Помню, как-то утром я сижу за своим столом, а писарь мой за своим и что-то, как обычно, выводит пером и тушью. Кабинет во время развертывания остался в памяти таким, как будто в нем ещё вчера был ремонт, а сегодня в нем генералили после ремонта. Был кто-то из молодых солдат, который мыл полы, выжимая тряпку в большое цинковое ведро, столы стояли один на одном, за исключением моего и писарского. Обычное утро осталось бы таким навсегда и не осело бы в памяти, если б не вошел в то утро к нам в кабинет командир артиллерийского батальона. Не помню, как его звали, но, солдаты, звали его "товарищ подполковник". Это был грузный, хоть и не высокого роста молдаванин с седой копной волос на голове и такими же серебряными, густыми усами. Брови и глаза его были черными, его мучила отдышка от тяжелого тела и тяжелой шинели, но он всегда был горд своим положением и званием, хотя лет ему было уже предостаточно. Так вот, он вошел, о чем-то мы поговорили, и он уже собирался было уходить, но, вдруг, увидел нашу кофеварку на подоконнике.
- Отличная вещь, - сказал комбат, - у меня такая же. Воду кипятит за четыре минуты двадцать секунд.
- Что-то долго она у Вас кипятит, - тут же ответил ему мой писарь, не поднимая головы от своих карт, и зачем-то добавил. - У нас она кипятит за три с половиной.
- Быть такого не может! - усомнился комбат. - Я лично засекал, точно такая же, - у вас быстрее не должна кипятить.
- Не должна, но кипятит, - уже настаивал мой писаришка.
Комбат смотрит на меня не понимающим, вопросительным взглядом, и почему-то ему кажется, что мой писарь его обманывает. А я, признаться, понятия не имел, сколько времени закипает кофеварка, хоть наша, хоть вообще. Я жму плечами и киваю в сторону сержанта. А тот, видимо, чтобы подзудить подполковника - на то он и писарь штаба, чтобы хоть как-то развлекаться в окружение офицеров, тем более старших, настаивает на своем:
- Товарищ подполковник, я Вам точно говорю, что три с половиной минуты, ну, может три сорок - не более - я проверял, - говорит мой парень и даёт мне понять незаметными движениями глаз и головы, что точно так.
- Быть такого не может! - совершенно спокойно отвечает подполковник и добавляет, - готов поспорить.
Вот это он добавил зря. Мой писарь сразу уцепился за это предложение - выяснилось позже, что у нас кончился сахар, а тут товарищ сам напрашивается. Правда, надо отдать ему должное, всю ответственность парень взял на себя - в случае проигрыша виноват сержант, а я здесь так - новенький, поэтому и не знаю сколько времени кипит эта долбаная кофеварка. Но если сержант выиграет, чай мы будем швыркать вместе, помешивая ложечкой сахар. А мне-то что, решил я, пусть поупражняется, а я понаблюдаю. Сержант это сразу уловил и говорит подполковнику:
- Товарищ подполковник, а давайте проверим, на килограмм сахара.
Подполковник почесал репу и согласился, но поставил условие, что воду наливает сам и до краев, холодную. Все вместе засекаем время и если будет больше чем три с половиной, ну хорошо, три сорок, то за сахаром идет мой сержантик, если уложимся во время - идет он. Договорились. Набрали из крана холодной воды почти до самого верха кофеварки, закрыли крышкой с прозрачной ручкой сверху. (Это такая была модификация у кофеварки - в нормальном состоянии в нее ещё втыкалась трубка и сеточка для кофе. Закипая, вода через трубку била в прозрачную ручку, скатывалась в сеточку и ошпаривала кофе. Так кофе готовился. В нашем случае, трубка и сетка были не нужны. Только время нагрева воды непосредственно спиралью было важно). По команде, глядя на циферблат, включили кофеварку в сеть. Время пошло. Я не был уверен, что закипит за три с половиной минуты. Судя по всему, мой писарь знал, что не закипит, поэтому-то он, так невзначай, вышел в коридор, шмыгнул в мобилизационный класс к своему корешу капитану Кременчугскому, и попросил его вызвать подполковника (черт, забыл напрочь фамилию) к себе в моб. класс. Кременчугский имел право вызывать к себе подполковников, к тому же шло развертывание. После, он рассказывал, что не понял, зачем это надо, но писарь очень просил лишь на одну минуту, даже на пол минуты отвлечь комбата. Тот согласился. И вот, он возвращается в кабинет, как ни в чем не бывало, садится за свой стол, а в коридоре дневальный уже орет, что нашего комбата вызывают в моб. класс. Взглянув на часы, тот сказал, что сейчас вернется, что засек время, и выходит за дверь. Писарь тут же срывается с места, на глазах у меня, хватает кофеварку, и половину воды выливает в цинковое ведро дежурному солдату, который всё ещё моет пол. Потом втыкает трубку во внутрь кофеварки, ставит её на прежнее место, и быстро возвращается к себе за стол. Я одурел от его наглости и хотел запротестовать, но дверь открылась, и недоверчивый комбат вернулся, с прищуром поглядывая на нас. Потом он подошел к кофеварке и послушал, как она закипает. Кажется, ничего не заподозрил и сел на место. А кофеварочка, вдруг, задергалась, зашаталась, стала плеваться ровно в три с половиной минуты. Подполковник удивился, посмотрел на часы и, ничего не сказав, встал. Мой писарь, добрая душа, говорит ему: "Пока вы ходите за сахарком, я заварю свеженького, а потом мы все вместе попьем, товарищ подполковник". Делать было нечего, комбат пошел в Чепок, а писарь - гаденыш добавил воды, докипятил, заварил, разлил и спокойно выслушал мое недовольство: что было бы, если бы комбат понял, что его обманули и как бы тогда выглядел я - недавно назначенный ЗНШ?
- Спокойно, шеф, - говорит он мне. - Беспроигрышная лотерея, я же не даром трубку вовнутрь сунул - она так кидала кипяток, что догадаться, что там нет воды почти не возможно.
- А если бы он поднял кофеварку?
- Ну, тогда конечно бы мы облажались. Но ведь она горячая, я почему-то был уверен, что не возьмет.
В общем, так он отшучивался, пока не появился подполковник и сахар. Пока пили чай, всё само собой утряслось и забылось, а старый комбат, после всегда, заходя в мой кабинет, говорил: "Не поверил бы, если бы сам не видел. Почему моя-то дольше - ГОСТ-то один?!" Справедливости ради скажу, что мы в тот же день засекли действительное время закипания нашего агрегата, и получилось далеко за пять минут. Сдается мне, подполковник тоже кое-что здесь напутал, хоть "ГОСТ-то у него и один".
Андрей закурил, выпустил дым в потолок и продолжил:
- Казалось бы, на этом можно закончить, но я расскажу вам ещё об утюге, пока не забыл - это был его коронный номер:
Зимой, когда начинались учения и всем работникам Штаба (к числу которых принадлежал и я, уже как полковой врач), приходилось работать сутками. Не было время ни поспать, ни пожрать нормально, рисуя карты, циркуляры и прочую херню, которая так необходима для выполнения задачи. Вот тогда-то, наш писарь придумал, как приготовить горячую пищу, не выходя из Штаба. Мы, действительно, тогда зарывались, спали по два-три часа в сутки (и то, если повезет) прямо на полу, завернувшись в шинели: и солдаты и офицеры - все вместе. И, к стати говоря, сдружились с писарями штаба, которые себя тоже не жалели, помогая нам выполнить не понятные им задачи, чтобы наш полк не провалился. Что пожрать у нас было - сухпай. Но что такое перловая каша в банке. Единственное что её размачивает - это чай из нашей знаменитой кофеварки. Вот тогда писарь и придумал (выручай, солдатская смекалка!) разогревать банки с кашей и тушёнкой на утюге. Но, мы-то знаем, что утюг, нагреваясь до определенной температуры, отключается. Так что он сделал? Он его разобрал, выкинул пластмассовые детали, которые при нагревании расширяются и разводят контакты, и соединил контакты напрямую. Утюг, конечно, побелел и даже вздулся в одном месте, но зато он стал плиткой. Он приспособил его меж ножек перевернутой табуретки так, чтобы тот не падал, и потом всю жизнь готовил на нем, как на плите, горячую пищу. О! О его утюге ходили легенды. Запах жареного сала (а что ещё посылают в Армию?) наполнял штаб каждую ночь, и все дежурные дежурили у него в кабинете, рассказывая всякие истории, чтобы скоротать время. Начальник штаба лично командовал (я сам слышал): "Сержант, заводи утюг!" Миски-то тогда были алюминиевые. Он переворачивал табурет, устанавливал утюг, и пока он греется, тоненько нарезал сало. Если был лучок - тоненько нарезал лучок. Потом ставил миску с салом в один слой на утюг и жарил его до золотистой корочки с обеих сторон. Потом мы ели хрустящее сало, макая хлеб в горячую жидкость миски. Пахло лучком и салом, и вкусно было неимоверно. А кофеварка уже закипала, скоро будет и чаёк, крепкий чаёк с сахаром и солдатским хлебом, обмазанным топлёным салом!
Андрей вздохнул, затушил окурок. И обратился к Ермолаю:
- У тебя тоже такое было?
- Что-то подобное.
- Вот, видите! А вы говорите: "Писарюга". Писарь писарю рознь. Я ему потом книгу подарил - "Стенография". Давайте-ка, мужики, ещё по одной и пойду я, наверное, в баню.
Борис Семенович сидел на пологе, расслабив шею, поэтому его глаза уставились в живот. "Ты, смотри, как он сука растет! - размышлял Борис сам с собой. - Да-а, старею! Раньше его и в помине не было, а вот ведь растет. Откуда что берется?" Боре надоело смотреть на живот, и он перевел взгляд на соседнюю лежанку, где Макарыч безжалостно хлестал пихтовыми вениками Батю.
- Ай, хорошо, Серый, ай, хорошо, - повторял Батя, стоило ему вытащить лицо из огромного ковша с холодной водой.
Его, по-стариковски плотное тело, лежащее кверху спиной, занимало почти весь лежак, и было красным от ударов и пара.
- Давай, милый, выбей из меня всю хворь, омолоди старика! - причитал Иваныч и снова окунал лицо в студеную воду.
А Макарыч, стало быть, Сергей колотил его с двух рук, окунал веники в таз с кипятком, мелкими, дрожащими движениями над Батиной спиной тряс их, потом обтирал ими спину, медленно от шеи в низ, размахивался и снова принимался ритмично бить: "Бах-бах, бах-бах".
Валя Микумин, сидящий чуть ниже Семеныча на первой ступени полога, встал, сказал: "Это бурлеск!" - и вышел.
Семёныч млел. Ему нравилось вот так сидеть, ни о чем не думать, чувствовать, как горячий пар целлофаном обтягивает его кожу, дышать сквозь губы, и наблюдать, как крупный пот вылезает из пор, скапливается и тонкими ручейками утекает вниз.
- Боря, ложись, я тебя тоже пошарашу, - предложил Макарыч, как только Батя, отдуваясь и говоря: "Хорошо!", выскочил из парилки.
Кряхтя, Борис развернулся и аккуратно лег на горячие доски.
- Ковш с водой дать? - спросил Макарыч.
- Давай.
Макарыч зачерпнул ковшом холодной воды и поставил перед Бориным лицом.
- Спасибо. - Боря окунул лицо в ковш. - Хо-ро-шо!
Макарыч уже тряс горячие веники над спиной. Крупные капли кипятка падали на кожу, но не обжигали. И, вдруг, раз! - прилипли веники к спине. К лопаткам, и медленно поползли вниз, "сдирая" кожу. Горячо! Очень горячо! Но терпимо!
- Хо-ро-шо!
"Бах-бах, бах-бах".
- Согни ноги.
Борис согнул. Тут же пятки обожгло паром - Макарыч поддал. И по икрам: "Бах-бах, бах-бах".
- Хо-ро-шо! - Боря булькался в ковше.
Макарыч шпарил по спине и ягодицам.
Тело наливалось чугуном. "Сколько такое можно выдержать?" - думал Боря.
А Макарых хлестал: "Бах-бах!"
"Господи! Как же им было хуёво!" - думал всуе Борис. Он всегда в бане вспоминал, как наши космонавты, зайдя под неправильным углом в плотные слои атмосферы, заживо сварились, пока достигли поверхности земли. "Я-то могу сейчас в предбанник выпрыгнуть, в снег упаду, а они? Ну, куда они выпрыгнут? Кошмар! Они знали это, что некуда! И капсулу уже не остановить! Заживо! За-жи-во-о! Кошмар! Кош-ма-ры!"
- Чё ты там бормочешь? - спросил Макарыч, остановившись.
- Помоги встать. Пойду в снег окунусь.
Шатаясь, Боря вышел из парилки, из бани, и, как был, нагишом, рухнул в сугроб.
- Хорошо!
Через секунду, почувствовав мороз, Борис захрипел: "А-А-А", поднялся, обтерся снегом и, поджимая босые ноги, вернулся в баню. "Горячий пол! Хо-ро-шо!"
- Садись, Борис! - Батя пододвинулся, уступая место на скользкой лавке Борису.
На столе стоял целый полк начатых и полных пивных бутылок, тарелка с мокрым омулем и рюмки с теплой водкой.
- Прими капельку. - Батя поставил чью-то рюмку с водкой перед Борей.
Не лезло, но Боря задавил! Запил пивом и сказал:
- А хорошо же, Батя? А? Ей Богу - хорошо!
- Хорошо, Борис Семенович! Очень хорошо!
- Хо-ро-шо!
"Молодежь" приперлась в баню веселой компанией с полным пакетом пива и початой бутылкой водки. Быстро разделась и шмыгнула в парилку. Шипение воды, упавшей на каменку, крики, маты, смех - всё смешалось и быстро затихло - молодежь парилась.
- А хорошие, все-таки, у нас пацаны получились? Как считаешь, Борис? - спросил Валерий Иванович.
- Да! Нихуя так, - однозначно ответил Борис и уткнулся в свою руку, лежащую на столе.
- О, брат, да ты напился! Как завтра машину поведешь?
- Не ссы! - ответил Борис, явно не понимая, с кем разговаривает. - Всё будет в лучшем виде!
- Ну, дай Бог, - ответил Иваныч. - Дай Бог.
И, повернувшись к капитану, сказал:
- Серега, уводите Борю - он готов.
- Понял, - ответил Макарыч, махнул мужикам, и они попробовали поднять Бориса.
- Чё? - спросил Борис, поднимая голову. - Чё такое?
- Боря, пойдем спать.
- Спать? - Боря вытер ладонью рот. - Спать. Спать - пойдем.
- Сам встанешь?
- А куда я денусь? - с улыбкой ответил Боря, и попытался приподняться. - О, парни, что-то меня развезло. Батя! Всё путём! - Я спать! Завтра трудный день. Извини, - я удаляюсь. Батя…
- Хорошо, Боря, хорошо. Спокойной ночи.
- Хорошо. Спокойной! Хо-ро-шо.
Боре помогли добраться до одежды. Он наспех и не полностью оделся. Остальное взял подмышку. Улыбнулся, всем помахал и, поддерживаемый с двух сторон, вышел из бани. Спать пошел.
"Молодежь" вылетала из парилки, кидалась на улицу и возвращалась довольная, мокрая (в снегу) и ни в меру активная. Вот кого водка ещё не берет!
- Вот так-то, бля, нехер чужими руками жар загребать! - о чем-то завершил Андрей.
- Нет, ты лучше расскажи, как вы с бабами на турбазу съездили. - предложил Олег, когда вся шумная компания расселась за столом и расхватала пиво.
- На какую турбазу.
- Ну, про форточку!
- А-а?… - вспомнил Андрей, покачал головой, щелкнул языком. - Очень неприятная история:
Короче, приехали мы турбазу. День такой отличный! Солнце! Апрель. Небо голубое, всё тает. Настроение отличное. Значит, сняли мы два номера - нас четверо было: я, парень один знакомый и две бабы. Бабы сразу готовить начали, на стол накрывать. А я стою у открытой форточки, любуюсь лесом и курю. Настроение отличное! Бодрость такая! И не знаю, что к чему, но захотелось мне что-то сделать. Что-нибудь необычное сделать. За раз. Вот, взять и сделать! Возле окна стояла кровать. И я почему-то решил эту кровать перепрыгнуть. За раз! С места! Я так на месте сосредоточился, прикинул, как оттолкнуться, руки так вверх-вниз для пробы, воздуха набрал, сгруппировался, напрягся, и ка-ак сиганул - с места, через кровать, вперед и вверх! Хруст! Треск! Боль! И я так уебался о форточку. Она была открыта как раз над моей головой. Я прыгнул точно вверх - точно в форточку, такой был удар, такой треск - я думал я себе череп проломил. Башка, казалось, разломилась. Я упал на кровать. Схватился за голову - на голове шишка вот такая - с кулак! Какая мне, нахер, пьянка? Какие бабы? Меня увели в мой номер. Я целый день в нем провалялся с больно головой. Все притихли и только ходили меня проведывать. А мне уже ничего не надо - думал, умру. Я точно думал, что череп проломил. Боль - ужасная. Таблетки не помогают! Погулял, бля! И нахуй я прыгал?
Все смеялись, хлопали Андрюху по голой спине и что-то хорошее ему говорили.
Валя Микумин, сидящий тут же за столом, сказал: "Это, точно, бурлеск. Поверьте!", встал и вышел.
- Чё он ляпнул? - спросил Олег.
- Да хрен его разберешь!
Так продолжался вечер. Хороший зимний вечер. Но всему есть придел и силы мужские тоже не беспредельны. Казалось бы, самые натренированные и те стали ломаться. Где Витуха?
А Витуха к этому времени уже порядочно подъел. Он сидел в кальсонах, в носках на босу ногу, с сырым полотенцем на плечах, в углу предбанника на лавке у самого выхода из бани. Тяжелый. Очень тяжелый!
Периодически, точнее иной раз, когда хотелось, он своей широкой ладонью проводил по лицу ото лба вниз: с одной стороны носа был большой палец, с другой - остальные. Когда ладонь доходила до губ, он их тщательно вытирал, и пальцы встречались на нижней губе, слегка оттягивая её большим и указательным. Тер пальцы друг о друга, скатывая что-то белое, добытое в уголках рта, стряхивал непослушными щелчками и шалбанами это что-то на пол и вытирал ладонь о сырое плечо, грудь и кальсоны: тщательно и долго.
Одновременно безымянным пальцем другой руки он ковырял в уголках глаз - выискивая что-то там застрявшее твердое (как ему казалось). Потом, удивленно поднимая брови, и тут же, сощурив глаза, сосредоточенно и тупо он куда-то смотрел на палец и пред собой, глубоко вдыхал воздух, задерживал на секунду дыхание (больше не мог) и, бросив голову вниз, выдыхал сквозь сжатые губы, мотая головой. Руки теперь уже сжимались на груди, как у молящейся Марии Магдалены. Но лично он этого не знал, потому что закрывались глаза. Через какое-то время, если получалось, он тяжело поднимал лицо к потолку, очень тяжело, но все-таки умудрялся разлепить глаза, обнаружив перед глазами свет, ухмылялся, кривился в улыбке, тер языком о зубы, желая скопить в пересохшем рту слюней, чтобы плюнуть в эту подлую тусклую лампочку. Медленно и фигурно в виде восьмерки вновь опускал лицо к полу, хотел плюнуть на пол, но не получалось. Тогда он снова кривился в улыбке, сжимал зубы, прогоняя сквозь них и нос бесконечный воздух, удивлялся бровями и тут же зло щурился, кого-то ненавидел, мотал головой, расслабляя шею, и голова валилась на грудь, пережимая дыхание в районе кадыка.
Он ненадолго засыпал, шумно сопя переломанным носом. Пускал слюну. И вдруг вскидывался вверх, громко произнося в сонном испуге букву "А". Не понимая, что перед ним перекрытия, но, видя доски, как в гробу, он вновь бросал голову вниз, крутил ею на шейном позвонке из стороны в сторону и твердо говорил: "Не-е-е… - Хуй Вам!" Причем, звук "Ха" он произносил безапелляционно, надежно и громко - не переубедить!
Ой, как ему было хреново!
Так могло повторяться бесконечно. Да и повторялось: если б кто-нибудь за ним наблюдал, то это ему уже давно бы осточертело - не представляете, как противно смотреть на это Чудо в кальсонах. Он и рад бы остановиться, но не было сил: его плющило и плющило, и никому до него не было дело, хотя спина от холодной стены и сырого полосатого полотенца уже давно промерзла, и пальцы ног совсем не разгибались почему-то. Он бы лег, но трудно наклониться в бок - приходится сидеть и терпеть всё это.