Ая интересуется: "Тебе сколько лет?" - "Двадцать семь" - отвечает Финкель, позаимствовав ответ из давнего своего сочинения. "Неправда. Тебе за семьдесят". Искушает ребенка: "Решай сама. Двадцать семь - могу идти в поход. За семьдесят - нет больше сил". Подумала, сказала: "Ладно уж, тогда двадцать семь".
- Я девчонка еще молодая, - напевает дедушка в полноте чувств, - но душе моей тысяча лет…
8
- Когда приедешь? - прохрипел через границы незабвенный друг, а голос надтреснутый, скрипучий, из обожженного горла.
- В мае, наверно.
- Я дождусь.
Не удержался, пропел-просипел на прощание:
- Ночь коротка. Ждут облака. Я лежу у Него на ладони… - выдох прервался, вдоху не наполнить бессильные легкие.
Он был счастливчиком, не иначе, его незабвенный друг. Которого одарили при рождении дивным свойством, чтобы не прозевал значительные события по сторонам. Не проспал. Не проглядел мимоходом в соблазнах упущений, ибо удивительное случалось непрерывно, требуя непременного его присутствия, прикосновения с переживанием.
Говорил, смакуя каждое слово:
- Девиз рода Коновницыных: "Желаю только бессмертного". Девиз рода Кочубеев: "Погибая, возвышаюсь". Девиз рода Кутайсовых: "Живу одним и для одного". Девиз графов Дибичей-Забалканских: "Всякому свое". Наш девиз: "Ограничимся большим".
Годы прожил запойные, хозяином застолья, в охмеляющем задоре-кураже, в усладу себе и каждому, но к рюмке прикасался не часто, пьяноватый без вина.
- Люблю кормить, - говаривал с удовольствием. - Чтобы досыта. Этих объедал.
- Он любит… - ворчала жена его Маша. - А мне топтаться у плиты. До вечера.
- А посуду? - ревел в ответ. - Кто посуду потом моет? До ночи?..
Жена его Маша подносила из кухни блюдо за блюдом, он подливал гостям, бурливо говорлив, спорил до неистовства, перескакивая с разговора на разговор, громил собеседников неоспоримыми доводами.
- Гоша, - кричали в подпитии, - кормилец ты наш! Теперь докажи обратное!
И он доказывал блистательно, с той же яростью и гордостью победителя.
- Загустеете, - грозил, - забуреете, станете фиглярничать, кунштюками пробавляться, полезет из вас актерство, игра на публику - осерчаю, отлучу от своего стола.
Возле него было шумно, дымно, сытно и надежно. Если дружба, так на разрыв рубахи, на распахнутость двери и кармана; если несогласие, так до конца спора.
- Недостаточно, чтобы тебя любили. Надо, чтобы страстно ненавидели.
Запевал, поигрывая жгучими цыганистыми глазами: "Коль любить, так без рассу-удку, коль грозить, так не на шу-утку…" Мечтал выдумать историю повеселее, споро изложить на бумаге, не удушая авторским мудрствованием; пусть каждый, кого гнетет тоска, прочитает ее и улыбается затем день-два, припоминая подробности, - до последнего часа мечтал об этом.
- И если где-то там, в горних высотах, ведется отсчет достоинств и прегрешений, такую заслугу припомнят всякому сочинителю.
На печке лежу,
Похохатываю,
Каждый день трудодень
Зарабатываю…
Когда становилось тошно, муторно, непокойно, надевал лучшие свои одежды, подкатывал на такси - сигара в зубах, шляпа на затылке, кидал деньги без сдачи: завистники полагали, что успех цепляется у него за успех, и им тоже становилось тошно. Но выпадали удачливые деньки, напяливал старые штаны, мятую рубаху, приходил небритый, пешком, прихрамывая, просил взаймы на бутылку - завистники думали, что ему не продохнуть от неудач, чему радовались безмерно, суетные и склонные к раздорам, с лживыми измышлениями и затасканной речью.
- Мне плохо - и им чтобы плохо. Мне замечательно - и им, обделенным, услада. Я не жадный.
Было ли это? Совсем вроде недавно. Сидели на одной парте, дети войны и раздельного обучения, вороватые от несытости, грубо проказливые, недополучившие хлеба, масла, девичьего утишающего соседства, смягчающего подростковую дурь. Макали ручки-вставочки в одну чернильницу, списывая на контрольных, бублик разламывали на двоих, вопили: "Училка заболела!..", мчались по Большой Молчановке или Собачьей площадке, пиная ногами консервную банку, - дети коммунального обитания, из семей со скудным достатком и бескорыстной заботой родителей, с младенчества избавленные от будущего зазнайства и холодной расчетливости.
Забегали на кухню, в ее колготное многолюдье с керосиновым чадом, глядели - облизывались, как соседки обмакивали гусиное перо в блюдечко с растительным маслом, обмазывали сковородку, черпали поварешкой опару - каждому доставалось по блину, пышному, пупырчатому, пахучему. Ездили на стадион "Метрострой", гоняли с оглядкой мяч за воротами - лишь ловкачам-умельцам дозволялось топтать траву на поле, белесые полосы разметки. Подросли - вторглись в большой мир в превосходстве добрых намерений, в спешное его познавание, ничего не имея и всем обладая; прорастили по молодости грибницы, раскинули усики по свету, прикоснулись неприметными отростками к себе подобным; впереди ожидала глыба лет: не осилить, казалось, не своротить, но также играли за воротами - правдоискатели во вред себе, с совестливыми душами, в отличие от пролазников, ушлых и дошлых на размеченном поле бытия, - а кто-то уже поскуливал в ночи, неустанно бормочущий, оплакивающий долю свою: петушком не пройти по жизни.
Говорил незабвенный друг:
- Мне хорошо. Я обделен памятью. Ничего не запоминаю: ни прозу, ни стихи. Открываю книгу, давно читанную, - упоение, потрясение, невозможная удача! Так оно и с любовью - заново, всякий раз заново: "Ноет сердце, изнывает, страсть мучительну тая…"
- Счастливец! - шумели за столом приятели. - Поделись опытом!..
Рассказывал без утайки, специалистом по грехопадению:
- Мужчины делятся на два вида: одни обрывают дамские пуговицы, другие их пришивают.
- Кто же ты?
- Я - обрыватель дамских пуговиц, заодно и крючочков… Станете хоронить, набегут вприпрыжку худенькие с пухленькими, свеженькие и привядшие, зареванные, засморканные, с разодранными одеждами, исцарапанными лицами, увядшими враз прелестями…
- Не будет пухленьких, - говорила жена его Маша, губы поджимая в обиде. - Свеженьких - тем более.
- Будут. Куда они денутся? Слезы по асфальту, оханье-гореванье: для кого теперь, для чего теперь, как?.. Скорбно возопят вослед, цокая от желания остренькими каблучками: "Спасибо тебе, Гоша!.."
А Финкелю признавался, одному ему: "Думаешь, я гуляка? Да мне, кроме Машки, никого не надо. Бывали, правда, увлечения на две-три встречи, потом как из колодца выныривал: обольщать случайную дуру, таиться, врать напропалую - не царское это дело. Выпьем за Машку, друг Финкель. Под помидор с огурчиком". Взывал в легком подпитии: "Машка, жена моя, я тебя возбуждаю?" - "Когда как", - отвечала. "Ты меня добивайся, Машка!"
- Не спеши, - уговаривала. - Поживи еще. Подумай о том, ради чего стоит продержаться.
- Ради тебя, - прикидывал. - Еврея Финкеля. Пива с воблой. Ради первенства мира по футболу. Очень уж ко всему привык, отвыкать не хочется…
Он опережал всегда и всех, опередил и тут. Пылкость натуры, ее увлеченность забрал с собой, чтобы и там, в горних высотах, взбодрить-взбудоражить снулых небожителей. "Гоша! Это же Гоша! Для забав-измышлений…"
Наказывал на прощание:
- Вы хороните человека, а это не часто случается. Усердствуйте, погребая, наймите плакальщиков в сюртуках - не пьянь кладбищенскую в драных ватниках. Всплакните у могилы. Пригорюньтесь. Не обделите цветочком. Таким похоронам можно позавидовать.
- Что ты мелешь, Гоша? Какие плакальщики?
Оглядывал грустное застолье:
- Эх ты, доля моя неладная!.. Приходите, ребята, не ленитесь: Хованское кладбище, двадцать первый километр Киевского шоссе. Положите возле уха телефон, звоните почаще, сообщайте новости: кто с кем, кто без кого. О книгах моих расскажите: читают или позабыли.
- Какой телефон, Гоша? Батарейка разрядится.
- Господи! - вопил. - С кем я связался? Не люди - таблицы умножения! Дважды два, трижды восемь…
Не постучит в дверь, не встанет на пороге - белозубый, остроглазый, искрометный:
- Вам повезло. В ваш мир пришел я с нежданностью чувств и поступков. Уйду, кто меня заменит?
Не наговорит потешку:
- У попа была собака. У бабуси - гуси. А у Анны у Иванны мужики на пузе.
Не захохочет первым…
- Закройте, - приказала Маша. - Это уже не он.
Крышку опустили на гроб.
9
Обедают они втроем.
Ото-то усаживается за стол надолго, словно укладывается в постель, ест много, напористо, вознесенный над супом, постанывает от наслаждения, высасывая с ложки, торопится, обжигается, стараясь первым опорожнить тарелку и получить добавку.
- Там, - косит глазом. - В кастрюле. На всех не хватит…
Дома он ест со сковородки, орудуя гнутой вилкой, пьет из носика чайника, забитого накипью, а здесь потребляет пищу наравне со всеми, цветными каплями орошая рубашку, кашу заедая хлебом, мясо обмазывая горчицей, пищей наполняя живот, обширный и поместительный. Аппетит у него отменный, всякая еда на столе вкуснее вчерашней, всякая на подходе желанней сегодняшней.
- Больше всего люблю обедать. Никто так не любит…
Кусает щеку в азарте поглощения, разевает рот в скорбном вопле, проливая крупные слезы:
- Финкель!.. Почему оно так?
- Изменения, - разъясняет. - Необратимые. Мне ли не знать?
К старости Финкель стал подглядывать за собой, шпионить, изыскивать способы для выявления истинного нутра. Заметил вдруг, что говорит короче, отбросив придаточные предложения, скупо пользуясь причастиями-деепричастиями. Еще заметил, что кладет вещи на те места, откуда их взял, - отчего бы так? А оттого, что времени осталось мало, времени не впопыхах, и началась неосознанная экономия, чтобы не тратить его на липучее многословие, на поиски ключей, кошелька, ножниц или головной щетки. Решился даже - да простят великие писатели - читать в непотребном месте на исходе дней: сбережение времени при затрудненной работе кишечника, однако недочитанное не оставляет в туалете до очередного посещения из уважения к тем же сочинителям.
Изменений много, от них не избавиться, успевай только отмечать. Говорит себе в осуждение:
- Всё на свете на что-то указывает, а нам, дуракам, без надобности.
Слабому мышлению такое недоступно, но Ото-то доверяет опытному человеку и вновь склоняется над тарелкой, вымакивая соус до крайней капельки, озабоченно перечисляет между глотками:
- У них много всего, сразу не осилить. Картошка, морковка, кабачки. Хумус с тхиной. Яблоки с мандаринами. Фасоль. Крупа-макароны. Изюм с орехами. Яйца. Сок. Молоко в пакетах. Хлеб белый, хлеб черный…
Волнуется, машет рукой, брызгает соусом с вилки:
- Морозильник забит сосисками - я проверял. Даже консервы для Бублика имеются, но мне их не дают…
Друг-муравей ползает по скатерти в поисках угощения, Ая ему выговаривает:
- Что ж ты, дурачок, в солонку лезешь? Обопьешься потом.
Затем они разговаривают, сытые, ублаженные. К прояснению ближайших намерений. Ото-то утрамбовался по горло, глаза его слипаются, но Финкель приоткрывает заветную шкатулку с засушенными лепестками, с их апельсиновым призывом к пробуждению чувств.
Последние наставления:
- Отправляемся туда, куда надобность укажет. Делаем то, что желания подскажут. Вопросы есть?
Вопросов нет. Рюкзаки за спину, компас в руки - и пошли.
Дедушка. За ним внучка. Ото-то замыкающим.
Пересекают кухню, коридор, спальню родителей. Осматривают туалет, ванную комнату, кладовку. Пережидают бурю в укрытии за диваном. Выходят с опаской на балкон, открытый ветрам-приключениям.
- На нас не нападут пираты? - пугается Ото-то. - Как в тот раз…
В тот раз они шли с попутным ветром через бурную Адриатику, спасаясь от морских разбойников; Финкель стоял у штурвала в застиранной тельняшке, Ая кричала: "Земля!", Ото-то бросал якорь. Высадились на пустынный остров без воды и провизии, кинули с балкона бутылку из-под яблочного сока с отчаянным призывом: "Спасите наши души!" - "Де-душ-ка, - спросила Ая. - Зачем души спасать? Они же не умирают…"
Посреди балкона Финкель прикладывает палец к губам:
- Тихо! Не оборачиваться. Кто-то крадется за нами…
Рты открываются. Глаза округляются. Ото-то не дышит, подверженный опасениям:
- Слышу. Я слышу… Риш-руш… Риш-руш…
- Ришруш, - подтверждает Ая и разъясняет по-русски дедушке, несведущему в тонкостях обретенного языка: - Шорох. Шуршание.
Финкеля это устраивает. Гур-Финкель шепотом нагнетает страхи:
- Два брата. Риш и Руш. С озера Ньяса.
- Че-е-го?..
- Оранжевые карлики. Из африканских глубин. С луком и отравленными стрелами.
Страх накатывает волной от нижних конечностей. Заплетаются ноги у Ото-то, слабеют его колени. Спазмой прихватывает внутренности, взывающие к скорейшему извержению излишков. Колотится в тисках сердце, готовое выпрыгнуть из горла. Шерстится кожа на спине, жуть подступает к языку, лишая речи, к носу и глазам, из которых сочится влага, к голове, взывающей к немедленному отступлению. Ото-то не выносит подобных переживаний, терпение его на пределе.
- Я пойду… У меня дела…
- Это Бублик! - кричат. - Наш Бублик!
Но он бежит к себе, на спасительницу-кровать, которая не по размеру, под мамино пуховое одеяло; укрывается с головой, поджав ноги, поспешая в сон, в тепло, где капель на листьях после дождя, промытые небеса и где недоговорено с той, что ожидает на садовой скамейке.
"Ему досталась душа без определенного места жительства, - так полагает Дрор, сосед по лестничной площадке. - Душа уходит, когда ей вздумается, и объявляется нежданно, в минуты просветлений, чтобы передохнуть в нескладном теле и вновь отправиться в скитания". Дрор - психолог. Ему многое доступно в размышлениях, оттенки и глубины мятущихся душ, Дрору можно поверить.
- Финкель, - печалится Ото-то в отсутствии своей души, - может, подменили меня в роддоме? И я на самом деле - не я? Разыщи меня, Финкель…
10
Привал в комнате. Возле шкафа. Где хранится шуба мамы-модницы, которой не попользуешься в здешнем климате. Шуба - повод для размышлений, и дедушка начинает:
- Убили зверя лесного, шерстистого, загубили зверя полевого, ворсистого, уловили капканом жителя скальных высот, клочковатого и косматого, сняли с них разномастные шкуры, пошили шубы - отдельно из шерстистого зверя, отдельно из ворсистого, но в выделанных шкурках теплится память о вольном бытие, снится шерстинкам снег, бег по следу, жар погони, трепетание жертвы, первый глоток живой еще плоти… Шкурки от разных зверей, обреченные скорняком на совместное проживание, не ладят с соседями, отторгают и отторгаются, отчего расползаются швы на шубе, их соединяющие, подступают конечные дни мехового изделия.
Ая предлагает:
- Можно распороть швы, отделить шкурку от шкурки. Пусть отдохнут от соседства.
Но мама Кира не разрешит. Папа Додик насупится и вычислит убытки. Когда девочку отчитывают, она кривит губы в полуулыбке - в глазах накапливается влага, потом уходит к себе, расставляет стоймя многоцветную книжку-картинку, надежным укрытием из картона, усаживается внутри убежища, тихо льет слезы, надрывая дедушкино сердце. А с картинок смотрят на нее принцы с принцессами, чародеи в остроконечных шапках, звери-приятели, увлекая в те края, где нет и не будет огорчений.
- Де-душ-ка… А шкаф? Доски, наверно, из разных деревьев. Тоже не ладят с соседями, отчего он скрипит и рассыхается.
- Дерево неподвижно, - отвечает дедушка, - в покое его мудрость. Живет достойно, уживаясь с иными деревьями, уживутся и здесь. А шкаф рассохся, состарившись, всякий бы закряхтел на его месте.
Идут дальше, видят больше. Возле кровати Финкеля разворачивают старинную пиратскую карту: "Три шага на север от тапочек дедушки, семь шагов на восток, шаг назад, шаг вбок…" Проходят указанный путь, обнаруживают в ящике стола позабытую мягкую игрушку, припрятанную до случая.
- Пони! - ахает Ая. - Де-душ-ка… Мой пони…
…на которого надевают по утрам цветную попону с кисточками, легкую сбрую с бубенцами, запрягают в двухколесную тележку, и он бегает в зоопарке по кругу, тоненько позванивая, катает детишек, страдая от малого роста, мечтает стать верховой лошадью, участвовать в скачках с барьерами, которые не одолеть и во сне. По вольеру прогуливается без спешки рассудительный друг-жираф, покачивая головой на пятнистой гуттаперчевой шее; мог бы работать подъемным краном на стройке, мыть окна в высотных этажах, доставать воду из глубоких колодцев для полива садов-огородов, - когда на зоопарк наползает туман, голова скрывается в белесой мути, откуда опускаются до земли ломкие его конечности. Звери из соседних клеток дразнят великана: "Эй, ты, небо не загораживай!..", дразнят лошадку за карликовую малость: "Пони в попоне!..", и только вдвоем им уступчиво, необидчиво - со слов Финкеля, которому всё известно…
На привале он достает из рюкзака блокнот, выписывает заглавие: "Дневник наблюдений. С приложением карт и замеров малоисследованных земель". И далее: "Самая северная точка на краю балкона. Самая южная у входной двери. Рек нет. Нет и озер с родниками. Водопад в унитазе. Ледник в холодильнике. Вулканы пробуждаются в чайнике, где закипает вода. Высочайшая вершина - платяной шкаф, покрытый пылью, не снегом".
- Де-душ-ка… Погляди!
На полке стоит глобус. По Австралии ползет друг-муравей, неотличимый от прочих.
- Он тоже путешествует!..
Финкель согласно кивает и продолжает запись: "На юго-востоке коридора выявлено логово неизвестного зверя. Настроено дружелюбно. Машет хвостом. Откликается на кличку Бублик… На западе ванной комнаты, за стиральной машиной, высмотрено бегучее существо, подлежащее искоренению. Проведен обмен мнениями по поводу его дальнейшей судьбы…"
Загнали существо в угол, накрыли банкой из-под варенья, чтобы в прозрачном своем узилище задумалось о трагической участи, которая ожидает нежелательного пришельца.
- Что будем делать? - спрашивает Ая. - Не убивать же…
У дедушки готов ответ: