Пристрелив одну трясогузку, Аким понял, что это занятие не для него и пошел обратно на стрельбище.
Молодежь отчаянно тратила патроны, но довольно аккуратно разбираясь с оружием. Уже подтянулись ребята с Директрисы и мучили автомат. Офицеры ещё сидели в дали, под своим сытным навесом, иногда поглядывая в сторону стрельбища. Аким присел на лавочку в тени соответствующего полигону щита, и стал наблюдать за стрельбой ребят и смотреть на свой перевязанный палец. Хорошо вот так сидеть: солнце, гора с опаленными соснами от частых попаданий танковых снарядов, птички поют, травка зеленеет, плывут облака, мухи жужжат, оводы достали, Ткаченко лупит трясогузок, парни шмаляют одиночными и очередями, офицеры пьют, палец ноет, жара, пить охота, но приходится курить, служба идет. И зампотыл идет. И зампотех идет. И все идут пострелять. Приходится вставать, застегиваться, поправлять ремень, идти навстречу и докладывать, что за время планового отстрела боеприпасов происшествий не произошло.
- А что с рукой? - ехидно спрашивает зампотыл.
Но он пьяный, а значит, любит юмор. Зная его слабости, Аким отвечает, не боясь:
- Передернул неудачно.
- Ты, писаришка, не увлекайся, - улыбаясь, говорит Жидков (ему нравится в такое время, как Аким реагирует). - Меньше дрочи!
- И попробуй правой! - хрипло вставляет зампотех и ржет своим басом, как охрипший конь.
- Я и так не особо балуюсь, - подыгрывает им Аким. - Соскользнула.
Офицеры смеются и решают, кто какое упражнение стреляет. Поспорили. Сейчас будут усераться - доказывать, кто лучший стрелок.
Через час, навеселившись, отцы-командиры ушли к Ткаченко мочить трясогузок. "Всё, - решил Аким, - теперь не вернуться. А патронов ещё - хоть отбавляй". Теперь-то точно нужно поднапрячься, чтобы всё это отстрелять.
- Парни, вы когда-нибудь видели, как плюется "Калашников"? - спросил Аким у ребят.
- Нет, - конечно, ответили те.
- И я - нет. Давайте посмотрим.
Аким поставил всех орлов заряжать ему магазины, а сам взял автомат и решил, не целясь, стрелять из него до тех пор, пока он не заплюётся. Что это значит - он не знал, но хотел посмотреть, и узнать.
- Готовы? - спросил он свою команду.
- Готовы, - ответили парни.
- Значит, договорились - я стреляю, а вы, как только кончился рожок, мне тут же следующий. Готовы? Понеслась!
И Аким стал бить из автомата в сторону мишеней, вначале целясь, а потом уже и просто так, лишь бы стрелять, меняя магазины, обжигая пальцы, передергивая затвор петлёй ремня, держась перевязанной рукой за магазин, а не за кипящий лак цевья, и всё стараясь задрочить "Калаша". Лак кипел, ствол дымился, затвор раскалился, руки уже устали и от тяжести автомата и от вибрации от выстрелов, но Аким упорно старался запороть автомат, заставить его плеваться. Но "Калаш" не хотел! Он уже покрылся радужными разводами, нагрелся откидной железный приклад, и, в конце концов, Аким не выдержал и бросил АКМ на траву. Трава зашипела, обожженная железом автомата.
- В солярку его надо! - сказал, откуда-то взявшийся, прапорщик Шувалов.
И, через пару минут, притащив ведро с солярой, он окунул автомат в ведро. Соляра зашипела, пошел пар, радужные разводы навеки остались на вороненой стали. Выдержал "Калаш"!
После того, как он остыл, оставшиеся патроны добили, собрали гильзы и в сумерках отправились в часть. Выдержал "Калаш"! Теперь он был единственным "разноцветным" автоматов в оружейке. Его называли АКМ-Акимов.
* * *
Светало. На душе у Павлова стало как-то тоскливо - всё, кончается ночь, сейчас пацаны разбегутся по нарядам, а Лёхе нужно будет собираться домой, и он уже больше никогда в жизни не посидит вот так со своими друзьями в каптерке, не послушает армейские байки, прощай, казарма! - завтра его ждет гражданская жизнь.
Уставшие, но всё ещё в шутливом расположении духа, парни слушали, как тихонько напевает Перов про то, как он "сам из тех, кто спрятался за дверью", и думали каждый о своём.
Шайба вообще чего-то загрустил - теперь Лёхи не будет, и вся ответственность за полковую машину связи на нем. Как-то не по себе - с Лёхой всё понятно, он всё знал, а теперь самому выкручиваться. А вдруг какое-нибудь развертывание придумают - справится ли он? С Лёхой всегда справлялись - всегда первыми выходили на связь. Командир дивизии лично руку жал. А теперь? Страшновато.
Аким, казалось, понял, о чём думает Шайба, и спросил:
- Сань, скажи честно, когда тебя красноперые тогда за нас крутили, ты думал, что тебе пиздец?
- Да, думал - пиздец.
- Страшно было?
- Страшно! Кому в дисбат охота?
- Сань! - Аким обнял Шайбу. - Ты прости нас - мы не хотели тебя подвести! Понимаешь?
- Вяжи, Аким, ты чё - нажрался, что ли?
- Сань! Ты-то человек!
- Заебал! - Шайба отодвинул навязчивого Акима.
- Аким, сколько мы должны Шугалею? - обратился Леха к Акиму.
- Тебе-то, какая разница - езжай домой - я разберусь. Ещё полгода - разберусь! Ты, Лёха, главное, когда приедешь домой, научись пользоваться карандашом для губ и в позу фехтовальщика не вставай - она тебя молодит. - Пьяный и поэтому весёлый Аким подкалывал Лёху.
- Знаешь, когда мне по-настоящему страшно было? - вдруг спросил Шайба.
- Когда? - спросил Аким, и вытер ладонью губы.
- Когда ты Чаве в морду дал.
- Кому? - не понял Лёха.
- Чаве, - ответил Аким. - Ну, это к вопросу, про зачуханили.
- Чаве? Ты в морду дал? Когда? - опять не понял Лёха.
- Было дело, - вставил Шайба.
- Завязывайте! Когда такое было?
- А это было тогда, Леха, когда Чава Акиму нос сломал - в первый день, - сказал Шайба, закуривая сигарету, развалившись. - Вы тога в каптёрку ушли, а мы - отбились. Но потом уже ночью Чава вернулся. Бродил чё-то, бурчал, а потом сел на кровать к молодому и начал: "Ну, возьми. Ну, маленько. Возьми - и всё. Никто не узнает - возьми". А тот: "Ну, пожалуйста, не надо, ну, пожалуйста!" А Чава: "Ну, возьми. Возьми в руку. Ну, не бойся - возьми!" А тот: "Ну, пожалуйста, не надо. Ну, пожалуйста!" Заебали оба! Мне уже зла не хватало! А тут Аким вдруг говорит: "Слышь, малец, дай ты этому упырю в морду и не скули!"
- Чё такое?! - поднялся Чава и сдернул одеяло с Акима. - Щас ты сосать будешь!
- Щас - ты сосать будешь! - помню, ответил Аким, спрыгнул с верхнего яруса и в трусах, босиком, без базара, выгнувшись, от самой жопы, со всего размаху, как дал Чаве в шарабан. Чава свалился тут же. И молчит, не шевелится. Смотрю, - а Аким одевается.
- Я думал, что мне конец! Так лучше одетым быть, чем в трусах огребаться, - пояснил Аким.
- И дальше что? - спросил Леха.
- Дальше что? - продолжал Шайба. - Я тоже слез с кровати, смотрю, Чава лежит, но дышит. Значит - живой. Как-то легче стало. Я на всякий случай тоже оделся. В батальоне тишина - вроде как никто ничего не понял. Я спрашиваю Акима: "Что делать будем?" - "Ничего! Пошли в бытовку", - говорит Аким. Взяли мы Чаву, подняли - и в бытовку. Молодого - с собой. Тот, как был в трусах, только сапоги одел - стоит, дрожит. Чава оклемался, хотел было заорать - вас позвать на помощь, но Аким ему пасть рукой заткнул и говорит: "Ты, чё, пидарас, разорался? Молчи и слушай! Ты хочешь, чтоб Роту Связи за хуесосов держали? Ты, чё, хочешь, чтобы мы полтора года служили в подразделении, где солдаты у своих же сосут? Тебе, козлу, - на дембель, а нам - клеймо на весь срок. Хочешь - мы из тебя сейчас мамку сделаем?" Чава башкой машет, дескать, - нет. Тогда Аким говорит: "Я сейчас руку отпущу, но если ты заорешь - прибегут пацаны… и увидят, как мы тебя вафлим. Будешь на дудке-волосянке поиграть?" Чава машет головой: "Нет!" Аким отпустил. И говорит Чаве: "То, что было у нас с тобой - дело обычное - ты старик, я - молодой. Но если ты ещё кому-нибудь из моей (так и сказал) Роты предложишь свой стручок - я тебя, урода, урою! Понял?" Чава, надо отдать ему должное, ответил: "Конечно, понял". И добавил: "Молодцы, парни, - именно такая у нас Рота и должна быть!"
Я поворачиваюсь, а в проеме двери - весь батальон! Стоит и молчит! Вот тут мне по-настоящему страшно стало. Чава их тоже видел! Но после его слов они все разошлись. Они полгода с Чавой отслужили. Это я уже после узнал, что все они знали, что Чава чмо. И поэтому не тронули нас.
Потом и мы спать пошли.
Лёха чесал шарабан.
* * *
Утром налетела гроза. Умыв, запыленную воинскую часть и асфальтовое шоссе, по которому по направлению к городу шли Лёха с Акимом, гроза зацепилась за гору и долбила где-то позади.
- Смотри, Лёха, - сказал Аким, - впереди чистое небо и светлая дорога, а позади, осталась жуть, темень и грохот. Аллегория! Как тебе? Природа провожает!
- Действительно. - Лёха несколько раз посмотрел взад-вперед. - Как ты всё это подмечаешь?
- А мне что делать-то? Уставы я изучил, осталось башкой вертеть и подмечать необычное. Я, может, писателем стану.
- Писарем ты уже стал - немного осталось.
- Пол года!
Добравшись на рейсовом автобусе до вокзала, друзья зашли в буфет - время ещё есть.
- Как ты - на посошок? - спросил Лёха. - Здесь патрулей, как тараканов.
- Больше! И что теперь? - друга не проводить?
- Тебе видней.
Подошла их очередь.
- Девушка, - обратился к толстой буфетчице Лёха. - Нам пару котлет с вермишелью, два винегрета, хлеба четыре куска и, если можно, грамм сто пятьдесят.
- В форме не обслуживаем! - ответила та.
- Я же в дембельской форме.
- Мне, какая разница?
- Милая, плачу, как за триста!
- Тогда я вам в подстаканниках подам.
- Тогда и чаю, - добавил Аким.
"Девушка" повернулась, чтобы всё это подать и тихонько налить.
На хромоногом, оббитом, "буфетном" столе плескалась кипятком в прозрачную ручку крышки никелированная кофеварка.
- О, кофеварка! - сказал Лёха. - Аким, у тебя такая же в Штабе. Помнишь…
- Постой, это уже было. - Аким указал указательным пальцем в потолок. - Он рассказал о ней в предыдущем рассказе.
- И про утюг?
- И про утюг тоже.
- Жаль.
Они неслышно чокнулись подстаканниками.
- Тогда я Мамонту для тебя коробок драпа отправлю.
- Зачем?
- Он (палец вверх) в прошлой книге про это рассказывал, - чтобы срослось.
- Гадидзе!
На праве эпилога
Вдруг, ни с того ни с сего, ты становишься пожилым! Это "вдруг" возникает внезапно, в конце августа, когда начинают желтеть листья, а однажды серое небо заплачет холодным дождем, и в дом проникнет тоска. Еще вчера ты с друзьями ездил в лес, выпивал и тискал подружек. Еще вчера ты и не думал стареть. А, проснувшись душным утром, открыв балкон, ты хлебнул холодный мокрый воздух и сразу не понял, что произошло. Позже выяснилось, что ты в доме один - ты и грязная посуда. Закурив натощак, ты неожиданно вспотел. И это ещё ни о чем не говорило. Но ты включил себе старый фильм, когда-то любимый, ныне забытый. И тут понеслось такое! Мишель Пфайфер была моложе тебя и несла какую-то банальную чушь. (Как ты раньше не замечал?) Господи, да она совсем девчонка! Но уже тогда она была звездой. А вот твой ровесник Джек Николсон. Он бегает по лесу и жрет оленят. Позже, его бег миллион раз пародировали в этих дурацких и несмешных молодежных комедиях. Кстати, ты вдруг понял, что молодежные комедии тебе тоже не интересны. Не интересен реп и нахер не нужны дискотеки с их дурацким долбящим по ушам ритмом. (Вот были дискотеки во времена Аббы и БониМ!) Это размышление напомнило старых учителей, которые бранили тебя за длинные волосы и любовь к "битласам". Старею, - подумал ты и угадал! И испугался. Точно! Когда ты первый раз переспал с одноклассницей, её отец был примерно того же возраста, что и ты сейчас. А каким он казался стариком? Ну, пусть не стариком, но дядькой пожилым. Следовательно, мать её была "младше тебя". Уму не постижимо! Твои ровесники лысы! Серега-велосипедист был здоровый как скала, а теперь спился, и кости выпирают. А помнишь, вы смеялись над Вовкиным отцом-бухариком, который не мог наклониться за коробком спичек и всегда приседал и пыхтел? А потом пьяный на даче ночью смешил всех своим причитанием: "Я не могу спать без женщины!" Ему тогда было, наверное, столько же, сколько тебе сейчас. Но он всё пропивал. А когда получал зарплату, покупал свиную голову, рубил её на куски клал в морозилку. На остальные деньги они пили и варили куски свиной головы. Попробуй теперь сам достать ладонями до пола и быстро разогнуться. Твой сын выше тебя! Ты теперь всю жизнь будешь смотреть на него снизу вверх. А на дверном косяке останутся отметены его годов роста. Твоя отметина уже будет ниже его последней (и предпоследней). А седые волосы, пробивающиеся сквозь заросли родных? Хуже того, приходится иногда и из носа выдергивать и выщипывать в ушах. А это делал отец твоей первой жены, когда был депутатом городской думы и почти кандидатом медицинских наук. Вчера поддатый ты носился с молодой девчонкой по берегу реки, а потом вдруг устал, напился и не захотел ничего, кроме как оказаться дома один. Она обиделась, а тебе было наплевать. И ты уехал. С кем она осталась? А, плевать! Когда последний раз ты ел яблоки? А как ты их любил. Эти маленькие, зеленые, кислые, когда мама привозила их в пионерлагерь. И арбузы любил. И ириски. Пиво казалось кислым. Жареный лук не мог терпеть. Тем более, вареный. Тебе стал нравиться Бунин. И Бунюэль. Твоя сестра стала походить на свою мать, и стало трудно на неё смотреть. Она была белокурой двадцатилетней девицей с длинной косой, очень стройной и очень красивой (и ты даже жалел, что ваши матери двоюродные сестры). А теперь приходится ей врать, что выглядит она отлично. Да что сестра! Ты бы уже не рискнул посмотреть на свою первую любовь, если бы она оказалась рядом в бикини. О, нет! Однако те, которым сейчас столько же, сколько ей тогда, тебя просто раздражают своей тупостью, глупостью и деланным рисованным смехом. Они вообще - ровесницы сына. Школьницы - в шоколаде и чернилах. Тебя вообще все раздражает. Эти волосы отросли на пальцах. Их не было, откуда взялись? Пацаны обыгрывают тебя в футбол. Они стали быстрее тебя и не задыхаются. С прошлого августа остались две пустые банки на шкафу - прошлый август был, кажется вчера. Но уже пронеслась целая зима и лето. Года, вообще, свистят за ушами. В стройотряде два месяца казались вечностью. Про армию и не вспоминай! А тут, суббота за субботой и снова осень. А Пфайфер всё метет какую-то чушь. Молодая - и ничего тут не поделаешь! Дождь идёт.
P.S.
События, факты, имена в этой книге могут совпадать, но, реально, они являются вымышленными. Герои этих рассказов живут лишь в моем воображении. И если Вам что-то показалось знакомым, значит, я не так уж далёк от истины.
Благодарю за помощь в дизайне обложки Екатерину Харькову.
С пожеланием счастья, Э. Бутаков.