нечто", и много чести им всем - в обиду себе это принимать, брань на вороту не виснет. Уж получше некоторых умников-разумников местных скумекает, что к чему, каких походя иной раз облапошивал в рассуждении, чего бы выпить, такие комбинации-многоходовки выстраивал с учётом всех тонкостей психологических и особенностей партнёров невольных своих, Гущина в том числе тоже, что только крякнешь, лопухом себя с запозданьем обнаруживши…
- В косой избе и сам скособочисси… куда выправлять? - сумрачно сказал Ерёмин, сплюнул густой табачной слюной. И решился вдруг, глаза поднял, мало сказать - неприязненные, глянул прямо: - Я - по тебе - нелюдь, что ли?..
- А это каждый сам себе отвечает, кто он. - Нет, ничуть не растерялся приятель Максим,в чём другом не преуспел, но в этом-то - в дискуссиях собачиться - поднаторел, зарядились надолго мы этим теперь. - В человеке понамешено, знаешь… О венец творения! О придурок!.. А вернее уж - монстр, соединенье несоединимого: дух вышний в тело животное всажен, в узилище подземное, инфернальное, а душа меж ними наразрыв… Я бы, вот ей-Богу, на субъектов ежедённого телешабаша глядя, мог и диссертацию накатать, защитить - под названьем "человек как козёл вонючий" или в этом роде что-то… серную вонь имея ввиду, да, и симпатичное парнокопытное здесь ни при чём. Вот каждый и решай за себя, кто ты. Но и решить-то до конца, как братья-хохлы говорят, нэможно: сейчас человек человеком ты, а через… полчаса там или полдня - не то что зверь, а несусветно хуже, звери с нами рядом - детишки малые безгрешные. Вот он, типус, глядит… Ну, что взять с него, что он глядит? Это кажется ведь нам, что глаза; а вообще-то так, гляделки… С мукой человеческой не знакомые ничуть, да. Это не ему - нам выправляться по духу. Нам это - через "не могу" животное тварность свою превозмочь, одолеть, к нетворному выйти… да-да, дух в нас нетварен, изначальный он - был и будет. - Зачем это и кому он говорил такими вот словами - Гущину, от которого, кстати, и поднабрался отчасти этого? Или Ерёмину все-таки, какого не уважил, не сказал же: нет, дескать, не нелюдь ты… Как там ни костерили того на всех деревенских углах, но ум-то признавали за ним и, пожалуй, опасались, настороже привыкли быть, а это ему, само собой, не могло не льстить… нет, мелко человека не кроши, какого ни возьми. Не оценил, за обыкновенного счел алкаша по неведенью; а с другой стороны, мог наверняка вопросить тот же Максим, что в нём на Руси необыкновенного-то? И чёрта ль, как уже сказано, в уме том? - Выпрямлять себя, другого нет. Русские мы или нет?
- Ага, выпрямимси… когда в переднем углу лежать будем, - проговорил Ерёмин, с видимым-таки усилием обходя по привычке обиду, усмешкой щерясь в пустоту, ни начётчику нимало не веря, ни себе. - А там хоть собакам бросьте, один-то хер…
- Ну, так уж и собакам… Тело земле, а душу - Богу. На разборку. Вот когда нам скверно-то будет…
- Это што ж - ещё, значит, хуже?
- Ещё.
- Да куда ж хужей-то?! - Он удивился и разозлился даже - будто впервые о том слышал… Нет, конечно же, всю-то жизнь слышал, как ни штурмовали мы небеса; но каждый раз будто внове человеку это, когда раздумается над таким, всякий раз в обиду ему, забывчивому… Да и то сказать: ну, куда? - Оне что там, совсем уж?..
- Значит, есть куда. - И обернулся к Гущину: - Ничего-то не получится у человека, что он задумал, - ни добром не получится, ни злом великим. Так и будет всё идти, с переменным безобразием. С перманентным. Потому как монструозен, лебедь, рак да щука… в одном флаконе. Что ни делай он - какафония выходит вместо гармонии. Только в игре, может, что-то удается - ну, в искусстве. Игрунчик же. Или в философии своей, детской тоже, ещё та игрушка… Мир создан, вообще-то, для молодых и сильных дураков, каким всё пока по барабану, а думать некогда, к тому ж и нечем ещё, - совсем уж повело его всё в ту же философию, но явно любительского толка. - А как раздумаешься… Сама жизнь - зло неиссякаемое; и если существует как ценность, продолжается, я вот думаю, то лишь потому разве, что видимой всеми, реальной альтернативы ей нету. Выбирать не из чего, - сказал он и Ерёмину, - лопай что дают. А иначе поразбежались бы все из неё - к чертям! А верней уж, от чертей, слуг её тут и подельников…
- Я бы первый, - вроде как пошутил и Ерёмин. - Да-к, а это… за побег-то, гляди, ещё навесят? К срокам-то? Тут подумаешь.
- Ох навесят! - с удивленьем, с восхищеньем почти глянул на него, подхватил приятель. - А вот и зря, скажут, бежал - из камеры, получается, да в карцер. А на-ка довесок тебе - с высылкой и пораженьем в правах! Из огня да в полымя, так и есть… Не-ет, запрет древний здесь, многослойный, я бы сказал, с подстраховками со всякими - захочешь, да не уйдешь. - И заорал: - Д-солнце всхо-одит и захо-одит, а в тюрьме моей темно-о!..
- Ну вот, дорассуждались… - Гущин встал, посмотрел на них, невесть с чего повеселевших, с неудовольствием качнул головой. - Синдром безработицы у нас, как я погляжу, явный. Занесёт же.
V
Наутро Максим, удочки прихватив, на речку отправился налегке. Гущину же в город надо было смотаться на полдня, семью навестить, которая всё никак собраться не могла, в деревню выбраться к нему, хотя уж дней десять, как он в отпуске тут; заодно и на работу по делу заглянуть, в техникум, где всю "гуманитарку" один теперь преподавал, - нечего, порешили в верхах, гуманизм разводить в пролетариях… Не спохватиться бы им. А то ведь может и не хватить его на них, в случае чего.
На пути возвратном забарахлил движок машинешки его старой, провозился с зажиганием и вернулся лишь вечером. Во дворе встретила его уже тепленькая-таки компания, Максим с Ерёминым и по какому-то, видно, случаю заглянувший Гуньков, Гуня по прозвищу, мужичок средних лет, давно с Гущиным водившийся заядлый рыбак… и что, в самом деле, за тяга у нас к самоуничиженью этому, кличкам - смиренье паче гордости? Сидели за сооруженным на скорую руку из ящиков и досок столом с жареной рыбёшкой, и Максим уже вторую бутылку водки открыл - на свои, похоже, угощал.
- Как ты это в-вовремя, - сказал Гуня, он заикой был. - А т-то уж оставить тебе хотели. Д-давай.
- Дак-к и што там Москва? - допытывался Ерёмин, заметно хмельной, но никак не веселый сейчас, с отяжеленным какой-то заботой лицом, только пронзительно как-то, стеклянно голубели требовательные глаза.
- Сдала нас давно Москва. Жирует как никогда, гужует. Холёная стала, как… дорогая проститутка. Похоже? - обернулся Максим к подсевшему хозяину. Тот согласно - что поделаешь, мол, - развел руками. - Нет, я теперь туда не ездок. Не хочу. Чего я там, спросить себя, не видел? Синедриона мошенников - квазиполитических? Балаган театральный с киношным, ржущую и жрущую России красу? Или с Пушкиным рядом, на Страстном, - Новодворскую, эту, как вот друг наш и хозяин говорит, девственницу?
- П-почему, - искренне удивился Гуньков, - д-девственницу?
- Ну, а кто на неё позарится, на такую… на демократию такую? - усмехнулся приятель - над собою, сдаётся, тоже. - Нет уж, пусть без меня.
- И чево ж делать теперь? - не унимался Ерёмин, будто даже о водке забыв, нацеленный на какой-то смысл, который всё никак не давался ему; и морщил без того глубокие борозды на лбу под желтоватой изреженной сединкой, на запавших щеках, переводил вопрошающие глазки. - Жить-то как?..
- Так и жить. Ждать. Одна у нас теперь надежда и спасенье - жареный петух… Для неё, для белокаменной бывшей, - пояснил он. Выпил, и что-то горькой, что ли показалась ему водка - мотнул головой, выдохнул резко, понюхал, потянул воздух с тыльной стороны кулака. - Нет, пока в жертву её не принесём, не смилостивятся боги истории. Не хотелось бы, может, а - надо. Не обойти этого. Да она уж и созрела для жертвы. Для покаянной для нашей, искупительной. Камнем же на пути сейчас, двигаться никуда не даёт - только к краю…