Фонари в этом городе часто горели даже днем, иногда моргая, переходя из белого в еле видное, розовое свечение. Бывало, облака становились тоньше, и казалось, что вот-вот выйдет солнце, но только это были напрасные ожидания, если люди не светились, то едва ли стоило ожидать этого от природы. По утрам узкие и широкие улицы окрашивались в черное от мрачных и длинных людских одежд. Здесь почему-то не принято было выбирать другие цвета, да и боялись выпачкаться или быть обрызганными промчавшимся мимо авто. Удобно. А то не поймут. Плавно переходя в весну, жители снимали свои теплые мешки и облачались в яркое и короткое. Требовалось раскрепощение, солнце выходило чаще, и речи людей становились развязней, смех громче и вульгарней, хотелось больше тела в одежде и меньше мыслей о главном. Вечерами никто уже не сидел дома, а сбившись в небольшие компании, стремились к сближению, распивая все больше алкогольное, без разбора и меры накапливая воспоминания, чтобы, спрятавшись зимой за свои толстые, пыльные занавески, было о чем рассказывать и что снова и снова воскрешать в своей памяти. Учащались преступления и свадьбы, хватая солнечные дни, пока они не закончились, жители праздновали все, что только можно. Бывали случаи, когда невесты по три дня не снимали своих свадебных нарядов, разгуливая в них по городу, радуясь и уже не помня себя и вчерашний день от тостов и затуманивающих разум напитков. К осени, конечно, все это ослабевало, а в иной год и совсем прекращалось из-за начавшихся рано дождей, да и облака все чаще затягивали небо, пряча солнце и былое настроение. Памятники, скверы и парки пустели, дворники радовались наступлению осени, так как количество мусора и разбитых бутылок уменьшалось, и теперь можно было спать по– дольше и работать поменьше. Медленно лужи и грязь под ногами заставляли жителей доставать свои серые, мрачные одежды, тяжелую и некрасивую обувь и загоняли людей в свои маленькие квартирки, к телевизору и спокойному, еле заметному бытовому пьянству. Солнце больше не появлялось, не баловало теплом и настроением, только первый снег освещал город своим сверкающим покрывалом. А дальше снова короткие дни, моргающие, сгорбленные фонари и темные, теплые одежды, под которыми с трудом можно было различить пол и возраст. Учащались разводы, но росла производительность труда. Город давно уже умер, вместе со своими, только на первый взгляд живыми жителями.
Данила пытался найти объяснение произошедшему прошлой ночью. Ведь надежда еще была, так хотелось верить в то, что все кончится хорошо и Зое удастся вырваться. Но не удалось. Видно, такая ее планида. Да вот только о своей он пока еще не знал. Впереди линией горизонта уже виднелось гигантское серое здание психоневрологического диспансера, у которого он вчера еще ждал Зою, а сегодня нес ей передачку. Шаги давались трудней, от мыслей и желания никогда не дойти. Вчера вечером, после встречи с Зоей он четко для себя решил, что если в ближайшем будущем она не проявит к нему никакого интереса, то он незамедлительно уедет из этого города и теперь уже точно навсегда. Как можно дальше, поменять страну, а лучше даже и язык. Забыть про друзей и про себя, начать все заново. Бежать вперед, именно бежать, так как если идти, то можно не выдержать и вернуться. Но нет. Шагая весь вечер из стороны в сторону, он решил никогда больше не возвращаться, лишь подождать пару недель, а вдруг у нее что-то щелкнет внутри после их встречи и она захочет все вернуть обратно. Ведь это не исключено. Или убежать и забыть навсегда. Но ночь толстой кистью разукрасила жизни всех участников новой краской.
Стоптанные ботинки с налипшим серым, размокшим снегом уже терлись о половик в каптерке вахтера. Это был своего рода отстойник, который необходимо было посетить перед тем, как попасть в диспансер. Большая лампочка, спрятанная под железным колпаком, светила желтым светом, и все вокруг казалось старым и пыльным. Миниатюрный телевизор, сбиваясь иногда на шипение и помехи, вещал о чем-то на столе охранника, увлеченного чтением свежей газеты и лишь изредка поглядывающего на экран.
– Мне нужно передать больной,– обратился молодой человек к сидевшему за столом пожилому человеку с усами.
– По средам передачки не принимаются,– оторвавшись от газеты, сказал вахтер, прищурив правый глаз, как будто пытаясь лучше разглядеть вошедшего,– можно в субботу и то не в последнюю. Сюда столько передают, а ведь это же еще досмотреть надо.– Закурив сигарету, вахтер стал дымить в и без того обкуренное и душное пространство своей каморки. Дым клубами стремился к лампочке, размывая пространство комнаты. В углу, свернувшись калачиком, спал щенок, иногда подергивая лапами, как будто убегая от кого-то. Протянув руку, пожилой человек стал крутить колесико на боковой панели, снова сбившегося на шипения старого телевизора.
– А можно узнать, как она там?– закашляв вдруг от сигаретного дыма, спросил Данила.
– Узнать можно, но только не у меня. Я не регистратура и не дежурный врач, так что справок не даю. Еще вопросы есть?– снова прищурившись, спросил вахтер.
– Нет. Больше нет.– Толкнув обитую зеленым одеялом дверь, молодой человек вышел на улицу. Растерянный взгляд невольно встретил старушку, которая, как обычно, стояла неподалеку от диспансера. Ссутулившись, она одной рукой поправляла видневшийся из-под облезлой ушанки белый платочек, другая же по-прежнему была вытянута вперед. В ту же секунду Данила направился к ней.
– Возьмите, пожалуйста, это вам,– обратился он к старушке,– там фрукты,– старушка подняла голову и усталыми, бесцветными глазами посмотрела на молодого человека. Ее опустившееся морщинами лицо, вдруг приподнялось улыбкой.
– Ты иди, я покараулю,– сказала она и взяла пакет.
– Спасибо,– улыбнувшись в ответ, прошептал молодой человек и направился обратно в только что покинутую им каморку вахтера.
Дернув дверь, в комнату вместе с морозным воздухом ворвался пар. Данила быстро захлопнул за собой и снова очутился в жарком, душном и затуманенном пространстве. Вахтер поднял голову и вопросительно уставился на вошедшего, уже знакомого ему молодого человека.
– Я еще хотел спросить у вас, не требуются ли в больницу сотрудники. Санитары или еще кто-нибудь, без специального образования. Вы не знаете?
– Сюда все требуются, кроме больных, их тут и без того хватает,– не прекращая дымить, ответил пожилой мужчина,– а ты что, устроиться хочешь?
– Да, я работу ищу, и мне сойдет любая.
– Так черт тебя сюда занес-то. Тут долго не работают, или уходят через неделю, или остаются навсегда, только я вот держусь уже второй десяток в здравом уме, остальные все переквалифицировались,– сказал он и громко засмеялся,– так что подумай, надо ли оно тебе.
– Я уже подумал,– уверенно, переминаясь с ноги на ногу, сказал Данила.
– Окей, так теперь говорят,– буркнул вахтер и снял трубку стоявшего на его столе телефона,– сейчас позвоню в кадры, сходишь туда, оформишься. Они всех берут.
– Спасибо,– ответил Данила, наблюдая за бегающим по всей комнате за своим хвостом щенком.
Лампадка. Открыто настежь. Киноленты. Тюлем
В эту ночь в комнате было тихо и темно, лишь масляная лампадка освещала угол с висевшей старой иконой. Полночи пламя трепало, то вдруг вытягиваясь тонкой святящейся нитью вверх, то прибившись к основанию, еле заметной точкой угасало и чахло, но не тухло. На небольшом письменном столе, с оклеенной фотографиями звезд кино столешницей, стояли пузырьки с лекарствами, мазями, таблетки снотворных и обезболивающих лежали горой. Тут же пара теплых вязаных носков и стопка горчичников, которые мочили, оборачивали тряпочкой и вкладывали в эти самые носки, чтобы греть ноги. Трехлитровая банка липового меда, окруженная лекарствами и снадобьями, была наполовину пуста, так как часто его употребляли не только внутрь, но и намазывали на капустные листья и прикладывали на грудь и спину, чтобы вылечить простуду. Записки, рецепты, книги, все это складировалось тут же. Иногда сопя, вздыхая, или разговаривая, на кровати спала женщина в заношенном коричневом халате. Спасаясь от озноба, она куталась в шерстяной платок, пытаясь уместить под ним всю себя.
Дверцы шкафов, столов, трюмо и комодов – все было открыто настежь. Все, что могло выдвигаться, или открываться, было нараспашку. Одежда, документы, книги и фотографии, давно прочитанные журналы, посуда и украшения, письма и телеграммы, к старости человек складирует все, что вызывает хоть какие-то воспоминания. Не спеша, одну за другой, маленькая, высохшая старушка в белой вязаной крючком шапочке, закрывала на ключ распахнутые дверцы. Длинная цветастая юбка скрывала ее больные ноги, светло-голубая шелковая блуза с длинным свободным рукавом и манжетой придавала сдержанную нарядность. Больше никому не доступные хранилища ее памяти и документальные киноленты ее жизни, часто всплывающие и просматриваемые вновь и вновь закрыв глаза и погрузившись в собственные воспоминания. Все это она запирала одним и тем же ключом, не спеша, стараясь еще раз получше рассмотреть прожитое. В углу комнаты пламя лампады трепалось все меньше, свет становился чище, нарочитая яркость тянувшегося вверх пламени пропала. Закрыв последнюю дверцу, старушка посмотрел на сидящую в кресле у окна пожилую женщину, укутанную серым пледом. Рук ее видно не было, лицо умиротворенно застыло, лишь одна нога была отставлена вбок, надежно спрятанная в черный валенок. Без сожаления, с улыбкой и спокойствием она вышла из комнаты, не отбрасывая тень. На улице была зима, большие сугробы съели пространство двора, оставив лишь маленькие дорожки для передвижения. Снег шел в эту ночь сильный, белым кружевным тюлем опускаясь на землю.