– Успокойся, я не думал, что ты читаешь всякую х…, зачем я тебя научил читать? Это же реклама для идиотов, её подбрасывают в почтовые ящики. Усыпление тебе не поможет, ты и так всё время спишь, не покладая лап. Короче, выпей валерьянки, я скоро вернусь. Очень скоро, если выберусь.
– Добрее твоих я не видел, что-то не заладилось в новых руках, может, перекормили, может, перегладили, я сбежал через неделю, теперь бомжую, в прямом смысле, сплю в подвале, ем с помойки объедки общества и просроченные в холодильниках продукты, в общем, как-то перебиваюсь. Они, в целом, хорошие ребята, жертвы обстоятельств: политических, бытовых, моральных, уволены из этой жизни, думаю, ты ещё ни разу не чувствовал себя таким ненужным. Кому-то не хватает рабов, мне – тебя, хозяин…
– Какие ребята?
– Бомжи.
– Зачем ты ушёл? Где ты сейчас? – недоумевало моё сердце. – Ты чего молчишь?
Связь расчувствовалась и оборвалась (иногда связи обрываются от их избытка), я вернул трубку Лизе. Затянулся в последний раз, затушил и кинул окурок в свободную могилку.
– Хороший у тебя кот, серьёзный такой и взрослый, а у меня на кошек аллергия, да и на людей тоже. Ненавижу музеи, там, кроме людей и искусства – ни черта, знаешь, чем они схожи? И те, и другие требуют жертв. Постоянно и ненасытно, им бы побольше крови, кровь стала развлечением, чужое горе – чем-то вроде сериала, ими забиты экраны, камеры… Телекамеры там, где смерть и слёзы. К сожалению, у меня сегодня не так много времени, записана на приём к стоматологу, надо подправить виниры до вечерних новостей, всю жизнь мечтала выйти в эфир, сегодня мой дебют. Ты первый из людей, кто увидит мою белоснежную улыбку, – с этими словами она засияла, распахнув уста, полный рот жемчуга, он расплескался по всей камере и прыгал, отскакивая от бетонного пола. Она смеялась.
– Но как же? И вы позволите кому-то залезть вам в рот? Рот – это же так интимно.
– Действительно, раньше я об этом не думала.
– Не могли бы вы сообщить обо мне в новостях, если не сложно.
– Хорошо, надеюсь, тебе хватит кислорода до моего эфира. У вас есть ещё какое-либо пожелание?
– Есть, но оно довольно пикантное, я всегда хотел почувствовать разницу между настоящей грудью и силиконовой.
– А у тебя был опыт с настоящей?
– Мне везло.
– Ну и как?
– Пожалуй, что никакой, – протянул я, выбираясь из её силиконовой долины.
4 час(ть)
– Пожалуй, что никакой, – проснулся я в поту. В мои штаны забралась эрекция, член был каменный, член – это один из самых неуправляемых механизмов, настолько твёрдый, что, казалось, им без труда можно было пробить дыру в этом гробу. Правая рука держалась за него, как за меч, за поручень в метро, как за достоинство и желание жить.
Вообще, в армии рука частенько проводила время в кармане в его компании, когда делать было нечего, а в армии нечего, поэтому все дрочат, и в прямом, и переносном смысле. Мастурбация – это ответственность за тех, кого приручили. Достоинство, и его тоже можно приручить.
Всё ещё чувствуя в руках грудь Моны Лизы, я начал дрочить, меня никто не видел, разве что Бог, что бы он мне сказал на это? Это вредно, претит законам армейской службы или высокой морали, ослабляет мощь нашей армии, так или иначе, мораль была замарана. А если жить мне осталось всего ничего, и я ещё ни разу не спал с женщиной, я – девственник, вот в чём вся драма. Дрочить в гробу – в этом было нечто некрофилическое, отчаянное, и безысходная духота, и недостаток кислорода, и даже запах резиновой прокладки – всё возбуждало.
Презервативами у вас пахнет, сказал бы Бог. А я бы ответил: "Да, был тут один гондон, который меня закрыл, вот и воняет. Иногда от одного гондона зависит целая жизнь".
Это была агония, образы сменялись со скоростью движения руки: то Мона Лиза, то Мэри, то голая девка, стоящая на четвереньках, из какой-то неутомимой порнушки, вздыхающая на немецком. Её сиськи елозили по мятым цветам хлопкового поля постели, при каждом движении цветы сгибались, но затем вновь улыбались ярко-голубыми бутонами с жёлтыми язычками. Кадры менялись всё быстрее, рука была всё настойчивей, член всё эмоциональней, воздух всё напряжённей, пульс всё громче и чаще. И вот уже все три героини слились в один двадцать пятый кадр, в одно похотливое животное. Выдох, член мой высказался на весь остальной мир, разбрызгивая остатки слюны в темноте, как ворчащий подросток, теряющий вес, рост, силу, достоинство в крепкой руке общества. Опустошился, словно меня кто-то выскреб и физически, и аморально. А если меня здесь найдут мёртвым с мокрыми штанами, будет неудобно, трупу будет неудобно, надеюсь, сперма засохнет раньше, чем я. Когда всё хорошо, не думается о херовом, а когда всё плохо, попробуй себя заставить об этом не думать, трудно и душно.
Глаза открыты, как окна в ночное небо, одиночество склонно, так склонно к мастурбации, но и к самокопанию, а позднее – и к самозакапыванию, вырыть могилу в самом себе – это легко. Темнота подобралась ко мне слишком рано, слишком болезненно, как утомление, возбуждённые силы слабели от одной только мысли: жопа, конец.
Где же эти козлы, почему забыли про меня… Можно подумать, что это они все надоели мне смертельно, поэтому умираю здесь один. Кукла в коробке, которую вот-вот должны купить. Но покупатель задерживается или вовсе передумал, если даже потом мною будут играть в школу, в доктора, в семью, поженят, оторвут руки и ноги, отстригут волосы, разденут и бросят в кучу таких же никчёмных кукол – всё равно это лучше, чем лежать здесь молодой и здоровой, одной в ночи. Сыпь отчаяния покрыла тело, оно чесалось от бессилия.
Тихо. Мёртво. Негде разлакомиться надежде, она выдохлась и закемарила в переулке ночи, прямо под открытым небом. Может, и не человек умирает, умирает иллюзия мира, что его окружала, что окружала меня. Не я, мир умер – врал я себе, выискивая оправдание собственному страху. Тающая самоуверенность. Здесь даже времени нет. Теперь я лучше стал понимать, что такое – умереть безвременно и, отгоняя от себя эту мысль, снова пытался вспомнить что-нибудь приятное. Удобно прятать трусость за приятные воспоминания.
* * *
Горизонт размандаринился, небо всматривалось в угрюмую воду. Цитрусовая кожура заката откинула багрянец на шприц собора, на плечи домов в окнах солнцезащитных очков и ещё на несколько человек – они, как и я, торчали здесь, несмотря на какие-то дела, уже несколько минут. Торчали, ощущая сильную передозировку красоты. Даже природа научилась обманывать, на самом деле так красиво не бывает: невозможная красота. Я давно подсел на эту иглу, как только приехал в город камня и воды, и не знал как с неё соскочить, впрочем, и не пытался, уж больно красив он был. Река выгуливала кораблики разных пород – от мопсов до сенбернаров, они, лая, бороздили бетонное отражение лиц домов, те, поморщившись, снова обретали невозмутимость и умиротворённость.
Я стоял на мосту, у выхода из метро и читал то, что пишет небо на бурой глади канала, тени от мира, брошенные на неё, но, в отличие от теней на асфальте, эти были цветными. Прижавшись к стене здания, кто-то настойчиво стучал в кожаную дверь барабана, сбивая с ритма город и мои мысли. Ожидание не провоцирует твоё самолюбие, если ты никого не ждёшь, а просто без дела стоишь – оно незаметно, а когда ждёшь любимого человека, ты начинаешь прокручивать в голове сцену встречи и планировать контрапункты, но это не имеет ничего общего с пунктуальностью. Если ты ждёшь слишком долго, то начинаешь чувствовать боль, непонятную, неясную каплю нервов, хотя никто не трогает, к тебе никто не прикасается, не брызгается оскорблениями. Оглянувшись, я увидел рядом парочку – парень с девушкой – губы в губы, мужские руки собирают урожай её груди, а боль всё сильнее, оказывается, они встали на мою тень, не так уж она и бесчувственна.
Но Мэри не заставила ждать себя вечность, она выскочила ко мне ярким впечатлением из скучной толпы. Я приобнял, поцеловал её щёку, она – мою шею. А потом уже мы скрепили эту встречу сургучом губ.
– Как ты думаешь, здесь есть рыба? – кивнул я на воду.
– Насчёт рыбы я сомневаюсь, но головастики – наверняка.
– Вот кто счастлив по-настоящему – плывёшь себе, ни о чём не думаешь, а вода всё теплее и теплее с каждым днём.
– Ты считаешь, если голова большая, то и думать не надо?
– Как ты можешь думать, если счастьем вынесло мозг?
– Ты много видишь таких счастливых?
– Ну вон тот, например, с барабаном.
– Мне кажется, он только косит под просветлённого, вид у него не очень счастливый.
– Да, в общем, это не главное.
– А что же тогда?
– Чтобы ты так же сияла всегда, как и сегодня. Мне так много надо тебе сказать!
– Сколько?
– Где-то займёт три гига оперативки.
– Ну говори.
– Я люблю тебя.
– И?
– Остальное в фотографиях.
– И что там?
– Как я тебя хочу любить.
– Порно, небось?
– Скорее, стихи, а что такое порно в твоём понимании?
– Порно – это когда несколько бездарных актёров пытаются показать всем, что с ними было бы, если бы они попали в большое кино.
– Умная ты, даже страшно.
– Страшная и умная…
– Нет, тогда лучше глупая и красивая.
– А стихи о чём?
– Ты же их всё равно не любишь.
– Особенно рифмованные, рифма парализует слова, они там, как инвалиды, теряют подвижность. Даже порно как-то честнее. В стихах обязательно один врёт, а другой слушает и говорит: "Как же красиво, восхитительно… ты врёшь (последнее он думает не в слух, про себя), я тоже так хочу". А поэт: "А я хочу вас. Вы же видите, какой я умный и смелый, давайте займёмся любовью, пока вдохновение!".
– Да, чтобы докопаться до истины, надо столько соврать.
– Может и вырвать от такого количества? А ты мне так часто врёшь?
– Постоянно. Это происходит неосознанно. Женщины не любят правду, правда – это скучно и холодно.
– И когда ты мне соврал в последний раз?
– Когда сказал, что люблю. На самом деле я люблю не столько тебя, сколько это состояние. Люблю тебя любить.
– Ты как представляешь себе это чувство?
– Мне кажется, это такая эйфория, которая не даёт тебе заснуть, даже когда очень хочется, а после не даёт проснуться, потому что любить так же приятно, как спать.
– Когда хочется, вообще трудно заснуть.
– Так это сон или бессонница?
– Скорее, снотворное и дифибриллятор в одном флаконе. Увидела любимого – словно взяла флакончик, поцеловала – словно подушилась.
– А ты когда-нибудь любила по-настоящему?
– Только по-прошлому.
– Ну и как там, в прошлом?
– Любовь по-прошлому мертва.
– Так ты меня не любишь?
– Нет, конечно.
– Значит, мы оба не любим. Ну-ка, возвращай мои игрушки.
– А ты гони девственность.
– Я не брал.
– Где же я её потеряла?
– Я этого не знаю.
– За что я люблю такого урода?
– За отсутствие.
– За отсутствие чего?
– Красоты. Уродов любят за отсутствие красоты. Красота мешает сосредоточиться, отвлекает от самой сути человека.
– Спорно, не такой уж ты и урод, даже не уродственник ещё, хотя насчёт отсутствия очень верно, именно когда тебя нет рядом, я понимаю, что люблю, что любовь волочится за мной, как парашют за романтичным разведчиком.
– А как же сейчас, в этот момент?
– И сейчас тоже, только неосознанно, вот ты врёшь неосознанно а я – люблю, потому что нет времени осознать.
– Кто бы сомневался, что ты меня любишь.
– Да вот бабушка на нас смотрит, мне кажется, она сомневается.
– Бабушки всегда сомневаются, иначе бы не дожили.
– Ты ещё и дерзкий.
– Да нет, я плюшевый и подкаблучный.
– Что ты имеешь против ретро?
– Ничего, они меня уравновешивают и среднюю продолжительность жизни. Чтобы она совсем не рухнула.
– Я поняла, давно научилась уже понимать твои шутки.
– Ура, может скоро начнёшь и смеяться.
– Чёрт, тяжело мне с тобой будет.
– Зато можно всегда погладить, а когда я уеду, будешь гладить мои письма.
– Поцелуй меня.
– Зачем?
– Я так хочу.
– А я хочу в грудь.
– Что, прямо сейчас?
– Что тебя смущает? Эскалатор, люди?
– Ты.
– Закрывай глаза, всё, нет никого, только мои губы.
– Почему люди так любят целоваться в метро?
– Я бы сказал: почему люди так любят, любят так, любят на людях?
– А как им ещё любить?
– Легче, без страданий, без давления, без чувств.
– Чувства трудно контролировать.
– Но ты, похоже, уже научилась? Забрала свои губы в тот самый момент, когда эскалатор был на финише.
– Я же чувствительная, – её слова утонули в шуме подъехавшей электрички.
Тюбик вагона выдавил в вестибюль метро тёмную пасту людей, человечество спешило, оно не замечало. Время – единственный фактор, который действует в час пик, его мало, опять мало, оно было съедено работой, и хотелось как можно больше выкроить его для дома. Люди проходили мимо нас, мимо женщины с ребёнком на руках, которая сидела на полу, облокотившись на стену с мольбой картона, что её младенцу нужны срочно деньги на операцию, маску скорби подчёркивало тёмно-зелёное пальто. Только в её глазах со вселенской пустотой времени была целая вечность, там время остановилось.
Мэри положила ей в ладонь несколько монет.
– Эти люди постоянно вызывают во мне жалость. Как с этим бороться, я не знаю.
– Чтобы побороть в себе чувство, надо ему проиграть. Мадонна с младенцем в метро вызывает сочувствие, даже Леонардо да Винчи прослезился бы, глядя на это и разочаровался бы, узнав, как их здесь много.
– Хватило бы и для Рафаэля, и для Микеланджело.
– Классический сюжет, многим этот образ близок, не только тебе.
– Так вот откуда столько религий, если считать что у каждой в руках – будущий бог.
"Осторожно, двери закрываются", – произнёс космический голос.
– Как ты думаешь, двери – это то, что закрывается или открывается?
– То, что хлопает. Двери захлопали в ладоши. А нам далеко ехать?
– До конечной.
– Не любишь метро?
– Не очень.
– Почему?
– Здесь нельзя прислоняться.
– Практически невозможно, теперь со слонами в метро не пускают.
– Странно, что надписи ещё остались. На самом деле, люди в метро мне тоже не нравятся. Что-то с ними происходит на глубине шестидесяти метров под землёй. Они превращаются в каких-то кротов, скучных и замкнутых.
– А ты в метро когда-нибудь знакомился?
– Бывало, но как-то мимо. Обычно всё ограничивается взглядами или их размножением. Я где-то прочёл недавно, что если девушка посмотрела три раза, то можно смело предложить ей кофе, если четыре – кино, если пять – раздавить с ней сухое.
– А если шесть?
– По-моему, поцеловать. Если семь – можно рассчитывать на телефон, ну и так далее.
– А вдруг у неё скрытое косоглазие?
– Только на это и надежда.
– Бежать после какого?
– Думаю, после десятого надо делать ноги.
– Я убегаю раньше.
– Разве тебе не приятно, когда строят глазки в метро, на тебя обращают внимание?
– Я же тебе говорила, что не люблю метро. Может, за это не люблю ещё больше. За повышенное внимание со стороны человечества. Его прикосновение меня раздражает, ведь я с ним не так близко знакома.
– Значит, ты не согласна с этой статистикой?
– Нет, хотя можно проверить. Выбери себе жертву из вагона, и считай взгляды.
– Ты серьёзно?
– А что, надо же проверить силу твоего очарования.
– Ладно, вот та молодая брюнетка с цветами на руках.
– Эта? Конечно, ты прекрасен и всё такое, но мне кажется, у тебя здесь никаких шансов. Видно же, что девушка едет со свидания и она вполне счастлива.
– Нет шансов – это мой конёк, с тобой у меня их тоже почти не было, всё-таки мы с тобой из разных сословий.
Ещё только втекая в вагон, я уже заметил эту девушку, да и как было не оценить человека с цветами? Однако и она давно пристально наблюдала за нами, но Мэри до этого стояла спиной к сцене и не могла заметить этой перестрелки. Сколько уж там набралось взглядов, я не считал, только подошёл к ней на следующей станции, поздоровался и поцеловал. Мы перекинулись парой фраз и вместе вышли из вагона, когда он распахнул двери.
Мэри была в шоке. Она зардела, словно небо на закате, и не знала как себя вести и куда себя вести.