Мы заказали и оплатили вагоны, но корабль из Румынии не вышел, и у меня закончились деньги, но мне не хотелось уезжать из Грузии, и когда мне предложили заняться поставками авиакеросина в Армению, я согласился. У меня был друг, азербайджанец Фахраддин, его родственники работали на нефтедобыче и он мог поставить керосин. Я позвонил ему и мы договорились о встрече. Он приехал домой в Гянджу, чтобы жениться. Женился, и я предложил ему встретиться на Красном мосту, который азербайджанскую территорию соединял с грузинской, а в светлые времена здесь встречались и вели переговоры армяне, грузины и азербайджанцы о поставках продуктов и товаров, о которых правительство ничего не знало, или знало, но получало за это деньги, и потому здесь было много маленьких кафе, где совершались сделки и ели храмули – маленькую, но очень вкусную рыбешку, которая запекалась в тесте. Повара или буфетчики в этих кафе были главными лицами. Они, в основном, были громадные. Мой маленький и сухенький друг, который в те времена представлял мелкую элиту деловых людей и у него была "волга", что являлось весомым показателем принадлежности к классу, был одним из них и рассказал мне:
– Ты представляешь: лето, жара захожу в кафе. Буфетчик, в две тонны весом, положив усы на локоть, спит. Я стучу по прилавку и он медленно поднимает гриву. "Свежее мясо есть?" – спрашиваю я его. Он смотрит на меня еще не открывшимися от жары глазами и пальцем показывает на повара: "Деньги есть?" Я отвечаю: "А чего бы я зашел?" – "Хочешь, его, – показывает пальцем на повара, – зарежу".
Фахраддин был деревенский и он еще был боксером. Уехал в Россию давно, и гордился, что давал взятку Гдляну, еще когда тот занимался разоблачениями в Узбекистане. Он приехал во фраке, который ему подарили родители невесты, и в шерстяных носках, я сделал предположение, что фрак утащили из местного музея или московского крематория. Он не обиделся, жена была молодая и ему все нравилось.
Мы приехали с ним в Тбилиси и поехали на Тбилисскую Нефтебазу, чтобы договорится о складировании. Директор и его главный инженер, которым было лет под пятьдесят, очень хорошо встретили нас, они были очень вежливы, и когда мы что-то спрашивали, они, виновато улыбаясь, соглашались с нами. Мы поговорили об объемах, о возможностях. Цены их устраивали, нас тоже, но они попросили немного времени, чтобы представить программу своим замам. Мы ждали. Прошел час. Потом нас пригласили в комнату, зашли трое молодых, хорошо одетых, посмотрели на нас, сказали – нет, развернулись и ушли. Это были бывшие всадники или мхедриновцы, когда их расформировали, они создали корпус спасателей, но не знали, кого и от чего спасать. Джаба Иоселиани был писателем, но и вором в законе, не смею утверждать, но говорили так. Когда началась перестройка, а националистические идеи перехлестывали за край, он организовал корпус "Мхедриони". Для того, чтобы его финансировать, в каждое предприятие он отправил людей – комиссаров от имени республики, которые должны были курировать потоки денег и товаров, и сделал большой общак. Он привел к власти Э. Шеварднадзе, но хотел оставить за собой Грузию. Он должен был плохо кончить, потому что общак держать могла одна семья, и это был уже клан Э. Шеварднадзе. Тех, которые остались, было немного. Но армии уже не было, потому что все войны были ими проиграны.
Первую маленькую колонну с керосином в Армению согласились провести какие-то бригадиры от спасателей. Колонна выезжала ночью. Когда я спросил, почему ночью? – мне ответили, что редкие отряды спасателей, которые не подчиняются общему командованию, пушками обстреливают дорогу, поэтому лучше ехать ночью.
До армянской границы из Тбилиси было 70 км. Это была единственная артерия, по которой поступал основной поток товаров в Армению.
Дорога проходила через Марнеули. Основное большинство жителей города были азербайджанцы, и поэтому нужна была охрана и колонны шли с охраной. Это стоило дорого. Надо было платить всем службам, которые имели полномочия контроля. Когда была первая колонна, их еще было мало, потом, когда появилась видимость закона, их стало в несколько раз больше, и, наконец, с этим было покончено, когда всю поставку в Армению топлива взял под свой контроль клан Э. Шеварднадзе в лице его двоюродного брата Како Шеварднадзе. До этого было еще два года.
Дороги практически не было. Поэтому колонна двигалась очень медленно. В три часа ночи мы подъехали к грузинской таможне. Она представляла из себя небольшой обшарпанный зеленый вагончик. Он полулежал внизу холма около дороги. Вагон стоял криво, площадку под него не делали. Шлагбаум смотрелся так же, как вагончик – это была загнутая, с облезшей краской труба, на конце которой был прикреплен камень для противовеса. На армянской стороне не было ничего интересного, все было обыкновенно, часовой на мосту через реку Дебет, домик караула, милицейский пост, и потом неплохие дороги.
Мы привезли первые деньги, и нас спасатели пригласили в ресторан. Он был похож на Лидо в Париже, хотя краска на креслах за эти годы облезла, но это был ресторан, где столы поднимались лесенкой и ты видел большую сцену. Так отдыхали только в Тбилиси, и еще в Париже. На сцене играла музыка, а мы взяли с собой женщин. Они думали, что мы придем одни, но мы взяли женщин, они позвонили и к ним тоже приехали женщины. Миша поднялся на сцену и начал петь, а я с женщинами танцевал у сцены, и мы забыли о спасателях. О нас узнали, нас вызвали и предлагали возить керосин. Облака рассеивались, но у нас все равно было мало денег. Междугородная связь работала только на центральном телеграфе. Мы сидели на телеграфе, и Миша пошел получать жетоны. Я ждал его, когда ко мне подошел хорошо одетый молодой человек и сказал: "Дай мне лари". Я не понял, я подумал, что мы за что то не заплатили, но в это время подошел Миша и сказал: "Иди отсюда подальше!" Миша был пока моим гидом, который открывал Грузию, на мой взгляд с вопросом он ответил, что это нищий.
Нищий был одет лучше, чем я. Нищим в Грузии мог быть тот, который мог себе позволить просить, а не тот, которому нужен был кусок хлеба.
В Грузии одевались в то, что выходило у лучших кутюрье Парижа, в чем они ходили через две недели после показа мод. Через два месяца в этом ходил весь город, пока не наступало время следующего показа. Миша снимал люстру. Я спросил: "Миша, почему ты снимаешь люстру?"
– Ты понимаешь, вышла новая мода, а Эка учится в техникуме и неудобно ей так ходить, потому что там все одеты по моде.
Миша возил жену на работу и потом мы заходили к Эке. Эка жила рядом с работой жены и была любимой женщиной Миши уже год. Мать ее была еврейкой и она носила ее фамилию. Мать была примой грузинского балета. В день ее восьмидесятилетия, которое мы отмечали, она вспомнила, что когда в Москве были дни Грузии, а ей было всего восемнадцать, на фуршете в Кремле она танцевала с К. Ворошиловым, и попросила его – познакомьте меня со Сталиным. В танце Ворошилов подвел ее к Сталину, и она пригласила его на танец, но тот ответил: "Нэ танцую, генацвале". Таких персонажей можно было встретить только в Грузии.
Эка жила в Сабуртало – это был район, в котором жила интеллигенция. Когда мы туда пришли в первый раз, они грелись у керосинки, которую я видел у бабушки в детстве. Эка развелась с мужем. Он был офицером. От него у нее осталась дочь. У них еще был французский бульдог, которого приучили есть все, что они ели сами. В последнее время они ели мало и в основном овощи, и он стал вегетарианцем, хотя всегда мечтал о мясе, я это увидел в его взгляде. Я был сам стрелец и не мог без мяса, как и он. Сначала я с ним делился, но он был ненасытен. Он голодал четыре года, пока не появился я. Он подходил ко мне и клал лапы на колени, обливая своими гнусными соплями мои брюки. Мне надоели его сопли, и я обливал его водой, чтобы он ко мне не приставал, может, это было неправильно, но мне тоже было нужно мясо, и делится, как он хотел, я не мог. Я это делал украдкой, и как только он подходил ко мне, я поднимал стакан, а так как мы поднимали его часто, то никто не мог заподозрить меня в умысле. У Эки были две смежные комнаты и большая закрытая лоджия.
Бабушка вместе с дочкой спали в смежной комнате, они в зале, а я на лоджии. Все, на что можно было лечь в доме, напоминало о любовных страстях Миши и Эки. Вся мебель была сломана или была с ямами, которые идеально подходили к определенным частям тела Эки. Они оба были большие, Миша и Эка. Эке было за сорок, она носила очки. Они с таким исступлением занимались любовью, что я начал замечать, как у Дочки Эки стали быстро, прямо на глазах, расти груди, а через год они были уже громадны, а она только стала девушкой. Ей не исполнилось и пятнадцати. Она начала призывно смотреть на мальчиков и через год убежала с одним. Мы ее долго искали, но потом вернули. Она была хорошая девочка. Я думаю, в этом был виноват Миша, и любовь заниматься этим Эки. У Эки были очень добрые глаза, когда она снимала очки, но ей было за сорок, она устала так жить и это было видно по ней. А Миша, может быть, был последним. Она понимала это, и поэтому отдавалась так. Для того, чтобы мне выдержать стоны и крики, а главное, ритм, который они в процессе задавали, мне надо было много пить, и я пил. Правда, если они этим занимались и под утро, а я просыпался, то на каждый возглас "А!!!", которым, как гребцы, они поддерживали ритм, а через секунду еще, я давал свои команды "а-а", что сбивало их с ритма. Они ругались, но потом засыпали. Я плелся в туалет, наступая на лужи от бульдога, который, как мне казалось, нарочно их оставлял у моих дверей.
Эка жила на втором этаже, а на третьем этаже жила Эйта. Эйта недавно развелась, но бывший муж устраивал внезапные проверки, поэтому она не могла приходить ночью, и она не знала, придет ли ночью. Эйта была моложе Эки, она была высокая и нежная, и в ней чувствовалась грусть. Я оставался у Эки и ждал Эйту, но до того мы пили, и ночью уже было неважно, придет она или нет, потому что я не мог заниматься тем, чего она хотела. Я не мог отказаться от вина, потому что надо было сбить напряжение ожидания. У Эки была подруга Дали, которая помогала ей продуктами. Она была старше Эки, у нее был хороший русский муж Саша и двое прелестных дочерей, за которыми следила мать, потому что глазки их уже сметали парней с улиц в Авлабаре. Саша уехал в Москву и работал охранником. Он посылал деньги и просил, чтобы Дали уберегла дочерей. Он приезжал часто, потому что тосковал по Тбилиси, и тогда мы ехали к нему. Она жила на Авлабаре около старого армянского кладбища. С улицы была видна крыша ее дома. Мы по лестнице спускались вниз. Аккордеон Миши лежал в багажнике машины. Мы его оттуда и не вынимали, когда стали часто приезжать и оставаться у Эки. У Дали был маленький дворик, который, как крышей, был накрыт виноградной лозой, и потому здесь не чувствовалась жары. Дали хорошо пела и играла на гитаре. Миша играл на аккордеоне танго и мы танцевали с Эйтой. Когда приходили плохие времена и мы с Мишей не находили денег, чтобы наскрести на бензин, Миша просил своего друга Малхаса, чтобы он нас отвозил в Сабуртало. Мы шли на рынок в Сабуртало, покупали пакеты и подходили к машинам, откуда торговали вином. Оно было в бочках или бутылях, с горлышек висели шланги в банку или в стакан, около них стояли хозяева с печальными глазами. Миша здоровался – "Гамарджоба, генацвале, что у тебя за вино?" Хозяин представлял свое вино. Миша представлял меня: "Мой друг приехал из Армении и хочу угостить его хорошим вином". "Это хорошее вино", – и ручеек со шланга наполнял стакан. Миша пил, на секунду задумывался, ставил стакан обратно на стол, куда опять текло вино: "Не плохо". Потом брал стакан и предлагал мне: "Попробуй". Я пил и говорил, что хорошее вино. "Мы к вам подойдем, только посмотрим, что здесь еще есть", – говорил Миша хозяину вина, который с надеждой смотрел на нас. Он хотел не только продать вино, но и пообщаться, и рассказать, как ему трудно, что у него большая семья, и есть только вино, чтобы продать и купить им хлеб, это все он говорил глазами. Мы понимали его, и мы знали, что купим у него, хотя все те которые здесь стояли были такими же. Мужчин, торгующих с машин вином, было не меньше двадцати. У них были большие руки и добрые глаза. печальные глаза, потому что это вино не приносило тех праздников, которые были у них раньше. Мы проходили одну машину и подходили к другой, пробуя от каждого, а потом возвращались к первому и покупали. Вино наливали в целлофановые пакеты. Мы пили там, чтобы меньше пить дома, и чтобы гости чувствовали себя уютно. Вино стоило дешево, оно стоило меньше, чем лимонад или пепси-кола. Мы старались, чтобы у нас хватило на хлеб и еще немного на зелень, и шли к Эке. Эка в это время что-нибудь варила на кухне. Варила, в основном, картошку, увидев нас, она садилась за телефон: "Сейчас, я позвоню Гураму, у него есть тушенка, и Эйте, муж вчера ей принес десяток яиц, я попрошу у нее три. Дали придет и принесет фрукты. Мы с Мишей уже не ездили домой, а оставались у Эки. Приходил Гурам, приносил тушенку и Эка начинала суету на кухне. Эйта приносила яйца, недолго оставалась с нами и опять уходила к себе, обещая вернуться. Дали была уже в пути. У нас от выпитого вина настроение держалось на уровне радости, правда, у Миши радости было больше, потому что он знал, что останется на ночь с Экой. За столом у Эки царил Гурам, Он представлял из себя породу, которую не тронули, кажется, беды и нашествия, и она только росла, Роланд и Миша тоже были такими. Он говорил тосты. Батоно Сосо говорил лучше, но он не говорил о женщинах, лучше всего говорил Гурам о женщинах. Может быть, я был еще молод, но я не смог бы, наверно, и сейчас не смогу, смотря на уставшие лица наших женщин тогда, когда складки у губ, поседевшие волосы говорили о возрасте и не очень сладких днях, говорить, как Гурам. Он был бухгалтером, но говорил, как поэт. "Вы посмотрите на эти розы", – стоя, показывая на ряд усевшихся женщин, объявлял он, и женщины смотрели на него влюбленными глазами. Он поднимал их туда, где они когда-то были. Наверно – в этом и есть поэзия, я чувствовал красоту, но я не был поэтом. Малхас был поэтом. Роланд нет. Малхас занимался извозом на своем "москвиче". У него был тяжело болен отец, через год, когда я был еще там, он умер. Иногда мы заезжали к нему домой, чтобы он мог поставить машину и выпить с нами. Тогда он садился за рояль, играл и читал нам свои стихи. Приходила его жена, которая была похожа на картинку с миниатюр. В глазах ее был какой-то страх, страх того, что он может уйти, потому что у нее не было детей, а сын, которого они воспитывали, был не их. Он очень быстро рос, и у него были проблемы с сердцем, и во всем она чувствовала свою вину. Она была из картин о Тбилиси, а Малхас был поэтом, и она, я думаю, зря боялась. Миша переводил. Я помню только один сюжет, о желуде и дубе.
Роланд не был поэтом, у него дети были уже взрослые, и они с женой на утешение к старости завели еще одну. Ни в одном детском саду она не держалась больше двух месяцев, потому что она была папиной дочкой и была приучена делать все, что хотела, и когда ей делали замечание, она говорила своей воспитательнице то, что вечером наказывал сказать отец: "Передай, что я приду и ее сделаю". Это имело результат в начале, но потом вызывали мать и исключали из садика. Мне кажется, не из-за того, что она плохо себя вела, а потому что Роланд не держал своего слова.
На аллее в Глдани вечером читал проповеди священник, которого отлучили от церкви. Магвала ходила и забирала собой Мишу. Народу было много. Я пошел с ними один раз, потом не ходил, и говорил Мише, чтобы он не ходил, потому что мы потом ехали к Эке и он грешил. Если ты молился, ты должен был быть чист, тем более, ты знал, что мы поедем к Эке и ждем тебя в машине. Магвала узнала об Эке.
Дети не говорили с Мишей, и я уже не мог оставаться у них. Еще немного времени я оставался у Эки, потому что надо было заканчивать дела, и еще я постоянно ждал Эйту. Потом они помирились и я вернулся к своей чашке кофе и сигаретам в постели. Через два года священник построил церковь на том месте, где они молились. Миша перестал грешить и у нас должны были идти дела, но они не шли. Тогда Магвала повела меня к гадалке, чтобы снять порчу. Та, к которой мы пошли, сказала, что порча очень серьезная, и сказала, что это будет стоить пятьсот долларов. Для этого надо было принести ей змеиную кожу, вороний глаз и еще что-то, я уж не помню. Мы достали старую кожу змеи в зоопарке, который еще не открылся. Роланд был охотником. Мы с Мишей взяли у него ружье и поехали на свалку, чтоб застрелить ворону. Ворон было много, но как только мы поднимали ружье, они улетали, и мы ездили из одного конца свалки в другой. Так целый день мы ездили по свалке и не смогли застрелить ворону. Мы вернулись домой грязные, пахнущие свалкой и с уважением к воронам. На следующий день мы поехали с Роландом, и Роланд из машины застрелил ворону. Но у нас уже не было пятиста долларов и мы решили пойти к другой гадалке, которая соглашалась за двести. Она дала кусочек маргарина, но сказала, что это жир с интимного места волчицы, которым надо мазать тело, и жарить иглы и ломать, и произносить при этом заклинания. Я две недели жарил, а если забывал, то тетя Катя ставила противень на газ и подзывала меня с моими инструментами. Я не думаю, что это нам помогло, но нам стали возвращать долги. Это было тогда, когда мне надо было уезжать из Грузии. Судьба звала меня, а я не хотел уезжать.
Работа начиналась. Должна была идти первая, большая колонна – сорок машин или триста тонн керосина. Впереди нас шла машина охраны с генералом, которая должна была решать вопросы с контролем. Мы выезжали в 12 или в час ночи, под утро уже были на таможне. Мы выехали уже за Марнеули, когда воздух загорелся от трассирующих пуль. Колонна остановилась. Пьяный начальник милиции Марнеули, увидев, колонну которая проходила через его город, не заплатив мзду, схватил автомат и вылетел на дорогу, чтобы остановить ее.
Мы рассчитались с ним и поехали дальше.
К зданиию таможни, а точнее, полулежащему вагончику, присоединялось кресло, где сидел большой, как правило таможенник, на что указывала форма, небрежно накинутая на плечи. Он уже нас знал, но не меня, а Мишу.
– А… Миша, дорогой, ты приехал. Ну, зайди в вагончик, оформи документы. Документы – означало листок бумаги с печатью, которая менялась на пачку долларов. Мы въезжали в Армению. Когда я писал, что здесь не было ничего, чтобы нас удивляло, это значит, что здесь был закон, который мы знали и видели раньше. Солдаты на посту, милицейские посты и т.д. Отличие было в необыкновенной вежливости милиционеров, что не было принято ни во время социализма, ни в эру нового капитализма.
Мы приезжали в Ереван. Сливали керосин и шли в больницу к Профессору. У него было свое отделение и маленький кабинет.