Может, Руб однажды вечером расскажет, что творится у него в голове. А может, он отрастит бороду до земли и станет каким-нибудь мудрецом.
Может, у меня когда-нибудь появится парочка хороших друзей.
Может, все это пройдет к завтрему.
Может, нет.
"Может, надо пешком дойти до Круглого причала", – подумал я, но решил иначе, поскольку без всякого "может" предки бы всыпали мне за поздний приход.
Пятьдесят раз прослушав парня по трансляции с его "Поезд с платформы семнадцать отправляется до Макартура", или куда он там отправлялся, я потопал домой, уже с обратной стороны наблюдая все свои сомнения. У вас так бывало? Как после каникул, если уезжал. Возвращаешься, и все вроде то же самое, но воспринимается как-то слегка иначе, чем до отъезда. Потому что смотришь задом наперед.
Так мне казалось и в тот раз, и, когда вернулся, я затворил нашу ломанную вялую калитку, прошел в дом и сел на диван. Рядом с той вонючей подушкой. Напротив Стива.
После получаса повтора "Напряги извилины" и куска новостей в комнату зашел Руб. Он сел, глянул на часы на руке и проворчал:
– Черт бы драл, маман прям тормозит с ужином.
Я посмотрел на него.
Может, я знал его.
Может, нет.
Стива я знал, потому что он проще. Успешные все такие. Они точно знают, чего хотят и как будут этого добиваться.
– Лишь бы не как обычно, – вступил я в разговор.
– Что?
– Обычный ужин.
– А, угу, – Руб помолчал. – Она ж другого не готовит, а?
Тут я должен признаться, что за все это нытье про ужин мне теперь очень стыдно, особенно когда столько людей на улицах попрошайничает на еду. Но, так или иначе, нытье случилось.
И, так или иначе, я был в восторге, когда узнал, что в этот воскресенье на ужин у нас не грибы.
Может, жизнь наконец начинала меняться к лучшему.
Опять же, может, и нет.
Я бегу.
Гонюсь за чем-то, чего, похоже, не существует, и то и дело говорю себе, что бегу за тем, чего нет. Говорю, что пора остановиться, но не останавливаюсь.
Город мечется вокруг меня в ярком дневном свете, но на улицах ни души. Никого в зданиях, в домах и квартирах. Никого нигде. Поезда и автобусы едут сами по себе. Они знают, что делать. Они дышат, но, кажется, только выдохами, без вдохов. Ровно источают бесчувствие, и я там один.
По дороге разлита кока-кола. Бежит в стоки, будто кровь.
Гудят клаксоны.
Хрипят тормоза, потом машины катят дальше.
Я шагаю.
Никого вокруг.
Никого вокруг.
Странно, думаю я, как это все работает – совсем без людей? Может, люди там есть, просто я их почему-то не вижу. Жизнь истерла их до полного исчезновения из моей видимости. Может, их поглотили собственные пустые души.
Голоса.
Я слышу голоса?
На перекрестке тормозит машина, и я чувствую, что на меня кто-то глазеет, – но это пустота глазеет на меня. Машина отъезжает, и я слышу голос, но он затихает.
Бегу.
Я гонюсь за той машиной, даже не оборачиваясь на пламенные светофорные "Стойте", что сверкают на меня красными ногами и бьют по ушам на случай, если я слепой.
А я слепой?
Нет. Я вижу.
Бегу дальше, город несется мимо, будто меня тащит какая-то нечеловеческая сила. Врезаюсь в невидимых прохожих, но не останавливаюсь. Вижу… машины, дорогу, столб, автобус, белую разметку, желтую разметку, перекресток, "Идите", поморгал, "Стойте", смог, канава, не споткнись, кафе, оружейный магазин, ножи дешево, реггей, диско, девушки-досуг, рекламный щит Келвина Кляйна – мужчина и женщина в белье – громадный. Провода, эстакада, зеленый свет, желтый, красный, все три, иди, стой, бегом, бегом, на ту сторону, Внимание при левом повороте, Говард Шауэрс, люк, "Спасите Восточный Тимор", стена, окно, спиртные напитки, "Ушел на обед, буду через 5 минут".
Времени нет.
Бегу, пока штаны не рвутся, а вместо ботинок не остаются мои собственные подошвы да клочки тряпья вокруг лодыжек. Пальцы кровят. Я шлепаю по коле и пиву. Брызги вверх по ногам, потом стекают вниз.
И никого.
Где все?
Где?
Лиц нет, есть движение.
Я падаю. Выключаюсь. Разбитой головой в канаву. Прихожу в себя.
Не сразу.
Все изменилось, и теперь люди повсюду. Всюду, где им и положено быть: в автобусах, в поездах, на улицах.
– Эй, – кричу я мужику в костюме, ждущему зеленого на перекрестке. Он вроде как что-то и услышал, но шагает прочь, едва загорается нужный сигнал.
Люди идут прямо на меня, и, могу поклясться, стараются затоптать меня.
И тут я понимаю.
Они шагают прямо по мне, потому что не видят меня.
Теперь я стал невидимкой.
10
Должен признаться: всю неделю мы с Рубом крутили старые фокусы. Опять. Ничего не могли с собой поделать.
Опять грабежи.
"Один кулак". Опять.
Ну а чем, на фиг, нам еще оставалось заниматься?
Идея, которую придумал я, – футбол, сокер или как его ни назови, на заднем дворе.
Вообще говоря, это надо было.
Прямо надо.
Честное слово.
Может, я затем предложил это Рубу, что после того облома со знаком он совсем повесил голову. Что и говорить: если у тебя все получилось, но потом ты все-таки придумал способ снова пролететь, тут, конечно, падешь духом. Руб даже не сознавал, насколько его это задело. Каждый вечер он молча сидел и скреб свою щетинистую челюсть зловещей скорбной пятерней. Волосы у него были, как всегда, сальные, свисали на уши и кусали его за спину.
– Идем. – Я упрашивал его играть.
– Не.
Так у нас обычно и шло. Я как младший вечно хотел, чтобы Руб чем-то со мной занялся: то в "Монополию" поиграл, то мяч попинал во дворе. А Руб старший, за ним всегда оставалось решение и последнее слово. Если ему не хотелось чем-то заниматься – мы и не занимались. Может, поэтому я всегда так охотно шел с ним на "грабежи" – просто потому, что он хотел, чтобы я пошел. Попытки заняться чем-нибудь вместе со Стивом мы оставили много лет назад.
– Идем, – я не отставал, – я мяч накачал, и ворота готовы. Иди погляди. Я их нарисовал мелом на заборе, с обеих сторон.
– Одинаковые?
– Два метра в ширину, примерно полтора в высоту.
– Ладно, ладно.
Он поднял взгляд и вяло улыбнулся, впервые за несколько дней.
И я опять:
– Ну, играем? – С задором совсем уж через край.
– Ладно.
Мы пошли во двор, и было здорово.
Абсолютно здорово.
Руб падал на бетон и подымался. Два раза. Он поливал меня на чем свет стоит, когда я забивал, и завелся не на шутку. Кривой удар по воротам, и мяч полетел вроде за ограду; мы затаили дыхание и выдохнули, когда он, ударившись о край, отскочил обратно во двор. Мы даже улыбнулись друг другу.
Все вышло так восхитительно в основном потому, что на Руба как раз навалился какой-то кризис самоопределения, а я пребывал в своих обычных страданиях по поводу истории с Ребеккой Конлон. Нам стало гораздо легче. Да. Потому что мы вдруг вернулись к занятиям, которые получались у нас лучше всего: валяться и валять друг друга по двору, гваздаться в грязи да обязательно браниться, молоть чепуху и, если получается, подпакостить соседям. Уж так, без вопросов, легче. Это было радостное возвращение к старым добрым временам.
Мяч грохнул в забор так, что соседский песик залился лаем, а попугаи в клетке заверещали как резаные. Я словил мощный пинок по ногам. Руб грохнулся и ободрал руку, на которую падал. Все время соседская собачка разорялась, а попугаи вопили как сумасшедшие. Все было точно в старые времена, и Руб, по обычаю, выиграл 7:6. Но мне-то проигрыш был до лампочки, ведь все равно мы оба хохотали и не принимали ничего слишком всерьез.
На заднем крыльце нас, однако, ждало кое-что совсем другое.
Там была Сара, одна.
Первым ее заметил Руб. Он тихонько шлепнул меня по руке обратной стороной ладони и мотнул головой в сторону крыльца.
Я посмотрел.
И тихо-тихо сказал:
– Ой-ой.
Сара подняла глаза: должно быть, услыхала мои слова, и, уверяю вас, ее вид мне совсем не понравился. Помятая, уткнулась в колени, обхватила их руками, будто старалась задержать в себе воздух. Лицо рассекали слезы.
Неловко.
Вот точно так и было, когда мы подошли к сестре и стали по бокам, глядя на нее, чувствуя всякое и не зная, что сейчас делать.
Постояв, я сел рядом с ней, но никак не мог придумать, что сказать.
В конце концов Сара сама нарушила молчание. Соседская собачонка утихла, и, казалось, вся округа онемела от происходившего у нас на заднем крыльце. Будто оно чувствовалось всеми. Все чувствовали, что тут какая-то драма и беспомощность; по правде сказать, это меня удивило. Настолько я привык, что все просто происходит, равнодушно и безучастно к любым переживаниям.
Сара заговорила.
Заговорила Сара:
– Он нашел другую.
– Брюс? – спросил я, на что Руб скорчил мне изумленную рожу.
– Нет, – гаркнул он, – шведский, блин, король. А кто, ты думаешь?
– Ладно, я понял!
Тут Сара откинулась назад и сказала:
– Знаете что, уйдите пока от меня, а?
– Ладно.
Я поднялся и ушел с крыльца вместе с Рубом, и тут город вокруг как будто вновь стал холоднее самого холодного, и я понял: даже если он и вправду заметил, что у нас тут не все ладно, ему на это плевать с высокой колокольни. Он двинулся дальше. Я это чувствовал. Его смех почти раздавался у меня в ушах, ощущался на вкус. Он близко. Он смотрит. Насмехается. И холодный, такой холодный – смотрел, как моя сестра истекает кровью у нас на заднем крыльце.
Дома Руб дал выход гневу.
– Ну, видишь? – сказал он. – Не было печали.
– Это должно было случиться.
Говоря, я увидел, что на переднем крыльце сидит Стив.
Сам по себе.
– Да, но чего сегодня?
– А чего нет?
Сидя на диване, я разглядывал старое фото: Стив, Сара, Руб и я, еще совсем детишки, застыли разноэтажным строем перед каким-то фотографом. Стив улыбается. Сара улыбается. Мы все улыбаемся. И это было так странно: фотография все время висела на этом месте, а я, по сути, только что ее заметил. Улыбка Стива. Ему не плевать – на нас. Улыбка Сары. Так здорово. Мы с Рубом на вид чистые. Все четверо юные и неукротимые, и улыбки у нас такие радостные, что от них я тоже разлыбился прямо там на диване, страдая о какой-то своей потере.
"Куда все подевалось?" – спрашивал я себя. Я даже не помнил, когда нас так сняли. Может, и фотография ненастоящая?
В эту минуту Сара сидела на крыльце в слезах, а мы с Рубом валялись на диване и не могли ей ничем помочь. Стиву же вроде не было дела – ни до кого из нас.
"Куда все подевалось?" – вновь подумал я. Как могла та картинка превратиться в эту, нынешнюю?
Годы ли нас сломили?
Укатали нас?
Прошли, как белые облака-громады, и растаяли так медленно, чтобы мы и не заметили?
В общем, все складывалось как-то погано, а скоро стало еще хуже.
Еще хуже стало в тот вечер, когда Сара ушла из дома и все никак не возвращалась.
Уходя она сказала: "Пойду пройдусь", – и исчезла надолго. Сначала никто из нас не тревожился, но едва стрелки переползли одиннадцать, все всполошились. Даже Стива, похоже, чуточку задело.
– Пошли, – объявил отец, – Идем ее искать.
Никто не возразил.
Мы с Рубом и мать с отцом сели в фургон и поехали на поиски, а Стив остался дома на случай, если Сара появится, пока все ее ищут. Мы поехали по барам и по домам ее подруг. Даже к Брюсу. Пусто. Ее не было нигде.
К полуночи мы вернулись домой: Сара еще не явилась, и нам осталось только ждать.
Каждый из нас ждал по-своему.
Мама сидела молча и ни на кого не глядя.
Отец кружку за кружкой заваривал кофе и поглощал, как не в себя.
Стив то клал на ногу грелку, то снимал ее, а ногу решительно держал кверху.
Руб что-то тихонько бормотал под нос, раз пятьсот, не меньше. "Убью этого подонка. Убью подонка. Доберусь я до этого Брюса Паттерсона. Убью подонка… Убью. Убью…".
Ну а я, сцепив зубы, лежал подбородком на столе.
Спать пошел только Руб. Остальные ждали.
– Не слышно? – спросила мама, проснувшись в час ночи.
– Нет. – Отец покачал головой, и скоро мы все клевали носами под воспаленным белым шаром кухонного плафона.
Позже начался сон.
Прервали.
– Кэм?
– Кэм!
Меня трясли.
Я подскочил.
– Сара?
– Не. Я.
Это был Руб.
– А, ты, черт.
– Ага. – Он ухмыльнулся. – Ее так и нет?
– Нет. Если не прошла мимо нас прямо спать.
– Не, не прошла.
Вот тут мы и заметили кое-что еще: Стива тоже не было.
Я проверил в подвале.
– Пусто.
Я посмотрел на Руба. На этот раз мы с ним вдвоем вышли на крыльцо и дальше на улицу. Черт, где Стив?
– Погоди. – Руб повернулся, вгляделся в темноту. – Вот он.
Наш брат сидел под телеграфным столбом, привалившись к нему спиной. Мы подбежали. Остановились.
– Ты чего здесь? – спросил Руб.
Стив поглядел на нас, и я никогда не видел его таким испуганным и стянутым в узлы. Он казался совсем хлипким, но все равно мужиком: он всегда выглядел мужиком. Всегда… но не как в тот раз. Не ранимым.
Костыли будто мертвые руки лежали полешками рядом с ним.
Медленно, жалобно наш брат проговорил:
– Наверное… – он осекся. И продолжил – Я хотел ее найти.
Мы промолчали, но, думаю, пока мы помогали Стиву подняться и доковылять до дому, он должен был понять, чем и как живем мы с Рубом и Сара. Он понял, каково это: упасть и не знать, сможешь ли подняться, и ему стало страшно. Страшно, потому что мы поднимались. Мы всегда поднимались. Всегда.
Мы проводили его до дома.
Мы…
И снова все сидели на кухне, но не заснули только мы с Рубом. Сидели в тишине, и вдруг он мне что-то зашептал. То же, что прежде.
– Слушай, Кэм, – сказал Руб, – надо выловить этого Паттерсона, – Руб говорил так уверенно. – Мы его выловим.
А я слишком устал, и потому сказал только:
– Само собой.
Потом Руб отключился, вслед за мамой, папой и Стивом. Скоро и у меня глаза будто цементом залило, и я тоже вырубился.
Все пятеро, спим на кухне.
Мне снился сон.
Он будет дальше.
Неплохой сон.
Проснувшись, я увидел, что к тесной компании спящих за кухонным столом добавился еще один участник.
Стою на воротах. Стадион забит под завязку. Наверное, тысяч сто двадцать народу не сводят с меня глаз.
Скандируют.
– Вол-чище! Вол-чище!
Обвожу взглядом трибуны: все ободряют меня, и я всех люблю, пусть они совсем чужие мне люди. Мне кажется, они какие-то южноамериканцы. Бразильцы, что ли. Может, аргентинцы.
– Я вас не подведу, – шепчу я им, понимая, что меня не услышат, даже если заору во всю глотку.
Передо мной выстроилась шеренга: по футболкам – команда-противник.
Это все люди из моей истории: отец, Руб, мама, Стив, Сара, Брюс, безликая новая девушка Брюса, Грег, зубная сестра, зубной, директор школы Деннисон, тетка-инспектор, друганы Руба и Ребекка Конлон.
На мне вся вратарская снаряга: бутсы, закатанные носки, зеленый свитер с ромбами на груди и перчатки. Ночь, и черный воздух прорезывают мощные прожекторы, словно сторожевые башни, громоздящиеся надо всеми нами.
Я в игре.
Хлопаю ладонью об ладонь и чуть приседаю, готовясь прыгнуть за мячом в любую сторону. Ворота за спиной кажутся километровыми в ширину и в глубину. Сетка – рыхлая клеть, она качается и шелестит на ветру.
Выходит отец, устанавливает мяч, кричит, что у нас вроде серия пенальти в финальном матче чемпионата, и теперь все зависит от меня. Отступает, примеривается, разбегается и лупит мячом вправо от меня. Я прыгаю, но дотянуться никакой возможности. Мяч влетает в угол ворот, и отец смотрит на меня и улыбается, как бы говоря: "Прости, парень. Играем по-честному".
Выходит мама. Потом Руб. Оба забивают, Руб с черствой усмешечкой.
– Тебе не светит, солнышко, – приговаривает он.
Все это время у меня в ушах, будто радиопомехи, жужжание толпы на трибунах. Когда я пропускаю, и мяч влетает в сетку, трибуны ревут, а потом стонут – ведь они болеют за меня. Им хочется, чтобы я взял хоть один, они видят, как отчаянно я стараюсь. Они видят мои ручонки и силу воли в моих губах, и, не слыша звука, чувствуют, как я бью ладонью в ладонь, готовясь к очередному удару. И они всё скандируют.
Мое имя.
Мое имя.
Но нет, как ни стараюсь, я не могу поймать ни одного мяча.
Даже убитая горем Сара пробивает мою защиту. Перед ударом она говорит:
– Не пытайся мне помочь. Бесполезно. Ты здесь ничего не изменишь.
Бьет Стив, и Брюс. Друганы Руба. Все. Наконец выходит Ребекка Конлон.
Идет в мою сторону.
Не спеша.
Улыбаясь.
Говорит:
– Если поймаешь, я в тебя влюблюсь.
Я киваю, хмуро, сосредоточенно.
Она отступает, разбегается, бьет.
Мяч летит высоко, и я теряю его из виду в свете прожекторов. Наконец замечаю, прыгаю, высоко в правый угол, и мяч, неловко отскочив от моего запястья, бьет мне прямо в лицо.
Я падаю с мячом на газон.
От удара о землю он выскакивает из моих рук и катится, медленно-медленно, через линию, в сетку ворот.
Конечно, я бросаюсь за ним, но поздно. Не допрыгиваю – и в мгновение ока я один, не на стадионе, а на нашем залитом солнцем заднем дворе, сижу, привалившись к забору, с разбитым носом.