– Нет у латинян ничего святого, потому православные и смотрят на них, как на поганых, – Владимир смутился, посмотрел исподлобья на жену. – И впрямь наш разговор зашёл не туда, куда надо. Вот покончим с братней усобицей, и латинян заставим кланяться Руси с почтением, и половецкие ханы будут трепетать перед могуществом Киева.
Евфимия снова подняла укоризненный взгляд на мужа.
– Ты, Владимир, как дитя малое. Ужель не разумеешь, что князей наших никогда не примирить друг с другом? Гордыни-то сколь в каждом. Никто из них не смотрит на Святополка, как на отца-заступника и судию. Нешто старший в роду-племени княжьем должен быть таким своекорыстным и не пещись обо всей Руси? – Евфимия замолчала, нахмурилась. – Ну вот, опять ты меня, бабу, втянул в мужской разговор.
Владимир от души расхохотался, привлек жену к себе, обнял.
– Голубица моя, ты ведь мой первый советник. Твой ум мыслит иначе, чем у моих воевод. У них удальства много, а мудрости – ни на резану. – Уловив строгий с укоризной взгляд жены, Владимир поправился: – Ну, не обижайся. Вернёмся к нашему разговору о посаднике. Твой любимец Георгий всем хорош. Нынче же кликну его и поговорю о делах ростовских. Будешь довольна, что наш Юрий в надёжных руках.
И вот, молодой боярин предстал пред очами князя.
– Ты, Георгий, мне стал яко сын после кончины своего отца. Только тебе я могу доверить моего молодшенького. Послужи мне службу не корысти ради, а чести для. Поблюди стол ростовский. Край тот тих и безмятежен, – объяснял князь, – поганые туда не ходят, вятичские дебри их пугают. Для них Степь – мать родная, а на Оке им негде разгуляться. По Волге их булгары не пустят. Посидишь там лето-два, а я за это время уряжусь со Святославичами, потом и подумаю, где тебе дальше быть. Княжич любит тебя. Не пойму, чем ты его приворожил? Скучает, когда тебя долго не видит. И это добро, мне и матушке будет спокойнее. С тамошними боярами будь приветлив, но ухо держи востро. Не позволяй им баловать княжича лаской да подарками. Как реки в межень войдут, так и отправляйся, чтобы до зимы смог обосноваться и полетное собрать. Дружину мне надо собирать после позорного разгрома на Стугне. Что нос-то повесил? За жену не беспокойся. Евфимия моя берёт её с дочкой под своё попечение. Посылаю с тобой отряд гридей. С кровью в сердце от себя отрываю. Там, говорят, у ростовских мужей дружина добрая, так что будет у тебя с княжичем надёжная охрана. Недавно приходили в Печеры чернецы Дмитриева монастыря, что возле Суждаля, так вот они сказывают: поутихли языцкие волхвы, не мутят народ. Твоё и княжича благополучие будет зависеть только от тебя. Добрый вам путь.
Молодой боярин не был склонен к благодушию и не искал спокойной жизни, ведь у него она вся впереди. В двадцать лет всё будущее видится светлым и радостным. Единственное, что не очень радовало его, так это безмятежность ростовского бытия, о которой сказывал князь. Много раз Георгий являл храбрость в сечах с половцами, и каждый раз князь одаривал его своей милостью. В Степи настоящий размах для удальства молодого воеводы. А Ростов… Неведомый Ростов пытался он по рассказам вообразить, но так ничего и не смог себе представить. Что ж, он готов исполнить волю князя и держать высоко его честь там, куда пошлёт. И за княжича родители могут быть спокойны так же, как сам Георгий спокоен за жену и дочку.
Георгий Симоныч унаследовал лучшие качества характера своего отца. За внешним спокойствием и немногословностью, кажущимися на первый взгляд самоуверенной замкнутостью, таилась изрядная душевная сила. Все они, варяги, такие. Это у русича, что на уме, то и на языке, весь он, как на ладони в своей бесхитростности. Варяги же – народ упорный, не сразу их раскусишь: верны своему слову и за честь свою и своего господина готовы всегда постоять. Крепко усвоил молодой Георгий заветы отца, научился великому терпению, ибо знал, нетерпение и гнев – путь к беде.
Далёкая дорога – самое время для раздумий. Пристроившись на корме под навесом и любуясь проплывающими по сторонам берегами Днепра, Георгий вспоминал рассказы отца о родине предков, омываемой волнами Варяжского моря. Сильно тогда тосковал отец. Он с упоением красочно рассказывал сыну о тихих скалистых фьордах, поросших вековыми лесами. Особенно они красивы осенью, когда окрашиваются багрянцем, и тогда тёмная зелень елей выступает ещё отчётливее. Торжественное величие северной природы предстаёт вечным, незыблемым божественным творением. Георгий пытался представить в мыслях могучие скалы над тихими водами, манящими в просторы моря; но вот поднимается ветер, и бушующие валы уже лижут белой пеной неприступные скалы. А каков там народ, его соплеменники? Они бывают в Новгороде, а вот в Киев почти не ходят. Да и что они могут предложить, кроме службы своим оружием? Опытные храбрые мореходы беспрепятственно ходят по всем морям, омывающим Европу; и осели они в разных странах, где по-разному складывается их судьба.
Много размышлял Георгий о своей дальней родине. Порой казалось, что он, как и отец, тоскует по Швеции. Но кто там его ждёт? Кому он там нужен? А если и примут при дворе, то настороженно: не требовать ли законной доли наследства явился ещё один потомок королевских кровей?
Простодушные, но гордые русичи, не смотря на усилия греческих василевсов через своих архиереев сделать Русь своим вассалом, не отказались от своих нравов, а лишь взяли от просвещённых ромеев только то, что сочли полезным для себя. А варяги служили князьям Руси усердно и честно, роднились с ними. Так вот и встретились варяги с греками на бескрайних просторах Руси.
Духовная и торговая связь Руси с Царьградом год от года крепла. Вслед за Тмутороканской архиепископией были основаны епархии в Новгороде, Переяславле, Чернигове, Владимире Волынском, Полоцке, Турове, Белгороде, Ростове. Долго не могли осмыслить ромеи, кого же они привели в православие. Лишь более полувека спустя после крещения был послан в Русь первый митрополит Феопемт. А полвека назад монах Иаков написал "Память и похвалу князю Владимиру", но патриархи отказывали в канонизации крестителя Руси. Василевса и отцов церкви понять не трудно. Разве могли они признать святым выходца из дикой, по их соображениям, Тавроскифии.
Не смотря на сложность отношений, множилось число русичей монахов и священников, обитавших в Студийском монастыре, изучали греческий язык, осваивали книжные премудрости. А купцы русичи даже образовали целый округ в пригороде Царьграда, назвав его по-славянски – Обол. И Константинополь русичи называли по-своему – Царьград.
А Русичи сами обживали имперские провинции. В устье Днепра богатело и ширилось торговоперевалочное поселение Олешье, ставшее вратами на южном направлении так же, как Новгород на северном. Разница лишь в том, что Олешье отрезано от Руси полем Половецким.
Причалы Олешья не пустовали даже в самые неблагоприятные времена, когда Русь стонала от грабительских набегов степняков.
Олешье… Георгий Симоныч бывал там не так давно, и в памяти осталось приятное воспоминание. А главное – он понял, что не войнами должны обогащаться народы, а торговлей. В памяти живо встаёт пристань, заполненная пёстро разодетыми людьми. Покачивается на ветру лес мачт. Невольники бегают по сходням с огромными тюками, подгоняемые владельцами судов. Местные торговцы тут же у причалов разложили корзины со свежей рыбой. Всюду терпкий запах смолы, соли, пота. Слышится разноязыкая речь.
Чуть выше по прибрежному склону развернулось торжище, пестреющее товарами со всего света. Обозы русичей полны мягкой рухляди: соболя, куницы, бобра. Не иссякали их кладовницы с медами, воском топлёным, пенькой… Булгары привезли пшеницу – ходкий товар. Славится здесь и булгарская чёрная лисица. Ясы торгуют чеканными клинками и другой златокузней с затейливым узорочьем. Авары выставили непревзойдённые по мастерству воинские доспехи и чеканную конскую упряжь. Греки торгуют сладкими виноградными винами, невиданными на Руси фруктами, благовониями в скляницах. Да разве всё перечислить! Превосходить начинало Олешье хиреющую Тмуторокань своей оживлённой торговлей. Но кто знает, как сложилась бы судьба Тмуторокани, если бы Олег Святославич не отдал эту землю ромеям в обмен на поддержку при своём возвращении в Русь?
Так и шло взаимопроникновение нравов и обычаев, не смотря на то, что византийцы, а, говоря их языком – ромеи, считали все остальные народы варварами.
А в Европе уже готовился первый крестовый поход в Иерусалим. Восемьдесят тысяч рыцарей по призыву папы Урбана II в тысяча девяносто шестом году ринулись защищать Гроб Господень, осквернявшийся мусульманами. Это было начало. Через сто восемь лет гордые ромеи склонят свои головы перед крестоносцами, и Константинополь будет сожжён и разграблен отнюдь не магометанами и не иудеями, и не какими-либо другими иноверцами, а христианами же!
О многом успел в дороге поразмыслить княжий посадник. Кто же он теперь? Варяг? Русич? Странно както: в его жилах течёт кровь шведских конунгов, а душа, нрав – русича. "Когда родился, я же не ведал, кто я, – рассуждал он про себя. – Дети, ещё не зная языка, коему их учат родители, все кричат одинаково, требуя еды. Помнится, где-то читал, будто там, в ирии, все люди говорят на одном языке. Так почему же Господь разделил на земле людей по языкам и обычаям? Вот бы… Нет, люди никогда не будут говорить на одном языке, и понимать друг друга без толмачей. Разобщение есть и будет присно не только между племенами и народами. Да что говорить о народах, ежели в семьях, бывает, брат брата не понимает. Человека не смущает пролитие чужой крови. Каждый стремится взять верх, стать сильнее другого".
Георгий стал чаще задумываться о своём будущем. Что его ждёт там, в далёком Ростове? Что там за люди? Будет ли он, посадник, под опекой Мстислава? Сомнительно.
Но вот и Смоленск. День-два отдыха, и в путь.
На Волге Георгий ещё не бывал, лишь слышал, что река такая же привольная, как Днепр.
Чем ближе к Ростову, тем большее нетерпение охватывало молодого посадника. Скорее бы миновала неизвестность. Она сковывает волю, мысли приходят вразброд.
А княжич радуется всему вновь увиденному, не успевая соскучиться по отцу и матушке, влечёт его неизведанная даль. К вечеру притомится, а утром вновь радуется жизни, и всё ему нипочём. Он чувствовал, что его приобщают к каким-то очень большим делам. Словом, Юрий вступал в новую жизнь в неведомой земле с открытой душой и жаждой детского познания нового для него мира.
Окрестные виды за бортом постоянно менялись. Порой леса близко подступали к реке, и путники наслаждались несмолкаемым птичьим гомоном. Лесостепь днепровских просторов уступала место лесным кущам. Днепр близился к Волге. Солнце купалось в игривых бурунах от идущих цепочкой лодий, и глаза не выдерживали блеска солнечных бликов. Иногда вдали появлялись редкие деревеньки, окружённые зеленью полей и лугов.
– Лепота! – посадник пытался передать радостное настроение княжичу, видя его притомлённым. – Вижу, устал ты, Юрги. Потерпи вмале, заутре волок пройдём на Вазузу, а там и Волга рядом, и до Ростова рукой подать. Седмицы не пройдёт, как будем на месте. Волга же сама нас понесёт по течению, гребцам легко будет, а при попутном ветре и ветрило подымем.
Но утешения дядьки не помогали. Долог для мальчика путь, жарок летний день.
– Искупаться бы, – хныкал изнурённый Юрий.
Дядька сначала и слышать этого не желал, но, подумав, понял, что теперь ему придётся всегда выбирать между прихотью ребенка и наказом князя беречь княжича пуще глаза своего.
– Вон там, впереди, видишь, отмель песчаная, там искупаемся и отдохнём в тени лесочка.
"Надо же когда-то приучать княжича к воде, чтобы не боялся реку переплыть. Скоро и на коня сажать придётся, и мечом рубить. Княжич должен вырасти добрым воином… (Георгию стало как-то неуютно от этой мысли). Ребёнок едва на ноги встал, а его уже ратному делу учить надобно. Вот так привыкли мы в каждом отроке видеть доброго воина. Что же это за доля такая, половина мужей – воины, другая половина – оратаи и рукодельники, да и те, когда общая беда приходит, становятся ополченцами. Но это там, на юге, а здесь, видно, земледельцы и меча никогда не видели. Добрый оратай не должен быть добрым воином. Дружинники не берутся за рало в мирное время, чураются чёрного потруждения. А ведь я тоже воин. Воин и скиталец, как и все княжьи мужи. Не успею привыкнуть к одному месту, как надо покидать его и искать свою судьбу в иной земле. Только обосновались с князем в Чернигове, пришлось уносить ноги в Переяславль. Только в Переяславле двор обустроил, надо ехать посадником в ростовское захолустье. Сколько времени мы здесь с княжичем будем жить, и куда князь ещё пошлёт? Ужель всю жизнь придётся искать удачу, не выпуская меча из рук?".
Георгий вдруг подумал, что в свои-то двадцать лет он ворчит на свою неустроенность в жизни. Ему ли роптать! Какие-то моменты неуверенности в себе иной раз тревожат душу, но это потому что впервые он оторван от семьи, от князя, за спиной которого, как за стеной. По-отечески побранит порой за недогляд какой-нибудь, но и милостью одарит за добрую службу. Ценит князь Владимир в человеке верность своему слову. А теперь на кого опереться? От кого ждать милости? Теперь он, посадник, сам должен вершить суд и правду в чужой земле, и княжича блюсти пуще своей жизни.
В верховье Днепра, когда лодьи вышли к волоку, посадник был удивлён – не пришлось долго хлопотать в поисках работных людей. На берегу притулились несколько кривобоких изб, сараи, навесы, часовенка. Путников уже ждали подводы и возки.
– Страшко! Пошли кого-нибудь посмышлёней да пошустрее на берег, пусть выведает, что это за стан.
– Не изволь тревожиться, Гюрги Симоныч, это и есть волок. Видишь, нас уже ростовцы встречают. Запамятовал что ли? У нас в обозе человек из здешних мест. Уж кто-кто, а купец все пути ведает. Каждый погост ему дом родной. Встречают, значит, наш посыльный вовремя прибыл в Ростов и сообщил о нашем приходе.
Не менее был удивлён посадник, когда сотник ростовского тысяцкого, встретив посланцев переяславского князя, тут же распорядился, и мужики ходко, без лишних разговоров, перегрузили весь скарб и товары из лодий на подводы.
– Становое подворье рядом, всё приготовлено, отдыхайте сколь надо, а как велишь, боярин, так и отправимся – возки наготове. Телеги с товаром и с отрядом гридей нынче же отправлю. На Ламе их догоним, лодьи там уже ждут, – сказал, как отчитался, ростовский сотник.
– На Ламу? – удивился посадник. – А князь сказывал, на Вазузу.
– Князь Владимир Всеволодич уж сколько времени не бывал в Ростове. Он, поди, и не ведает, что волок на Вазузу смоляне держат, а мы на Ламе обустроились. Боярин наш, Иван Степаныч, по реклому Кучка, зело потщился. Все волоки в округе обустроил.
"Вона, как! – восхитился посадник, но ничего не спросил, не сказал, только подумал: "Надо же, с – какой почестью сотник о своём боярине говорит, будто о государе", – Георгий едва заметно улыбнулся. В потаённых уголках души что-то дрогнуло: он ещё не осознал, но почувствовал какую-то тяжесть, отчего стал как бы ниже ростом, ссутулился, нехорошее чувство охватило его.
Лодьи шли по волжскому простору легко и величаво. А места и впрямь радостные!
Посадник пытался охватить взглядом весь простор реки, всю бесконечную манящую даль. Впервые что-то защемило в сердце, душу охватило чувство, словно он уже бывал в этих местах – так они были близки и милы его сердцу. Ему казалось, что вон там, за теми крутыми холмистыми берегами, распростёрлась родина его предков, неведомая земля, которую он часто мысленно представлял себе по рассказам отца.
"Вот так в старину здесь ходили мои соплеменники", – думал Георгий, оглядывая то крутые, поросшие веселым березняком, берега, то отлогие песчаные плёсы, сменяющиеся зелёными равнинами. Солнце щедро всё вокруг обливает жизнетворным светом, а высоко над головой распростёрлась ласковая голубая бездна. Славен мир Божий! Душа наполнена приятной озарённостью!
Вот перестали бить бубны – гребцы отдыхают, лодьи сами по себе скользят по течению. Над величественной Волгой плывёт столь же величественная тишина. Ни конского топота, ни бряцанья оружия, ни вскриков, ни стонов. И вдруг… О, чудо! Тишину разорвал неторопливый, раскатистый крик петуха! Словно приветствуя пришельцев и оповещая об этом округу. Первому петуху вдали отозвался другой. Из-за мыса, на взгорке, показалась притулившаяся возле самого берега рыбацкая деревенька. И сразу повеяло чем-то до слез родным, близким.
– Покой-то, какой! Благость! – почти шепотом, боясь потревожить незыблемость великой природы, вымолвил со сладкой дрожью в голосе Георгий.
Сотник Страшко в ответ кивал головой, тоже всматриваясь в берега:
– Ни тебе печенегов, ни половцев. А на Днепре, Десне, Трубеже к берегам не прижмёшься, только и ждёшь за крутым поворотом засады, всегда настороже.
– Да, непривычные мы к благостной тишине, – вздохнул с грустью посадник, глядя на речную ширь. – Много ли человеку надо для счастья? Покой и воля – вот они, Богом данные, живи и наслаждайся. Божьи заповеди известны всему христианскому миру, и язычникам, и магометанам, и иудеям, и никто не скажет, что заповеди мертвы. Но почему-то люди упорно их не хотят исполнять? А ведь всего-то надо: не убий, чти отца и мать свою, не укради… Каждому доступно, только совесть свою пробуди. Ан, нет, человеку, чем больше дано, тем больше ему хочется, – Георгий отрывисто вздохнул. – Нет, не моему разуму понять, почему так трудно исполнить священные заповеди. Может, доживу до преклонных лет, потискает меня жизнь в своих жестоких объятиях, тогда пойму. Вот сии воды есть рубеж моей прошлой жизни. Что ждёт нас в Ростове? Там, на Трубеже, называют эту землю Залесьем, диким краем. Ежели эта глухомань вся вот такая благостная, то мне сей дикий край по сердцу. А далее, поживём – увидим, что к чему.
Георгий ещё не бывал нигде севернее Смоленска, и потому короткие, светлые ночи, неторопливое появление солнца в утренней заре, и такое же неспешное угасание вечернего заката, казались ему причудой природы на радость человеку. Вечерние сумерки летом долго землю окутывают, день неохотно уступает место ночи, и тишина стоит над миром богозданная, такая, что пролёт жуков воздух сотрясает.
– Ужель и Ростов в такой благости пребывает? Не верится.
– Оставь, боярин, свою печаль. Вспомни лучше слова Священного Писания: "Не заботьтесь о завтрашнем дне. Ибо завтрашний сам будет заботиться о своих нуждах. Довольно каждому дню своей заботы", – с учтивостью молвил Страшко.
Георгий поддакнул, но неведомое завтра не оставляло его мысли.
Если жена считает, что муж всецело принадлежит ей, то она глубоко ошибается. Вот она, скрытая пружина, приводящая в ярость любого мужа! Ведь должен быть какой-то потаённый уголок души, недоступный даже жене. А иначе и человек не человек. Тем более такой, как Иван Кучка, владыка тысяч душ человеческих. Любил он Варвару, правда, теперь уже не с пылкостью молодецкой, сдержанно, но верно, надёжно, по-кучковски. Он даже в минуты, когда, казалось, готов явить слабину своего нрава, был верен жене, считая это святым долгом не только перед нею, но и для соблюдения своей боярской и просто человеческой чести. А ведь чуть было не соскользнул в бездну блуда.
Варвара родила второго сына. И, конечно же, Иван назвал его в честь деда – Степаном. Как он был рад, как лелеял Степана, оттеснившего в отцовых заботах Сысоя! И то, казалось бы, не в удивление, ведь Сысой старше на семь лет, уже пострижен и на коня посажен, а Степан – младенец, и потому ему родительская забота в первую очередь.