Все было маленькое. Маленький диван, впритык к нему стол, за столом кресло и узкий проход к креслу. Миша на уровне своей головы заметил царапины на шкафу когда протискивался к креслу профессора. Профессор пояснил, что это от ногтей ног, и это самая удобная поза для занятий сексом в его кабинете. В Тбилиси Гоча, который был основным поставщиком керосина, который мы возили в Армению, по основной профессии был ведущим нейрохирургом Грузии. Для операций на голове он приспособил гинекологическое кресло, и объяснил, что это очень удобно, когда принимаешь здоровых пациентов. Мы с Мишей пожалели, что не стали врачами. Миша учился на ювелира и у него был столик в мастерской, за который каждый месяц он выплачивал двадцать долларов. Во время перестройки он купил за пятьсот долларов должность капитана милиции в фельдъегерской службе и нашу машину не останавливали, когда он показывал свое удостоверение. Грузинское ГАИ – это было нечто отдельное от грузин, и я бы стал утверждать, что они остались в социализме, потому что они были похожи на среднеазиатских милиционеров, хуже которых не придумаешь, а в более позднее время – на российских, потому что брать взятки они научились после перемен, в то время, когда те занимались этим до развала СССР. Нас с Мишей остановили на набережной Куры. Миша обыкновенно показывал на погоны и мы проезжали, но молодой сержант махал жезлом. Мы остановились, и Миша, взяв удостоверение, пошел навстречу и, улыбаясь, вернулся обратно. Сержант, посмотрев, на удостоверение, сказал ему:
– Извините, товарищ капитан, но с утра стою и не могу набрать себе на завтрак, все проезжают и показывают на погоны.
Я не хотел писать о милиции, потому что они ничего не имели общего с тогдашней Грузией и тем более с грузинами.
Писать о милиции и не писать о ворах было бы неправильно, мы с ними столкнулись у Эки. Мы приехали из Еревана. У нас были деньги и мы сразу заехали к Эке. Машину поставили напротив балкона в тень, потому что хотели отдать немного денег и поехать домой. У Эки была Дали. Перед ними стояла бутылка шампанского, а в руках Дали была гитара, когда мы зашли, она стала петь романс "Не уходи", мы как-то втянулись и стали подпевать ей. Это длилось три минуты, может, пять, но когда мы спустились, то увидели, что машина стояла на камнях, у нее не было четырех колес, в баке торчал шланг, потому что, забрав колеса и руль, они не видели смысла, чтобы оставить бензин. Внутри остались только кресла. Данное действие с их стороны показало высокий профессионализм, и еще то, что Грузия, имея таких профессионалов, может спокойно участвовать в формуле 1.
Ночью свет по районам давали на два часа. Сначала слышался гул радости, как от землетрясения, а потом появлялся свет. И мы тоже кричали. Спальные районы в Глдани были большие. Они разделялись широкой аллеей, которая заканчивалась у метро. От метро шел трамвай вокруг аллеи. Хозяин трамвая поставил на трамвай мотор от грузовика и он ходил вокруг аллеи, раскидывая народ по сторонам.
Воду давали на час под утро, и мы не могли купаться. Воду грели вечером кипятильником, когда давали свет, но это обливание не приносило облегчения.
Поэтому раз в неделю, как бы ни было трудно с деньгами, мы с Мишей ходили в старый город, в серные бани. Это были очень старые бани. Рядом была старая площадь – майдан, на нем стоит мечеть, которая в то время была закрыта, и ветхие домики из глиняных кирпичей, покрашенных в разные цвета, уходят в улочки. В домах были лавочки, здесь торговали старыми и новыми коврами.
Мы брали, когда были деньги, зал с сауной, это была не совсем сауна, потому что там было просто тепло. Вода также была едва теплой, потому что не подогревалась. Когда ты заходил, тебя оглушал запах тухлых яиц, но ты быстро привыкал к нему. После бани мы выходили, и наше тело как будто шло отдельно от нас. Оно было легкое, и думалось, что сейчас оно хочет раствориться в воздухе. В старом городе еще сохранились краски, которым были окрашены дома, когда город готовился к празднику. Это начиналось осенью. Горы вокруг города были окрашены ее цветами, и синяя вода Куры проходила через них. Виноград был собран, и молодое вино ждало этот день города. Первый раз к нему готовились и готовились по-особому, потому что это было в первый раз, а каждый из них знал, как делать праздники. Над городом летали вертолеты и разбрасывали листовки со словами песни о Тбилиси. Во дворах накрывались столы и весь город пил и пел, и благословлял мир, потому что первый тост за столами в Грузии был "За мир во всем мире" и за Господа, за то, что они родились, живут, и живут в Тбилиси. "Сакартвелос гаумарджос" – за это пьют за всеми столами и пьют почти всегда – "Пусть живет и процветает Грузия".
Э. Шеварднадзе, начал создавать управление. Это должно было приносить нам сложности, потому что до сих пор мы платили мзду таможне и прокуратуре. Укрепление власти или создание новой предполагало появление институтов – милиции, экологической милиции, службы собственной безопасности, местного комитета КГБ, я уже не помню, как оно дальше называлось, и т.д. При этом возникновение каждой из этих служб на трассе в семьдесят километров приводило к перерывам в поставках, пока служба создавалась и определялся источник, которому надо было платить. На каждые десять или пять километров дороги стояли их машины, они возникали случайно и приходилось останавливать колонну, пока договаривались о размере мзды. Здесь были службы, которые проверяли тех, которые проверяли нас, но потом они собирались вместе на выходе из Марнеули. Это было удобно для нас, и для них.
Через год мы больше не будем возить керосин, а контроль над поставками и самими поставками полностью перейдет к двоюродному брату Э. Шеварднадзе. У Э. Шеварднадзе не было родных братьев, насколько мне известно. У него было три двоюродных брата и одна сестра этих братьев. Нас познакомили с сыном сестры, и мы вместе с ним пошли к дяде, который был управляющим банком. Он был похож на Э. Шеварднадзе. Племянник начал что-то ему горячо говорить, Миша переводил мне. Он говорил: "Дядя, ну дайте мне тоже проход, чтобы я начал зарабатывать деньги. Или позвольте с ними вместе возить керосин, или дайте денег, чтобы я сам начал заниматься этим".
Управляющий банком был в прошлом директором техникума, он говорил и я понимал, что надо спросить у Како, или это нельзя делать без Како, а денег у них нет. С нами на переговорах был бывший директор команды кутаисского Динамо. Он не выдержал и спросил: "Вы выжали всю Грузию, куда вы дели деньги, если их и у вас нет?"
Потом мы пошли к банкиру, знакомому тренера. Он слушал нас, кивал головой, но потом начал говорить о футболе, что купил за пять двух таких футболистов, что каждого из них он продаст за сто тысяч долларов в Турцию, и он почти уже договорился.
Мы оставались должны нашим водителям. И мы решили заняться лесом, потому что друг Миши, бывший главный инженер кирпичного завода, уехал в Хевсуретию в родительский дом и рубил лес.
У нас оставалось немного денег на чачу и на бензин. И мы поехали в горы. Дорога шла по берегу реки. У нас на равнине еще было лето. Наверху чувствовалась осень, незаметно крапинками выступали среди зеленого леса, покрывающего горы, пятна желтой и красной листвы. На холмах стояли сторожевые башни, а воздух, которым мы дышали, был настолько свеж, что хотелось еще, потом, когда мы вернемся, забрать его с собой, и я об этом подумал тогда. Мы отошли от реки и дорога стала резко подниматься вверх. За нами была река, а мы поднимались к облакам, чтобы спуститься на другую сторону горы. Мы спустились в деревню. Здесь не было новых домов, а только старые дома. Они были уложены из дикого камня. Они были большие, похожие на крепости. Участки около домов были огорожены плетеными из веток заборами. Мы подъехали к дому друга. Нам открыла ворота женщина, и мы заехали во двор. Она сказала, что Паата в лесу и скоро будет. Посередине двора росла большая груша, ей было больше ста лет, на земле стояли плетенки, куда набирались упавшие груши, но их было много и на земле. С дерева свисал гамак. Рядом с ним стояли стол и скамейка. Забор местами был разорван зелеными ветками, которые поднимались от реки. Сарай был сбоку от стены дома. Половина крыши, наверно, уже давно обвалилась. Желтые початки кукурузы, которая была уже собрана на зиму или оставалось с прошлой зимы, обещали кукурузный хлеб, который мне не нравился, но Миша и Роланд выросли на нем, и это было для них вкусно, потому что он пахнет детством. Около сарая стояла бочка, куда засыпали собранные груши. Бочка соединялось с тазом, который стоял на печке, куда старая женщина, мать Пааты, подбрасывала дрова, а с этой стороны большая пятилитровая банка, куда капали слезы груши. Банка была наполовину наполнена. Мы не пошли в дом. Мы сели на скамейку, а я устроился в гамаке, смотрел и слушал шум реки, и думал, что это и есть, наверно, рай. Зашел брат Пааты, поздоровался с нами и сел под дерево. Миша хотел его о чем-то спросить, но тот нервничал. Он ломал прутик, который был в его руке, и Миша его не стал спрашивать. Пришел Паата. Все обнялись. Он, кажется, не замечал брата, потом он повернулся к нему, и сердито сказал длинную речь. Брат поднялся и ушел, а мы пошли в дом. Миша перевел мне, что брат сделал какой-то плохой поступок. Об этом знал он и Паата, но Паата должен был об этом сказать старейшине деревни Хевсур даи, и его должны были наказать. Он пришел просить брата, чтобы тот не говорил, но тот отказал ему. В доме меня поразили полы, грубо состроганные, но отполированные временем, они блестели от чистоты. Стоял старый комод и большой стол, за который должна была садиться семья. На стене висел маленький щит и хевсурский меч. Я взял сына Пааты и мы пошли к реке, я хотел искупаться. Ему было около семи, и он не знал русского. Мы шли к реке и молчали. Река была бирюзово-синей, очень быстрой и холодной. Я выбрал место и вошел. Держался за камень, чтобы она меня не унесла. Это длилось минуту, может, две, но когда я вышел, мое тело, казалось, благодарило меня, и это было лучше, чем в серных банях.
Мать Пааты накрывала на стол. Он извинился за жену, потому что была ее очередь идти с пастухами в ночь. На стол поставили горячий сыр, который был сварен с зеленью, кукурузные лепешки, вареную курицу и хлеб. Мы стали пить водку, и она мне не понравилась. Она была непохожа на водку или чачу. Я спросил Мишу. Миша сказал, что это жепитаури, что там всего двадцать градусов. Его пьют, не чтобы пьянеть, а чтобы пить и общаться, потому что в горах не растет виноград. Я пошел за чачей, хорошо, что она была со мной. Я больше всего верил чаче, ее семидесяти градусам и свежей голове к утру. Паата выпил много, потому что он стал пить еще и чачу, а это было для него много. Он сказал матери, что хочет зарезать для гостей теленка. Гости – это святое, и мать ничего ему не ответила, но подумала, и это было видно по ее глазам, что им потом будет трудно без теленка, с одной коровой, выжить зимой. Паата уже вскочил, выхватил меч и выбежал во двор, и мы выбежали за ним, чтобы не дать ему сделать это. Мать и двое детей Пааты стояли и смотрели, как он бегал за теленком с мечом, а за ним бегали Миша и Роланд, чтобы его схватить. Теленок убежал через дырку в заборе, и мы пошли обратно в дом.
На следующее утро мы пошли в буковый лес на склон горы. Деревья были такими большими, что листья были не видны, они поднимались вверх и кажется, держали гору, а не росли на ней. Мы остались еще на один день и поехали обратно. По дороге мы молчали. Там наверху было так чисто, что мы не понимали, почему мы едем обратно.
Денег не было уже давно и нам не на что было купить бензин, иногда приезжали водители, надеясь, что у нас что-то сдвинулось.
Мы договаривались с турками о лесе, который они должны были купить, но у нас не было денег на лес, и мы искали деньги. Мы ели овощи и искали деньги. Я не мог долго есть овощи, мне надо было мясо, с овощами долго жить в Грузии невозможно, потому что она становится нереальной.
В том, что у нас нет денег, не было нашей вины. Нам не заплатили за керосин, и дорогу уже забрал себе Како. Мы набирали последние деньги, чтобы залить бензин в машину Роланда и поехать брать в долг у Тариэля, которому мы должны были деньги за керосин. Мы звонили Роланду. Роланд подъезжал и мы на холостых спускались до метро, чтобы купить бензин. Подходила женщина, одетая так, что, казалось, что она собирается вечером в оперу. Меня это не удивляло, потому что так были одеты и Роланд с Мишей. Я уже два года жил в Грузии, поэтому меня это не удивляло.
– Вам бензин? – спрашивала она, играя глазами.
Миша небрежно бросал:
– Да, два литра.
Она открывала бак, ставила лейку и заливала две банки по литру. Мы отдавали ей копейки, набранные вечером у Магвалы, и уезжали к Тариэлю. Тариэль торговал соляркой с цистерн, после того, как вложил свои деньги в керосин, за который нам не оплатили.
Мы останавливали машину далеко от базы, а сами шли через забор. Миша и Роланд оставались у гаражей и следили за мной, как я шел к Тариэлю.
– А, ты пришел, наверно, деньги принес? – Он говорил это с ухмылкой, потому что я подходил не так, как подходят те, кто приносит деньги.
Я тоже не здоровался с ним.
– Тариэль, – говорил я ему, – я не принес деньги, но если ты хочешь когда-нибудь их получить, то должен дать мне денег на жизнь, или я уеду, а с них ты с них ничего не получишь, потому что вместо вина Миша и Роланд пьют валерьянку.
– Сколько ты хочешь?
– Сто лари.
– Двадцать.
– Сто.
– Больше пятидесяти не дам.
Я брал пятьдесят лари, мы заливали бензин и ехали на набережную Куры, где внизу, когда ты спускаешься с центрального телеграфа, была столовая. Она работала. Здесь была лучшая острая солянка в Грузии, лимонад и хорошая домашняя чача.
Чача была другом. Зимой, как бы ты ни был одет и накрыт одеялами, холод добирался до тебя быстро и спасала только чача. Бутылка стоила один лари. Ее продавали у дома. Я брал бутылку чачи. Мы с Мишей пили перед сном и это тепло держалось долго, почти до утра, когда тетя Катя начинала готовить кофе. Магвала вызвала меня и предупредила, чтобы я больше не покупал чачи и не спаивал Мишу. Я спал один, а Миша спал с Магвалой, и они еще были мужем и женой, у Миши были обязанности, о которых я давно забыл. Тогда я поднимался на шестой этаж к Гураму. Гурам выгонял с кухни детей. – У меня есть два яйца, – сказал он в первый раз.
Мне понравилось, как он это сказал. Гурам жил в крайней нужде. Кроме нищенских пособий для беженцев, которых не хватало на хлеб, ему еще ему надо было успевать отвозить на прослушивания своего Карузо, который должен был прилично выглядеть. Мы с ним сдружились. Гурам занимался антиквариатом и часто ездил в Москву искать клиентов. Жена его, после того как они убежали с Абхазии, не могла найти работу. Гурам рассказывал мне, как они жили в Сухуми, и они показывали альбомы их свадьбы, когда был свет, они показывали съемки их свадьбы вспоминали улицы, по которым проезжали, и называли имена гостей. Они смотрели это часто и каждый раз, как в первый.
– Ты, – говорил он, – не представляешь, как я ее уважаю, свою жену. После Абхазии больше трех лет я не трогал ее, потому что нам всегда здесь грустно, и это не будет похоже на праздник.
Это для меня было слишком высоко – монашеский обет, и так просто. С Гурамом мы вылетели в Москву вместе. Он оставался у своей знакомой. Вечером позвонил мне и пригласил в гости, там была и подруга знакомой Гурама. Гурам не давал нам спать до утра со своей знакомой.
Наконец, мы достали деньги и отправили Малхаса в горы за лесом, а сами поехали в Батуми, чтобы на границе встретиться с турками.