Повесть "Приближаясь и становясь все меньше и меньше" принадлежит перу Сергея Ивановича Коровина - одного из самых заметных писателей ленинградского позднесоветского андеграунда, постоянного автора журнала "Часы".
Это было давно, но и сегодня, стоит ему только ноги промочить, или посидеть на сквозняке, или еще что-нибудь в этом роде, от чего не убережешься, как оживает его вечный спутник - резь в трахее, и слабость, и липкий пот, - тогда Метла принимает пятиграммовое колесо аскорбинки, заваривает в стакане чайную ложку багульника и ложится с пледом в темную комнату прикладывать горчичник, потому что знает, что нет другого лекарства, потому что бесполезно себя чем-то утруждать - ничего он не может, - ни даже никого видеть, ни слышать эти два-три дня, пока снова и снова не пройдет перед ним вся эта история. Он осторожно покашливает в потолок и плюет в банку, он не может отказаться от мысли, что все началось именно там, где он сидел, утыканный булавками, - у Доктора на квартире, голый, окруженный диковинными предметами и страшными книгами, ведь именно там пришло к нему это странное желание, не дававшее ему потом ни минуты на размышление до самого конца, и если бы знал он тогда слово "жажда", так бы и назвал его, потому что не было ему утоления ничем, кроме единственного. Какая разница, как это называется: ЖАЖДА, ЛЮБОВЬ, ЭЛЕКТРИЧЕСТВО, - какая разница, настоящего имени он все равно не отважился бы произнести ни тогда, ни даже сейчас, когда остался последним из всех персонажей комедии, сыгранной давным-давно в далеком гарнизоне, которого уже не существует, - там никто не живет, все уехали, - там, в брошенных казармах и складах, кишат ядовитые эфы и щитомордники, там под сенью тысячелетних грецких орехов роются, как тысячу лет назад, дикобразы, там снова бежит чистая река, в ней водится рыба.
Метла успокаивается и лежит в тоске: неужели были такие времена, когда он мог кому-то поверить, и еще как поверить! Может, в воздухе тогда носилось что-то такое? Может, всему виной его тогдашний нежный возраст - этакие лихие двадцать лет, когда мужчина, например, не представляет, как это можно жениться на женщине, у которой кривые ноги?
Метла поправляется, он говорит, что ни за что бы не отважился снова сыграть в том кино. И вовсе не потому, что она смешная, его роль, а потому, что она была для него слишком упоительна, и это его счастье, что она длилась мгновения, - больше бы он не выдержал.
1
Его искали по всем пивным и чайханам до самого Ширвака и Янгибазара, его фотографии носили все патрули гарнизона, и не было такой чирчикской девки, которую бы не спрашивали про него на танцах военные или гражданские. В одну ночь были перевернуты женские общежития фабрики Обидовой, и кого там только не нашли - от рядового парашютиста до прикомандированного майора, - но среди шестнадцати капитанов, нащупанных под одеялами солдатами комендатуры, не нашлось только одного Чернова.
Командир дивизиона подполковник Ткач так про него и сказал на офицерском собрании, мол, лучше бы ему теперь и вовсе никогда не отыскиваться, потому что он, Ткач, ему не позавидует, потому что мало ему не будет, и так далее.
- А вы, - командир показал кулак всем присутствующим, - будете теперь на цепи сидеть! Я вам покажу службу. Вы у меня узнаете, что такое офицерская честь!
Приунывшие офицеры развеселились - припомнили, как Ткач развелся в прошлом году; тогда он высказался при всем собрании кратко и недвусмысленно: "Моя жена - блядь. Она позорит честь артиллерийского офицера". Говорят, что он в тот же день выгнал ее пинками, но никому не известно, с кем он свою корову застукал, а Доктор помалкивает, хотя Ткач приказал ему освидетельствовать себя, как он выразился, "на предмет связи" и, казалось, был разочарован, когда оказался чист как младенец. "Я думаю, что здесь какое-то недоразумение: с такой колобахой вы можете не опасаться соперников", - заметил Доктор, вручая ему письменное заключение. Командир дивизиона смутился и пробормотал: "Не в этом дело", - было видно, что замечание специалиста ему понравилось.
После собрания Ткач пригласил Доктора в штаб и сказал:
- Вы - серьезный офицер, я давно за вами наблюдаю, а главное, у вас есть качества, которые я ценю: искренность и объективность. Поэтому я поручаю вам предварительное дознание. Что б там с ним ни произошло, мы должны представить в дивизию наш материал и свою версию.
- Кстати, он чем-нибудь болел? - спросил Ткач.
- Боюсь, что да.
- Не забудьте указать это в рапорте.
Доктор усмехнулся про себя: вот будет скандал, если он укажет в рапорте, что у десантного капитана в голове живет мышь - обыкновенная серая полевка.
Ткач посмотрел на него и закончил:
- В понедельник я вылетаю в Самарканд. Вам все ясно? Доктор по обыкновению пожал плечами:
- Разумеется.
Подполковник Ткач сильно гордился, что у него уже пятый год лучший в войсках дивизион, что у него уже пятый год нет не только ни одного воинского или, не дай бог, уголовного преступления, а даже на гарнизонной губе никто не сидел. Вот так-то, потому что Ткач не поленился: достал шифер, кирпич, цемент - выстроил себе "персональный" кичман в три камеры и теперь там решал все дисциплинарные вопросы без проволочек, незамедлительно, и уже слышны в дивизии разговоры, что не миновать ему в этом году, мол, Красной Звезды. Что теперь будет? Ткач ревниво глядел за окно: там, по дорожке к санчасти, не спеша шел сосредоточенный Доктор. "Сопляк сопляком, - подумал командир, - другой бы бегом побежал, а у этого ничего святого".
"Ничего святого" - это мог повторить за командиром любой солдат, всякий офицер, если речь заходила о Докторе. Офицеры, например, только переглядывались, когда находили его за чтением гигантского факсимильного издания "Канона медицины", или "Дзя-и-цзина", или что-нибудь в этом роде, в то время когда на восточной границе происходили кровавые схватки с захватчиками, а в дивизионе солдаты спали в сапогах, с оружием, и ленты пулеметов заряжались боевыми патронами убийственной силы - трассер, бронебойная, тяжелая, пэ-зэ и так далее, когда над головами день и ночь надрывались турбины АН-8 с боеприпасами, и все ждали железного звона АН-12, которые подхватят и выбросят на головы узкоглазых Краснознаменную дивизию воздушного десанта, где противотанковым резервом командира дивизии примет бой 101-й гвардейский дивизион самоходно-артиллерийских установок.
- Наш Доктор не такой идиот, как прикидывается, - говорил тогда зампотылу майор Курбанов, намекая, что Доктор задумал перейти на сторону неприятеля, но ему, слава богу, никто не верил, потому что всем известно, где у него "сидит" дивизионный врач со своими санитарными нормами.
Замполит все объяснил: "Политическая безграмотность", - сказал он про Доктора и приказал держать это в тайне от рядового и сержантского состава, чтобы не пострадал авторитет мундира в обстановке, приближающейся к боевой.
На политзанятиях, впрочем, было тут же объяснено, что все на свете военные доктрины имеют один общий пункт, запрещающий брать в плен живых русских десантников. Над дивизионом зазвучали воинственные песни и довольно-таки откровенные страдания, самыми пристойными из них были: "Как у Машки толсты ляжки", которые прежде сурово пресекались на месте, а нынче лишь лениво порицались на уровне штабного совещания.
И когда кончилась катавасия на восточной границе, многие поскучнели, потеряли блеск. В курилке только и слышалось: "Да, кина не будет".
- Чему ты, дурак, сокрушаешься? - спросил кого-то Доктор.
- А, бардак! Опять пол мыть, сортиры чистить… - ответил ему молодой солдат.
Все вернулось в свою колею, как только отнесли на склад под замок и печать секретные противогазы и боевые патроны убийственной силы. Казарма вновь искала утешения в том, что дембель неизбежен, - как ни трудно в это поверить салагам, как ни устали дожидаться его ветераны. Только в курилках по-прежнему пересказывались истории про убитых и раненых, про сорок обожженных, но не отступивших, и тому подобное, и все сходились на том, что исход сражения за остров на Амуре решил все-таки реактивный дивизион, хотя, конечно, по сравнению с нарезной артиллерией все эти гладкоствольные системы - говно.
Доктор задумался на мосту. Мимо дивизиона несла мутную жижу Азадбашка, унося все, что скопилось за зиму в горах и ущельях, под сенью тысячелетних грецких орехов, в зарослях акации, в серебристых купах дикого миндаля. Зима была такая, что больше смахивала на страшный сон, где чего только нет: и холод, и мрак, и запах войны с восточной границы, и вкус крови, который принесли в нашу долину невиданные красные волки, сбежавшиеся неведомо откуда. Говорят, что их уже сто лет никто не видел, что только в такие жуткие зимы приходят они то ли с гор, то ли из бескрайних равнин мелкопесочника и осаждают отдаленные гарнизоны, бабайские кишлаки и хижины отшельников. Они приходят внезапно и так же внезапно исчезают на многие десятилетия, оставляя за собой причудливые легенды и серые обломки костей, которые тут и там видно на склонах, когда сходит снег.
Не успел Ткач проводить взглядом Доктора, как к нему в кабинет вошел его зампотылу майор Курбанов и после приветствия заявил:
- Это не моя дела, но, как честный офицер, разрешите доложить про Доктора и капитана Чернов?
Ткач взял было карандаш, но потом подумал и положил.
Как-то зимой в клубе Доктор подошел к Курбанову, занимавшему офицеров охотничьими рассказами о том, как он подранил волчицу и т. д.
- Слушай, Курбан-ака, говорят, в этих волков нельзя стрелять. Как же ты не боишься? Бабаи уверяют, что кто попадет - обязательно умрет.
Офицеры переглянулись, а майор покраснел:
- Фигня, - сказал, - это не может быть!
Все заржали - так это было серьезно заявлено, а Курбанов совсем рассвирепел:
- Уходи! Шайтан!
Тут все просто покатились и смеялись бы, наверно, целый год, но на следующую ночь майор взял ружье и пошел с десятью жаканами к старой столовой, где днем видели дохлого ишака. Обратно его уже принесли, потому что он получил со спины два заряда картечи от какого-то старшего лейтенанта Литвинова из артполка, который, как потом выяснилось, с самого утра выпивал в посудомойке с местным ментом, но все держал на мушке отцовского "зауэра" торчащие из снега копыта, а когда услышал скрип возле падали, так и засадил через стекло с обоих стволов, чем испортил Курбанову штаны, ляжки и кое-что еще. Начальник штаба Кричевский так и сказал: "Ох, в этом артполку специалисты: в жопу по-человечески попасть не могут".
"Но при чем тут Доктор, - думал Ткач, - какого черта этот старый дурак как пришел из госпиталя, так каждый день ему капает: "Доктор мине чего сказала…", "Доктор мине оскорбила", "Доктор не выполнила моя распоряжение" - как баба, ей-богу! Другой бы спасибо сказал Доктору, - тот у него тогда зимой до утра из вонючих яиц картечь выковыривал".
- Вот-вот, Курбан-ака, - улыбнулся Ткач, - а я как раз хотел поручить тебе предварительное дознание по этому делу: у тебя глаз охотника, ты все видишь.
Когда довольный майор сказал "есть" и повернулся к двери, Ткач злорадно ухмылялся: весь дивизион знал, что Курбанов в штаны наложит, пока полстраницы нацарапает.
Ткач весело стучал пальцами по столу. За окном, за черными стволами орехов, за белыми казармами, за караульным помещением, за бетонным заборчиком обвивали сопку ряды виноградника. Скоро, скоро придут туда тряпичные бабаи: они вырежут кривыми ножами сухие сучья, подвесят лозы на высокие шпалеры, а потом из сушняка разведут костер и будут пить чай на красном платке. Сдохнуть можно, слушая их невнятные толки о будущем урожае, вкусно прикусывать молодые побеги, угадывая за кислой зеленью далекий запах "шаслы", "муската", "алиготе". А "дамские пальчики"! А "генеральский" - любимая лоза - единственный, которую не подвешивают: она стелется в высокой желтой траве и приносит такие грозди, что не лезут в ведро, и каждая ягодка как яблоко. О-о, эти грозди выиграли не одно сражение, и будь сейчас сентябрь, Ткач бы и ухом не повел - пропади хоть семь Черновых, хоть целый взвод управления, потому что на осенней проверке его козыри: огневики (у него восемь наводчиков 1-го класса), механики (тоже не слабые) и, конечно, "генеральский" виноград - его краса и гордость. Пятнадцать лет он нянькался с этим "афганцем", еще когда был зампотехом в Фергане, потом когда был начальником штаба в Оши, и начинал с трех хилых закорючек, а теперь у него шестьдесят три лозы, которые приносят до трех с половиной тонн, и он - командир - порядок'
Ох, как не вовремя пропал этот капитан, ведь не сегодня– завтра тут будет столько начальства и из Москвы, и из дивизии, и всякие штабные, а эта шушера всюду свой нос сунет. Ну, будь он взводным, ну - комбатом, так нет, он, сука, форменная вошь - особист. Теперь все зависит от Доктора, а Доктор службу понимает - это точно, - так что командир может спать спокойно, по крайней мере, до понедельника, - решил Ткач и пошел домой.
Однако в полночь майор Курбанов посчитал своим долгом известить по телефону командира о том, что он только что - "это после отбой, после вечерней проверка! вот этими глазами видел через окно у Доктор на квартир сержант Метла без гимнастерка, без нательной сорочка!" - майор был сильно обеспокоен. Ткач только хмыкнул: этот "сыщик" не разглядел через стекло восемь серебряных иголок, глубоко введенных в тело и плечи, не догадался, что сержант был пациентом, что Доктор проводил сеанс иглотерапии по методе французского доктора Берлиоза. Метла страдал бронхитом, о чем Курбанов почему-то не знал, а про книгу "Записки о хронических заболеваниях, кровопусканиях и акупунктуре" даже не слышал, равно как и о том, что доктор Берлиоз был отцом известного композитора - зачинателем программного э… симфонизма.
Командир успокоил горячего заместителя, сказал, что Доктор и его лечил по этой методе - прекрасно снимал болевой синдром в раненом колене, напоминавшем ему перед грозой о тех временах, когда десант еще носил общевойсковые погоны, когда у "сучек" был брезентовый верх, а венгры бросали на них с балконов прямо в горшках китайские розы, розмарины и фикусы. Вот с тех пор он терпеть не мог комнатные растения. Когда кому-нибудь приходило в голову затащить ему в кабинет что-нибудь в горшке, Ткач выходил из себя:
- А ну, что это тут развели? Убрать немедленно этот "чепель". И всем было понятно, что он имел в виду, всем, кроме, разумеется, Курбанова.
"Остолоп", - подумал Ткач, выслушав его заверения, что, мол, завтра же тот Чернова найдет и приведет.
Через Азадбашку бухал по мосту разводящий со сменой.
"Первый час! Будят командира из-за всякой ерунды: совсем обнаглели - делают что хотят!"
Это точно: по ночам дивизион занимался своими делами. Хотя по пятницам на собраниях частенько говорилось, мол, делают после отбоя что хотят, никому и в голову не приходило соваться не в свои дела. Положено - вот и говорят, а уж соваться - себя не уважать, - считали командиры.
Это только такой дурак, как Чернов, может по ночам шататься у казармы, в окна заглядывать и таскать гвардейцев на губу за такие глупости. "Дождется, что когда-нибудь получит, - говорили в курилке. - Нашел, понимаешь ли, игрушки! Вот уж точно - мышь в голове!"
- Ну и черт с ним, - сказал Доктор. - Займемся делом. Он постукал Метлу по спине, пощупал предплечья, внимательно глядя в лицо, достал пробирку с иголками.
- Видишь ли, в чем дело: мы меняем реакцию организма на повреждение, используя его способность адаптации к боли, но это само по себе еще ничего не дает. Усиление защитных реакций, физиологических, невозможно без полной мобилизации духовных сил. Что это значит? А это значит - освобождение от приобретенных стереотипов в отношении к своему организму, к своим болячкам, к себе и ко многому другому, что тебя окружает, - потому что они мешают. Ты меня понимаешь? - Ладно, - сказал Доктор, видя, что Метла делает круглые глаза, - ладно, не поймешь, так почувствуешь.
Доктор был темной фигурой в дивизионе, его мало кто понимал, - никто про него ничего не знал, а сам он не рассказывал, разве что развлекал после офицерского собрания командиров разными историями из своей гражданской практики. То про случай с дамой В., 26-ти лет, которая, желая установить момент овуляции, так тщательно измеряла температуру, что опустила туда термометр, или про инвалида К., 70-ти лет, у которого в заднем проходе был обнаружен пестик от ступки с клеймом третьего рейха, а раз он потряс всех историей знаменитого тренера фигуристов Ж., который .заразился триппером от одной чемпионки, потом передал это удовольствие другой, а та - партнеру по сборной, а тот, в свою очередь, жене, а жена - чуть ли не председателю спорткоммитета, и все это - в один день! И так далее, и тому подобных историй он знал великое множество, но обращало на себя внимание то, что сам Доктор всегда в позиции стороннего наблюдателя, будто с ним самим ничего никогда не происходило.
- Никогда не поверим, Доктор, что вы не засунули той по самые помидоры, после того как достали градусник, - в один голос заявляли, улыбаясь, офицеры.
Или:
- Рассказывайте, рассказывайте, что вы не попробовали чемпионку, когда починили ей флянцы!
- И чего вы не остались на "гражданке"? - завистливо говорили они, но Доктор только пожимал плечами. И отвечал крайне невразумительно:
- Пустое…
Тем не менее военным это льстило, и Доктору не было необходимости признаваться, что его, по истечении трех лет, попросту выгнали из клиники за систематические прогулы по причинам, не признававшимся объективными, хотя он подавал надежды, хотя врачей в городе не хватало и не хватает по сей день. "Ну, знаете ли, довольно, - объявил ему однажды профессор Кутуков, - врачу нужна не только голова, но и задница. Приходите, когда набегаетесь, а сейчас - до свиданья". А тут случайно пришла повестка, и его моментально загребли. Впрочем, никого бы это не удивило, - молодых командиров Ткач иначе и не звал, как "бездельники и кобели", однако в этом звучала некая положительная оценка их боевых качеств. Другое дело - почему Доктор стал врачом? Вот тут он имел все основания помалкивать.