Олег Юрьевич Кайгородцев любил быть с похмелья. Нет-нет, я не оговорился - он любил быть с похмелья, а не пить! Пить он не особо любил, точнее, даже, наверное, и не любил вовсе, хотя черт его знает! Но быть с похмелья он любил точно. Ему нравилось это ощущение не с самого начала, когда во рту вонь и сухо, когда болит голова и чешутся новые прыщики на шее, а гораздо позже, когда он оставался дома один и не шёл на работу. Она уходила, презренно или с сожалением (в зависимости от вчерашнего) посмотрев на него. Щелкал замок, он вставал, брел в ванную, чистил зубы, набирал в ванну воду с пеной и морской солью и прежде чем лечь в неё, надолго замыкался в туалете с журналом. Потом в полудрёме он отмокал в воде, после чего брился, влажно и как попало протирал наскоро шваброй пол, настежь открывал балкон, задернув дверь прозрачной шторой, чтобы не влетали мухи и птицы (плохая примета), ставил видеокассету с документальным фильмом о животных типа, "Живая природа" или "Дикая природа" и заваливался в чистую, уже остывшую постель. Немного повалявшись и, может быть даже, чуть-чуть вздремнув, он вставал, шёл на кухню, варил себе супчик из пакета, добавляя в него разбитое яйцо, мелко нарезанный лук, чуточку колбасы, помидорку, зелени, съедал всю кастрюльку и снова заваливался. Опять немного спал, просыпался, "лентяйкой" перематывал на то место, на котором заснул и продолжал дышать свежим воздухом и наслаждаться бездельем. В такие минут, в такие часы он точно хотел бросить курить и знал, что пить больше не будет, по крайней мере, месяц или два. "Как хорошо два месяца не пить…" - есть такие слова у группы Сплин, и почему-то именно они врезались ему в память, и он отлично представлял, как восстановится за это время его печень - орган, способный самовосстанавливаться и очищаться. По-правде говоря, его печень была не из лучших - он в двадцать лет перенес гепатит в приличной форме и теперь знал, что такое "больная печенюшка". Но он любил это ощущение свежести открытого балкона, этой мягкой кровати, этого безделья, когда другие на работе, а он валяется, и на всё забил - в такие минуты он был смел и готов ещё "тряхнуть стариной", хотя ему было-то всего-то тридцать с небольшим, и он был достаточно крепким малым среднего роста. Благодаря кассете он узнавал много нового из жизни животных, размышлял над этим, вновь засыпал, просыпался, варил ещё супу, ел и чувствовал, как восстанавливаются силы. Потом он очень хотел секса и надеялся, что она придет на обед. Она, как, правило, приходила, а к тому времени у него уже не пахло изо рта, и он с удовольствием исполнял свои желания. Потом засыпал, просыпался уже ближе к пяти, ополаскивался в душе. Организм был совсем готов и голова свежая, да так, что мир казался цветным и высоким. Тут ему всегда хотелось курить - первый признак, что всё - похмелье прошло. Он немного ломался, чтобы не начать, но потом с удовольствием закуривал. Мир падал сверху каким-то синим пластом, кружилась голова, во рту снова появлялась вонь, становилось неловко, что не сдержался и снова придется отмазываться перед самим собой и назначать новую дату, когда он точно бросит курить. Он открывал холодильник, доставал холодную бутылку пива, которых три принесла она в обед. Открывал её, наливал пиво в высокий, широкий стакан, выпивал сразу пол стакана, доливал остатки из бутылки, выпивал ещё половину, закуривал, садился на табуретку, упершись левой рукой о столешницу, а спиной о стену, курил, допивал пиво до конца, доставал ещё одну, хмелел, курил, пил, и когда она приходила с работы, он был уже в нормальном состоянии, за которое сам себя не любил, и поэтому не любил пить. В сумерки он спускался к ларьку, брал ещё четыре. К ночи выпивал и их, что-то попутно съедая из того, что она приготовила, смотрел телевизор, курил на балконе, замочив на завтра рубашку, просил её постирать, а сам уходил спать.
Вот, пожалуй, и всё, что я хотел о нем рассказать.
"Опа! Опа! Бродяга! К Байкалу! Подходит! Опа!.." - загонщики после водочки были в хорошем настроении и гнали навеселе. - "Рыбацкую! Лод… Коза, братва! Пошла, пошла! Козу поднял! Ловитие! Опа! Коза пошла! Опа! Свежий след! Оп, оп, Опа! Мужики! Коза пошла!"
Сердце Олега заколотилось! Горячее дыхание стало глубоким и прерывистым, но ритмичным, и казалось громким. Адреналином наполнилась кровь. В таком состоянии, он всегда слышал голос Высоцкого: "И сердце бьется раненною птицей, когда начну…"
Голоса загонщиков были уже совсем близко, но ни с одного номера не прозвучало выстрела. "Они же подняли козу? Уже слышно, как загонщики обращаются к стрелкам по именам, значит совсем близко, если различают стрелков, а где коза?"
Напротив, в буреломе затрещали ветки. Олег собрался, приподнял ружье, в ожидании, стиснул зубы и замер. Одна предательская мысль сверлила в голове: он вчера сам заряжал патроны. Обычно он покупал патроны с картечью в папковых гильзах, а вчера заряжал сам железные гильзы да ещё самодельной картечью. В папковых и пластиковых гильзах капсюль "жевело", а в железных - "центробой". "Центробой" часто дает осечки, особенно если его чуть-чуть скосить во время зарядки. Да и пачка с капсюлями была куплена чёрти когда. Картечь самодельная, с хвостиками от калыпов - не дай Бог, выйдут, а он не попадет, или осечка. Покупные патроны тоже были, а он почему-то в стволы вставил свои. Но перезаряжать поздно!
Грациозно (именно так!) и аккуратно перешагивая через сухие коряжины и почти упавшие деревца, но, всё равно, спотыкаясь, из чащи вышла крупная коза, и замерла. Рядом появился молодой козел с маленькими рожками. Не видно, но, кажется, в буреломе ещё было движение и хруст, и вдруг все замерли. Тихо, аккуратно, не дыша, Олег поднимает ружье, упирает приклад в плечо, медленно подводит прицельную планку под лопатку козе, которая стоит, как на картинке - точно боком к нему, - и нажимает курок. Хлесь! Отдача дергает плечо назад. Коза прыгает вперед на номер, козел исчезает! Пересекая номера между Олегом и Ермолаем, коза какое-то время в безопасности - стрелять вдоль номеров никто не будет. Но стоит ей проскочить номера, Олег догоняет её вторым выстрелом по крупу. Коза валится на бок, колотит по снегу ногами, поднимая снежный буран, и замирает. "Есть!" - радостно кричит Олег: "Завалил!", - и слышит, как Ермолай колотит со своего номера, подавшись вперед, как боксер во время атаки.
Ерёма видел, как козы вышли на номер Олега. Видел, как картечь саданула по матке. Зачем и куда стрелял Олег второй раз, он уже не понял, потому что три одуревших козы поскакали вниз по распадку, и он хлестал по ним, почти не целясь, расстрелял весь магазин и всех снес через прицельную планку. Одна ещё шевелилась внизу, когда прокричали отбой, и можно было сниматься с номера. Но он успел перезарядиться и через оптику выстрелил ей в голову, а уж после побежал смотреть добычу.
- Отличная стрельба, молодежь! - похвалил капитан, когда всех коз, привязав веревками за шеи, приволокли на просеку к машине.
- Она стоит, как в кино, лапочка, прямо передо мной, боком, как в тире! Огромная, и не шевелится! - задыхаясь, рассказывал Олег. - Я ей точно в сердце целюсь, и… как уёб! А она ломится на номер. Ну, куда стрелять?! Слева Ермолай - зацеплю! А потом ей вдогонку, прямо в жопу! И что характерно, я же её с первого выстрела, считай, завалил, так нет - она еще тридцать метров умудрилась проскакать: первый выстрел смертельный, второй её просто с ног сшиб. Прикидайте, мужики, если б это медведь был? Куда ты тут убежишь, даже если в сердце попал. Вот живучие сволочи! Тридцать метров с разорванным сердцем!
Действительно, первый выстрел пробил шкуру в районе сердца - из раны уже ни так обильно, но ещё сочилась кровь. Было над чем задуматься, если, как сказал Олег, придется стрелять в медведя.
Ерёма изрешетил своих коз во всех направлениях. Одной, даже, ногу умудрился перебить. Он тоже стоял довольный, но рассказывать тут особо было не о чем - с его-то пушкой и чтобы промахнуться - нет! - это не годится! Нормально - он не промахнулся, правда, не ожидал, что завалит всех. Однако завалил, и это его радовало.
- Молодцы! - еще раз похвалил капитан.
А Батя, похлопал по плечу Олега, а Ерёме пожал руку:
- Оправдал надежды партии и правительства - с тебя причитается!
- Само собой, Валерий Иванович - с меня литр.
- О, это по-нашему! - Батя хлопнул по-отцовски Ермолая по спине и слегка придавил к себе одной рукой.
Солнце село, температура резко упала, быстро темнело.
- С Еловкой сегодня пролет - не успеем. Завтра с утра проверим. А на сегодня и этого хватит, загружайся, мужики, поедем домой, в баньке попаримся, - распорядился Макарыч.
Ну, что ж: домой так домой - сегодня всех ждет знатная жарёха, и баня, и пиво, и водочка, и долгий зимний вечер в компании охотников-друзей, и важные разговоры о жизни.
- Парнишка твой сегодня молодец, не сплоховал, - сказал капитан Семенычу. - Как он вообще по жизни-то? Нормальный человек?
Машина шла домой по своему старому следу опять вдоль болота, и Макарыч с Борисом курили в кабине.
- Нормальный, - уверенно подтвердил Семеныч. - Наш человек.
- С Иркой-то у них как - серьезно?
- У него серьезно, - ответил Борис, затушил окурок в пепельнице и продолжил: - Он с женой развелся, квартиру ей оставил, пока у нас живет. Зарабатывает прилично. Что-то там мышкует насчет жилплощади, скорее всего - выкроит. Пацан упертый. Ирку балует. Поначалу, когда она с ним схлестнулась - я против был: она ещё соплячка зеленая, только школу окончила, на первом курсе, едва восемнадцать стукнуло, а он - женат. Татьяне разгон устроил: мать, тоже мне - не уберегла девку. Пару раз с ним поцапались. А толку-то? Он подъедет, посигналит - она к нему. Увезет её, привезет по ночи, та - довольная, счастливая, а мы для неё враги - с любимым не даем встречаться. Мысли-то, сам знаешь, какие: залетит девка, он к жене, а нам расхлебывай. Год воевали. Думал, дочь потеряем. Пристрелить его хотел. Ему-то хули - девчонка молоденькая, поиграть, потрахать, дружкам своим показать - он её везде с собой возил - налоговик же, по всем понятиям - сволочь. Ну, думаю, напьюсь как-нибудь - завалю! Хуй с ним - пусть посадят, зато дочке жизнь не дам сломать! Целый год!.. Как я себя в руках сдержал?! А у него денег, бля, - немеряно, связи. Ирке всего напокупал: приодел, та - как на картинке. Напокупал ей аппаратуры, игрушек. Один раз медведя привез - больше Ирки - та с ним спит, Ермолаем его назвала - издевается. За учебу платит. Телефон нам поставил, чтоб её вызывать. Танька начала сдаваться. "А чё, - говорит, - Боря, мы всё равно дочку так не обеспечим, а раз уж так получилось, так пусть пока!" Я ей говорю: "Хули, пусть пока? Залетит, и что потом? Купил он вас?" "Потом видно будет. Посмотри, какая она счастливая!" - дура баба! В общем, год вся эта свистопляска. А потом, вдруг, вечером, в субботу, как щас помню, поздно уже - звонок. Я:
- Кто?
- Ермолай?
- Хули надо?
- Разговор есть!
Открываю, думаю: что там за разговор? Сейчас если скажет, что Ирка забеременела - убью, блядь! А он проходит на кухню, выставляет пузырь и говорит:
- Садись, батя, разговор есть.
- Какой я тебе батя?! - У нас с ним разница, как у него с Иркой. Ну, какой я ему батя? А он - батя!
- Борис Семенович, - говорит. - Садись, серьезно поговорим, хватит мозги ебать!
Ты, представляешь? В моем доме он мне такое говорит. Я закипел. А он:
- Я развелся вчера, давай по-мирному всё обсудим.
- В смысле развелся? - не понял я.
- Развелся, - говорит он. - Мы с Иркой решили вместе жить.
Я, блядь, понять не могу, чего они там без меня решили, но то, что он развелся - это как-то меня успокоило. Понимаешь? Татьяна вышла. Присела к нам. Ирка пришла. Села позади него и прильнула к нему. Меня ещё вообще коробит, а тут она, как проститутка, ластится. Я говорю:
- Бабы, идите в комнату. Мы поговорим, потом придете.
А они:
- Мы послушаем.
И Танька давай из холодильника жратву доставать - видимо, ей Ирка уже всё рассказала. Накрыли стол. Налили. Он говорит:
- Значит так, товарищи родители, я теперь человек свободный, Иринка тоже совершеннолетняя, хотите вы того или нет, но уже знаете, что наши отношения продолжаются, и будут продолжаться, так давайте выпьем и померимся. Я вашу дочь люблю. Она меня тоже - хватит ругаться.
Выпили. Потом ещё. И вдруг я понял, нет - скорее заметил, что дочка-то моя выросла. Она пока с ним была - как-то взрослее стала. Уже и не школьница. Баба и баба. Жопа, смотрю, округлилась, титьки там, все дела. Ёбтать, думаю, Семеныч - ты уже всё - постарел. Время ушло! И так мне стало грустно и одновременно спокойно и легко - всё! Девка-то выросла! С мужиком живет. Замуж пора. И решил я, Макарыч, - хуй с ним - пусть живут! Вот. С тех пор полтора года живут - ни разу не слышал, чтобы ссорились. Он к ней, как к дочке относится, оберегает её, помогает учиться, в театры водит, в Ленинград возил. Нормальный человек оказался - так бывает. Да и старики наши: и Танькина мать, и мои старики - не против. Он с ними встречался, как-то тоже сумел их на свою сторону перетянуть. А поначалу они ох как нас костерили за внучку. Теперь, когда все успокоились, я и сам думаю, что всё нормально должно быть. Может, правда, поженятся.
- Ну, а что они до сих пор не поженились-то?
- Он говорит, пусть институт закончит.
- Не понял?
- Я, Макарыч, тоже понять не могу. Но сдается мне, не всё так гладко у них сейчас. Раньше, когда все против были, Ирка к нему шла, от нас готова была отказаться - только бы с ним. А теперь, когда всё разрешено, когда они каждую ночь спят в соседней комнате, когда ни мать, ни отец её не тормозят, Ира вести себя стала как-то неправильно.
- В смысле?
- Ты понимаешь, стали ей последнее время раздаваться звонки. Вначале подружки звонили, и она куда-то к ним уезжала, типа, готовить уроки. Представляешь, он дома, а она где-то уроки готовит. Приезжает поздно, но он ей верит, и если она говорит, что её довезут друзья подруг, то он и не едет за ней - ждет. Потом, и Татьяна говорит, и сам я пару раз натыкался на мужские голоса. А та трубку возьмет и к себе в комнату. Ерема на работе, а эта с кем-то любезничает. И, знаешь, разговаривает-то совсем ни как с друзьями подружек. Татьяна с ней разговаривала. Говорит, что та ни в какую - подружки и всё тут - ничего особенного. Но боюсь, ни так всё просто. Ермолай, пока видимо не догадывается, хотя, кто его знает - ведь тянет со свадьбой, значит, что-то его настораживает. Он парень не глупый. А та, сучка, не понимает, что творит. А я что сделаю? - она же мне дочь. Вот и смотрю, что из этого получится. И, ты знаешь, Ерёма мне как-то ближе стал.
- А может, действительно, Борис, ничего особенного?
- Макарыч, уже несколько раз было, что я к старикам в деревню на выходные уеду, а потом мне туда Татьяна звонит и говорит: "Если Ермолай спросит, скажи, что Ирка с тобой ездила". Это о чем говорит? Значит, Ирка где-то проводит выходные без него. Где? С кем? С подружками? Тогда зачем мне врать, что со мной? Вот такая петрушка получается.
- Да уж!
- Вот то-то и оно. Ерёма, после таких дел, как родной стал. А Ирка… Вот, кто даст гарантию, что она сейчас дома, пока мы с её мужиком по тайге катаемся? Я не уверен. И хрен его знает что делать?! - с досадой сказал Семеныч и уставился на дорогу, по которой прыгали лучи фар.
Через несколько минут показались огни Добролета.
Пользуясь случаем, пока мужики разбираются в доме, пока снимают и вешают на просушку свою одежду и обувь, пока Микумин с капитаном обдирают коз, пока хозяйка жарит свежую печень и мясо, пока Ерёма и Олег чистят оружие, а Семеныч с Саней ездят в сельпо за обещанным Ермолаем литром и ещё кой-какой закуской, есть время рассказать, что из себя представляет Дом Охотника, чтобы в дальнейшем точнее представлять вечернюю картину или вдруг кто-нибудь решит построить нечто подобное.
Дом Охотника - это солидных размеров усадьба, обнесенная высоким забором из не обрезной доски и большими воротами, чтобы свободно проехала грузовая машина. В центре усадьбы стоит огромный дом, который при желании можно обойти по кругу - он ни к чему не примыкает. Правда, к дому пристроена широкая веранда и перед ней большая площадка для стоянки машин. По периметру забора - надворные постройки: сарай, набитый необходимым инструментом и стройматериалом вперемешку с автозапчастями и деталями, баня, рассчитанная на приличную компанию, а в предбаннике, вообще, можно устраивать праздники. В глубине двора, ближе к огороду, так называемое зимовье в котором хозяйка жарит мясо. Рядом с зимовьем в заборе калитка в соседнюю усадьбу - там дом Сани и его жены, которую все называют хозяйкой. Так что Саня живет практически на работе и это всех устраивает. Перед входом в огород (а есть еще и огород, который всегда на лето засажен картошкой и немного капустой, свеклой, морковкой и прочим, что необходимо садить в огороде), а точнее почти в огороде - сортир на целый взвод. Там и сям торчат какие-то, по-видимому, плодовые деревья: дичка или груша. Но пока они ещё голые, но стволы до половины выбелены. Сруб Дома, - это большая веранда (как уже мы узнали), огромные сени для нужных вещей: старой одежды, бочек, цинковой ванны, велосипеда, прочего хлама с запахом сырости, но где-то под ними большое подполье с разносолом и той самой картошкой. Жилое помещение разделено огромной русской печью на две половины: слева за печкой спальные места (нары во всю длину и ширину помещения), а справа от печи, прямо перед входной дверью, длинный стол на тридцать мест. Лавка вдоль окон широка и прибита к стене и полу - если что, на ней можно спать. Противоположную лавку можно передвигать вдвоем, и она тоже широкая, тоже на ней можно спать. Вдоль печи натянуты веревки - на них мужики повесили сушить одежду. Налево, по стене от входа до печи - вешалки, вешалки, гвозди, гвозди вбитые в стену - так надо. На печи можно много готовить, в печь можно кидать всё: окурки, мусор, очистки - она пожирает всё. Если её растопить, как следует - жара стоит невыносимая, приходится открывать входную дверь, чтобы из сеней холодный воздух с клубами пара охлаждал красных посетителей и тянул по ногам.
Вот так, пожалуй, о Доме достаточно. Ах, да - по дому незаметно ходит кот. Тихая, хитрая, жирная сволочь, но дело своё знает - мышей нет. Теперь всё.
- Ну, что, Ермолай, сегодня мы с тобой молодцы. - Олег продирал металлическим ершом освинцованные выстрелом стволы.
- Не говори, Олега, - отличились. - Ермолай разбирал карабин.
- Повезло.
- Точно - повезло. Виктор утверждает, что редко когда на край выходят.