Я там каждый день ходил в банк, и дом купил рядом с банком, и вся моя жизнь была на в этих улицах. Я жил в Большом городе, но вся жизнь была на этих нескольких улицах, которые не менялись. Я помнил еще жизнь в своем маленьком городе, откуда когда-то приехал, и то, что там город принадлежал мне, и когда я приехал сюда, думал, что и здесь будет так же. Но это было другое время, странное время, когда я был уверен в себе и искал любви и женщин.
Тогда это было просто, потому что это не было связано с деньгами, а только с желанием, и это желание было у всех, надо было только поймать этот ритм барабанов, который вместе с апрельским солнцем объявлял о начале весны, и под этот ритм начинало биться твое сердце, и твое тело, которое хотело другого и, если это связано было еще и с сердцем, то эти ритмы тебе слышались повсюду, и ты находил ее глазами, потому что они похожи на тебя, потому что утром ты смотрел на себя в зеркало, когда еще не начали бить барабаны, и как только солнце заходило в твою комнату вместе с запахом нагретого, но еще свежего воздуха, в твоем сердце начинали бить барабаны и они похожи на барабаны, которые объявляли о начале праздника или карнавала, о которых ты читал или смотрел на картинках редких иностранных журналов, которые переходили из рук в руки, и нам казалось, что там всегда карнавал, и нам хотелось туда, потому что наши праздники принадлежали каждому из нас в отдельности и мы не думали, что это были лучшие наши праздники и они были вершиной любого карнавала, но это было в нашем сердце, а на улице, кроме весны и любви, были только серые дома и серые лица, а между ними ходили мы, и таких было много, в которых жили праздники, а когда еще воздух весны заполнял наши легкие и не выходил оттуда, и наша маленькая комната с единственной кроватью была тем дворцом, откуда нам не хотелось уходить, но мы уходили и начинали снова искать, не понимая, что не надо было уходить, потому что это было лучшее. Дело в ритме, подумал я, и для этого лучше всего подходят барабаны. Поэтому на войне работали только барабаны, они задают самый высокий темп между жизнью и смертью, ритм атаки, и здесь почти так же. И как другие помнят войну, потому что они не могут забыть границу между жизнью и смертью, когда они не могут забыть, что им повезло и эта радость нового рождения будет сидеть в них, и они будут вспоминать об этом всю жизнь, то это тот же ритм, это то же самое.
Это правильная мысль и ее можно обсудить с профессором математики, который был с того времени, что и он, у него была молодая жена, и он любил строить длинные логические ряды на примерах отношений, а все было гораздо проще, и я хотел сказать ему об этом. Иногда к нам присоединялась и его жена, которая работала на той же кафедре, что и он, и была, на мой взгляд, суховата, она слушала, что он говорил, с интересом и заложенным восхищением ко всему, что он говорил, и это, наверно, и держало их около друг друга так долго, но в этом было напряжение и обязательства, которых не было на острове, здесь были только ритмы жизни.
Я иногда вставлял слово и не соглашался, тогда она поднимала свои строгие серые глаза и смотрела на меня с упреком. Она глазами, казалось, говорила: "Не смейте отрицать!", потому что эти потоки всем известных, кроме нее, мыслей он выдает как свои, и это делает его значимым, а любой протест – это угроза их миру, где он и она. Их удерживала некая значимость друг около друга. И это было из другого мира, из которого я ушел, и оказался здесь, потому что не хотел себе лгать. На острове не было ничего, чего бы не было у меня там. Пространство света, с которым входили в жизнь, очень быстро заполнялось ложью обязательств и условностей. Здесь не надо было лгать, и это было лучшее. Я хотел сказать это профессору, но не сказал, потому что мой мир был там, и я уезжал. Ему надо было доказывать ей свою значимость, чтобы она была с ним, и он получал ее, но это была продажа негодного продукта и его покупали за фальшивые деньги.
Я в этом мире жил достаточно долго, но это все было ничто, по сравнению с игрой барабанов, и поэтому я хотел увидеть их и сказать ему про это. Но их негде не было видно.
– Пикас, – спросил я у бармена, – ты любишь барабаны?
– Нет, только барабаны я не люблю, вот моя жена любит классическую музыку, с ее-то формами, Вы представляете, классическую музыку! С другой стороны, я думаю, что она ставит вечером классическую музыку, я думаю – для меня, чтобы я проникся высоким, а для меня это, как похоронный марш. Она каждый день напоминает мне о смерти, поэтому мне приходиться все больше пить.
– Она об этом знает?
– Нет. Я беру лодку и говорю ей, что иду ловить рыбу, а Вы знаете, сколько здесь оставляют яхт на хранение, я единственный охранник шикарных кораблей, которые отсюда не сможет угнать ни один дурак.
– Это интересно. Я не знал, что ты главный сторож причала.
– У Вас нет яхты, – ответил он. – Она Вам не нужна, потому что у вас есть ваша комната и большая кровать, и Вы не любите, когда Вас качает. Вы любите водку. Ответьте мне, почему Вы любите водку? Я знаю, что Вы из той страны, где любят водку и там всегда холодно, но здесь или жарко или тепло, но Вы пьете все-таки водку.
– Я – сухопутный моряк, мой дорогой Пикас, я пью, чтобы меня начало качать, но не как в шторм, а такая легкая качка, когда мир вокруг тебя становится добрым и внутри тебя тепло. Поэтому налей мне еще рюмку, – попросил я его. – У тебя много народа, но нет никого из знакомых, ты не видел профессора?
– Они были утром, по-моему, они поехали на материк смотреть на развалины.
– Я думаю, им надо было смотреть в зеркало и остаться здесь. Я хотел напоить водкой и рассказать о ритме барабанов.
– Если это то, что я думаю, я думаю, им это не надо, – сказал Пикас, – я сначала не понял Вас, но, если это то, что я думаю, то действительно все уходит и звучат только барабаны.
– Ты не можешь это понять, Пикас, потому что твоя жена с тобой рядом, и хотя мы делаем одно и то же, но у тебя получается, как у партизан, ты не можешь идти в честную атаку, поэтому ритмы у тебя другие.
Пикас улыбнулся чему-то своему, и ответил:
– Мне нравится с Вами говорить, и скоро закончится сезон, и у нас будет много времени, и Вы будете приходить, и мы будем говорить об этом каждый раз, как у нас прошел сезон, они будут похожи, и каждый раз они будут другими.
Да, они похожи, – задумчиво ответил я, – но никогда у меня не было столько праздников, и никогда я так не ждал следующего сезона.
– Но у Вас не было любимой женщины, – сказал Пикас. – Я не видел за эти годы, чтобы к Вам приезжала женщина, хотя у Вас и было много женщин, но не было одной женщины.
– Дело в женщине Пикас, и в любви. Я хочу женщины и любви, и неважно, какая женщина сможет мне это отдать.
– Например, как моя жена?
– Только не твоя жена, потому что ее ты не сможешь обнять, и еще она постоянно чистит рыбу, а для того, чтобы любить, надо обнять, и еще – запах ее кожи на шее, который почти всегда один и тот же, это запах беспомощности и нежности, в то время как все ее тело постепенно наливается силой и костенеет, и оно уже в тебе, и ты это чувствуешь, и это происходит и с тобой, поэтому все должно начинаться с танго.
– Моя бедная Роза, для танго она точно не годится, а рыбы сегодня надо много, сегодня будет прощальный вечер у белой яхты, большая яхта с парусом и с мотором, и они мне неплохо заплатят, так что я Вам смогу дать ключи, если Вы захотите разнообразия. А деньги я вложу в гостиницу, в большую гостиницу на той стороне скалы, и Розе не надо будет чистить рыбу и, может быть, к ней вернется запах…
Пикас хотел еще продолжить, но я его прервал и попросил еще одну рюмку.
– А почему не прощаются на яхте, а хотят в твоем сарае, ты не думал об этом, Пикас? А я тебе скажу: когда всего много и это перед глазами, ты хочешь другого, и еще потому, что там нет ритмов барабана или конечного аккорда, они даже не знают, что это есть в природе, но когда я прижимаюсь к ней, мое тело говорит с ее телом отдельно, без меня, и она это понимает, в этом что-то есть, Пикас. Об этом можем мы с тобой говорить, когда закончится сезон. Мы говорили о том, что мы знали лучше, и это было здесь. И поэтому мы были здесь, все из времени вальса.
Я это сказал, расплатился и собирался идти, Пикас крикнул мне вслед:
– Приходите будет весело, я поставлю водку в морозильник, там красивые девушки, и сегодня Вы точно сможете слушать свои барабаны!
Не обернувшись, я поднял руку, что значило согласие.
По каменной улочке между домами я стал подниматься к моему дому. От камней, нагретых солнцем, шел жар, и это было неудачное время для выхода на улицу, но в это время один раз в неделю приходила почта, и мне надо было отправить отчеты, деньги, и получить зарплату. Пакет был не тяжелый, я выпил не так много, и поэтому шел легко, и мысли мои были уже дома, где ждал меня холодный душ и холодный кофе в холодильнике.
ЭПИЛОГ
Наконец, я услышал шум, знакомый грохот, когда волны бьются о скалу. Я устал, волны стали большими и несли лодку. Я развернул ее носом к волне, и когда оказался на ее гребне, увидел скалы и берег, и это было рядом. Надо было только пройти через камни, и я понял, что не знаю, как это сделать, и еще то, что если я это не сделаю, то мы разобьемся. Я и моя лодка. Руки у меня опустились и я не знал, что делать с веслами. Единственное, чего сейчас я хотел, это немного времени и сигарету. Но волна могла выбросить лодку на камни. Если бы это была большая волна, надо грести против волны, подумал я и стал ждать большую волну. Это было решение, и я стал снова грести, поднимаясь и опускаясь, стараясь хотя бы удержаться на месте. И когда я опустился слишком низко, я понял, что пришла моя волна. Я поднял голову и увидел эту массу, которая начала поднимать меня, и я стал помогать лодке веслами. Надо было оседлать волну, оказаться на вершине, а я был на середине, когда волна начала складываться и нести меня. Успею, подумал я.