Упрямое, стойкое как сорняк, не вписывающееся в согласованный и утвержденный план политических мероприятий, притяжение личности шефа, отлученного от телеэкрана, усиленно осмеиваемого газетами, раздражало и озадачивало власть. Ее всегда раздражает все необъяснимое, самопроизвольное, не вызванное к жизни соответствующими решениями и технологиями, а главное (это самое опасное!) неизвестно кем и неизвестно для каких целей профинансированное. Даже когда шеф не произносил речей, а просто ходил по цехам, фермам, лабораториям, институтским коридорам, люди следовали за ним, упорно пытались что-то ему объяснить, смотрели на него не как на пустое, хоть и важное место, а как на живого человека, который (теоретически) может, но главное хочет им помочь.
Почему они так на него смотрели?
Действительно ли шеф хотел (мог) им помочь?
Иногда хотел и мог, иногда мог, но не хотел, чаще же - хотел, но не мог. Но люди толпой провожали его и толпой встречали, как если бы были теми самыми хрестоматийными коммунистическими гвоздями, а шеф - магнитом, точнее, молотком, призванным вбивать их "в пароходы, стройки и другие важные дела". Вергильев читал умные книги и прекрасно знал, что иногда среди людей появляются люди, притягивающие других подобно тому, как магнит притягивает (собирает) рассыпанные в беспорядке гвозди. Именно так возникали банды, религии и государства. Но магнит можно было использовать по-разному. Магнитный молоток скреплял гвоздями некие общественные конструкции. Магнитные клещи вытягивали гвозди из конструкций, и они рассыпались. Поэтому действующая власть всегда стремилась размагнитить магнит. Власть нарождающаяся - не важно, законная оппозиция или беззаконные заговорщики - намагнитить его как можно сильнее.
Шеф знал, как нравиться народу, в то время как сама личность шефа, потаенные его желания и планы на будущее оставались за семью печатями. Ладно - для народа, но ведь и для двух властей - действующей и идущей ей на смену.
Дикорастущая, не вынянченная политтехнологами и пиарщиками харизма (с некоторых пор в России употреблялся этот древнегреческий термин), шефа сначала едва не погубила его, а потом вознесла на вершины исполнительной власти, где шеф отныне отвечал за самые "убойные" (для харизмы) социальные и финансовые вопросы. Харизма шефа должна была растереться в пыль между намертво вмонтированными в российскую политико-экономическую систему жерновами социальной несправедливости (здравоохранение, пенсии, образование, рабочие места и так далее) и интересами российских миллиардеров (нефть, газ, металл, древесина, бюджет, золотовалютные запасы страны, размещенные в казначейских обязательствах федеральной резервной системы США и так далее). Между этими жерновами уцелеть было невозможно. Деятельностью шефа в любой момент могли возмутиться "низы" - страдающий от социальной несправедливости народ, равно как и "верхи" - миллиардеры-олигархи вместе с аффилированными с ними чиновниками. Первый "жернов" - народ в "час икс" (после соответствующих информационно-политтехнологических мероприятий) должен был публично потребовать немедленной отставки шефа. Возможности второго - офшорного, финансового, чиновничьего - "жернова" в плане избавления от неугодных, ошибочно взлетевших наверх личностей были поистине неограниченны.
Вергильев не сомневался, что именно в целях "размагничивания" несколько месяцев назад шеф был перемещен президентом с равнины представительной (законодательной) власти, где можно было вольно общаться с народом, говорить, что угодно и ни за что не отвечать, на высокую скалу власти исполнительной, где (между жерновами) полагалось отвечать за все, что происходило или не происходило в стране. Происходило, понятное дело, много плохого, а не происходило ничего хорошего. Отвечать при этом полагалось молча и тупо, то есть, накинув на шею петлю или положив голову на плаху. Таковы были правила игры. Хватит обольщать народ, прекращай этот театр одного актера, будто бы сказал шефу президент, попробуй теперь обольстить власть - ту самую элиту, которую ты ненавидишь, и которая тебя терпит только потому, что тебя защищаю я! Только, если я им разрешу воровать больше, чем разрешаете вы, будто бы ответил президенту шеф. Мы по-разному понимаем демократию, будто бы так подвел итог этому неизвестно имевшему место или нет разговору президент. Я понастроил скворечников для мирных птиц, но в твоем скворечнике образовалось осиное гнездо!
"Они вам ничего не позволят сделать", - помнится, сказал шефу Вергильев как только тот вызвал его в один из двух своих (второй был в Кремле) новых кабинетов - на Краснопресненской набережной окнами на Москву-реку. Был конец февраля. Свет фонарей, красные стоп-сигналы машин едва пробивались сквозь метель. Только сиреневое сердце рекламы PHILLIPS на крыше одного из близлежащих зданий пульсировало ровно и мощно.
Вергильев тогда подумал, что вглядываться в снежное мельтешение все равно, что пытаться разглядеть будущее России. Ничего не видно, кроме единственного слова - PHILLIPS. Почему PHILLIPS, удивился Вергильев, но тут же вспомнил, что восемьдесят, что ли, процентов производственных мощностей этого концерна переместились в азиатские страны, главным образом в Китай. В этом случае (применительно к будущему России) реклама PHILLIPS обретала глубокий смысл. Китайцы не лезли в Россию как некогда на Даманском - голодные, в драных телогрейках, с винтовками и цитатниками Мао, а неостановимо двигались вослед произведенным ими товарам. Сама Россия ничего не производила за исключением широчайших, как зевки (если допустить, что они отдыхают после непосильных трудов) бесов из преисподней, труб для нефте- и газопроводов.
"Каждый ваш шаг, - продолжил Вергильев, - будет подвергаться убийственному осмеянию, каждое ваше предложение будет объявляться безграмотным и популистским. Финансовые рычаги в их руках. Они не дадут вам денег ни на оборону, ни на социальные программы, ни на образование. Если вы захотите отнять, они спровоцируют дефолт, дефицит бензина, рост цен на продукты, задержки по зарплатам, да что угодно за что вас можно будет с позором отправить в отставку. В этом заезде у вас шансов нет. Я бы на вашем месте сидел тихо, не высовывался и ждал своего часа".
Как любой советник, Вергильев предпочитал в разговоре с начальством сгущать краски, преувеличивать риски, тем самым выторговывая себе право на ошибку - вполне допустимую, когда весь мир против, и одновременно - на относительно спокойную жизнь в случае если начальник согласится "не высовываться". Но в тот момент, как казалось Вергильеву, он краски не сгущал и риски не преувеличивал.
"Какого часа?" - строго уточнил шеф, заранее отметая грозным вопросом любые намеки на слабость власти в стране (власть сильна и едина!), подковерную грызню (все руководство монолитно сплотилось вокруг президента и… тех, кому президент, он же "национальный лидер" доверяет), равно как и на некие асимметричные действия со своей стороны.
"Часа, когда вы сможете принять правильное решение по… организации работы своего секретариата, - Вергильев развел руками, покачал головой, давая шефу понять, что прослушки скорее всего нет. Обычно в кабинетах, в отличие от комнат отдыха, ее устанавливали не сразу, а понаблюдав за человеком через скрытую видеокамеру, определив точки, где тот ведет, понизив голос, доверительные беседы с посетителями, наивно полагая, что именно здесь-то их услышать невозможно. - В жизни любого политика наступает этот час, его нельзя пропустить".
"Шансов нет, но свой час пропустить нельзя. Как же так?" - спросил шеф, никак не отреагировав на жестикуляцию Вергильева. Эти вещи он знал лучше его.
"В политике и в жизни только так, - ответил Вергильев, - большинство людей - члены двух партий - "шанса, которого нет" и "часа, который никогда не наступит"".
"И в какой из них ты?" - поинтересовался шеф.
"В обеих, - вздохнул Вергильев, - поэтому… считайте меня коммунистом, в смысле беспартийным".
"Шанса нет, - задумчиво обвел взглядом пустые стены кабинета шеф, - а час никогда не наступит… Зато есть два больших кабинета - в Доме правительства и в Кремле. Разве плохая компенсация?"
"Вам решать", - пожал плечами Вергильев.
От прежнего хозяина кабинета в Доме правительства в книжном шкафу остались тома богато - с золотым теснением - изданного "Федерального сборника". Вергильев повидал немало начальственных кабинетов, сам был не последним человеком в коридорах власти, и везде его преследовал неизвестно кем издающийся и неизвестно по какому принципу составляющийся "Федеральный сборник". Возможно, он издавался именно для заполнения книжных полок в кабинетах руководителей, но скорее всего - карманов издателей. До Вергильева доходили слухи о том, сколько стоит поместить в сборнике авторскую статью с фотографией вослед слепленной из ранее опубликованных выступлений статьи президента или премьер-министра. Вытащив наугад один из томов с золотым обрезом, он обнаружил на почетном - третьем - месте статью генерального директора махачкалинского электролампового завода - под неожиданно модернистским, если не сказать футуристическим, заголовком: "Светить всегда. Хадж - дело государственное".
На огромном, как ледяная арена, рабочем столе прежний хозяин (видимо в назидание) оставил шефу и подарочное издание Конституции Российской Федерации.
"А где Библия?" - поинтересовался шеф, тревожно взвешивая на руке тяжелую, как сказочный, вместивший в себя притяжение Земли узелок Святогора, Конституцию.
С некоторых пор он относился к Основному Закону крайне серьезно, проверяя аутентичность каждого попавшего в его руки экземпляра.
В бытность депутатом Думы шеф активно пользовался Конституцией, обнаруженной то ли в шкафу, то ли в ящике письменного стола - зачитывал с трибуны цитаты, цитировал по памяти на встречах с избирателями целые статьи. Но после очередного его пламенного выступления в Конституционном Суде вдруг выяснилось, что это не настоящая, а какая-то "альтернативная" Конституция, разработанная неведомыми "народными правоведами", однако изданная под бордовой с золотыми буквами обложкой, с государственными символами на глянцевой бумаге. Что и ввело в заблуждение шефа, в те времена молодого политика, и мысли не допускавшего, что можно так вольно обходиться с Основным законом государства. Самое удивительное, что и выступление в Конституционном Суде сошло бы ему с рук, если бы на заседание не явился один из этих самых "народных правоведов", публично (от микрофона) поблагодаривший шефа за то, что тот руководствуется в работе именно "народной", то есть истинной, а не общепринятой, то есть "олигархической" Конституцией.
Ну да, подумал Вергильев, Библия тоже может оказаться модернизированной, какой-нибудь баптистской или адвентистской.
"Россия - светское многоконфессиональное полиэтническое государство, - объяснил он. - Рядом с Библией тогда надо держать Коран, Талмуд, буддийские тексты, наверное, еще что-то. Слишком большая нагрузка на чиновничий разум. Второй кабинет в Кремле, конечно, хорошо, - продолжил он не закрытую шефом тему. - Это доступ к главному телу, точнее, легенда о доступе к нему. Какое-то время она будет служить для ваших врагов сдерживающим фактором. Но чем опасна в России политика? Тем, что каждый, кто занимает сколько-нибудь видное место во власти, воспринимается Телом, как потенциальный претендент на высший пост. Поэтому Тело никому не верит, всех держит под присмотром, и если кто высовывается - бьет по башке. Не имеет ни малейшего значения, что и как вы делаете. Имеет значение только то, как докладывают Телу. Если у вас нет возможности влиять на то, как докладывают, контролировать процесс, будут докладывать так, как, в лучшем случае, хочет слышать Тело, в худшем - как хотят ваши враги. Так что отставка - всего лишь дело времени. Кабинет в Кремле, конечно, здорово, но он не в помощь, а для присмотра. Так сказать, предбанник отставки".
"Ты можешь говорить мне что угодно, но только не объяснять, что я должен контролировать, и чем опасна в России политика! - вдруг разозлился шеф. - Я же не объясняю тебе, какими ножницами делать вырезки из газет, которые ты мне таскаешь!"
Легко коснувшись пальцами пульта с клавишами: "Президент", "Председатель Правительства", "Председатель Совета Федерации", "Министр внутренних дел" и далее по нисходящей, шеф кивнул в сторону литого стеклянного столика и двух кресел возле огромного окна.
За окном бесновалась метель.
Водяная прозрачность столика освобождала его, как жену Цезаря, от подозрений, чего нельзя было сказать о кожаных разлапистых креслах, определенно затаивших черные, как они сами, намерения. Внутри этих кресел могла легко укрыться целая акустическая лаборатория.
К вечеру метель усилилась.
Свет фонарей тонул в снегу, как желтый мармелад в нервно взбиваемых расстроенной хозяйкой сливках. Красные стоп-сигналы машин прерывисто тянулись сквозь снежный ветер подобно ущербным генам в измочаленной, со многими выбоинами цепочке ДНК униженного и оскорбленного народа. Реклама PHILLIPS начала моргать, теряя фрагменты букв, из чего Вергильев сделал вывод, что и у великого восточного соседа не все гладко. Похоже, злокозненное ЦРУ запустило в него некий убийственный вирус.
"Куда ехать в такую погоду? - с неожиданной тоской проговорил шеф, прижавшись лбом к окну. - Я тебя не держу", - повернулся к Вергильеву.
Шеф никого не посвящал в проблемы своей личной жизни. Но они были, если в день ошеломившего всю страну карьерного взлета стандартная февральская метель не позволяла ему ехать ни в свою городскую квартиру, ни на государственную дачу.
Вообще никуда.
Радость шефа по случаю нового назначения представала "вещью в себе", потому что не с кем было ее разделить. Вергильев подумал, что выступает сейчас в роли швейцара-"папаши", которого вышедший из ресторана господин в бобрах вдруг одаривает серебряным рублем.
Вергильев несколько раз видел жену шефа на приемах, праздничных концертах, премьерах в театрах. Она никогда не досиживала до конца. Бывшая чемпионка Европы по прыжкам в воду с трамплина, она ходила, как летела с высоты в воду, стремительно рассекая воздух. Гибкая, как бьющая из шланга струя воды, жена шефа напоминала русалку. Только не сказочно-былинную - грудастую, длинноволосую с могучей задницей, переходящей в чешуйчатый хвост, а нового типа - легкую и быструю, как корюшка, с айпадом в руке и наушником в ухе.
Она хорошо, со вкусом одевалась, но некоторые детали ее образа неизменно противоречили дресс-коду официальных мероприятий. Это могла быть единственная, напоминающая пулю, или длинную застывшую каплю железная серьга в ухе (в другом - наушник). Выкрашенная в бледно-голубой цвет прядь волос, косо пересекающая лоб, как повязка на глазу. Странные в виде квадратов, ромбов, прямоугольников и кругов (опять же железные) бусы на легком черном платье. Тяжелые (снова железные, но с чернью) кольца на пальцах, наводящие на мысль о кастете.
У нее было слегка удлиненное, чистое, словно омытое водой, лицо, светло-русые (похоже, что естественного цвета) волосы и прозрачно-серые, как вода подо льдом глаза. Стоило только приглядеться к ней, с равнодушно-приветливой улыбкой проходящей под руку с шефом на почетные места в первых рядах, сразу становилось ясно, что эта совершенная, как античная статуя, молодая женщина существует в собственном мире, куда, как в терем тот (подводный?) нет входа никому. И нет ей дела до почтительно здоровающихся с шефом чиновников и олигархов, и, весьма вероятно, до самого шефа, в свою очередь почтительно здоровающегося с президентом и премьер-министром.
Был известен эпизод, когда президент, сам в прошлом спортсмен, обходя на приеме гостей с бокалом шампанского, обратился к ней то ли с комплиментом, то ли с предложением стать тренером женской сборной по прыжкам в воду с трамплина.
Жена шефа ничего не ответила главе государства, разве только равнодушная ее улыбка сделалась чуть более приветливой. Вежливо кивнув, президент отошел, а шеф, молча, вырвал из уха жены наушник и швырнул его на пол. Это был единственный раз, когда он покинул официальное мероприятие раньше жены. Очевидцы утверждали, что из брошенного на пол наушника слышалась модернистская, навеянная катастрофой на Фукусиме симфония "Печаль воды" японского композитора, имя которого никто не мог произнести с первого раза.
Они были женаты почти десять лет, но до сих пор у них не было детей.
"Какие дети, - однажды сказал Вергильеву поддатый, а потому излишне словоохотливый охранник, один из так называемых "прикрепленных". - Она отбила матку об воду. Я возил ее в детский дом под Тверью. Не смогла выбрать ребенка, а на обратном пути выжрала из горла в машине ноль пять вискаря. Я ночью привез шефа на дачу - окна открыты, гремит музыка, а она в ночной рубашке то ли танцует, то ли медитирует, не поймешь. Шеф посмотрел, махнул рукой, как Гагарин: "Поехали!" Я: "Куда?" Он: "Все равно, но отсюда"".
Временами Вергильев начинал ненавидеть свою работу советника на государственной службе по контракту "на время исполнения полномочий" шефа. В его варианте она подразумевала: ненормированный рабочий день. То есть (как при Сталине) круглосуточное нахождение "под рукой" у шефа. Причудливые задания и странные поручения, от которых сразу, несмотря на их очевидный идиотизм, невозможно было отказаться. Эпизодическую ответственность за провалы не порученных ему дел, как, впрочем, и редкие поощрения за дела, к которым он не имел никакого отношения. Бесконечные перемещения в пространстве, когда города и страны слипались в памяти в некий разноцветный пластилиновый ком. Рассматривая фотографии, где он стоял или спешил куда-то с неизменно встревоженным и озабоченным лицом, Вергильев не мог вспомнить (если только на горизонте не маячили Эйфелева башня, или Колизей), что это за страна, что за город, когда он здесь был?
Эта работа как ускоренная ржа разъедала простые человеческие отношения, не интегрированные в так называемое "общее" для близкого окружения шефа "дело", сутью которого являлось максимально долгое пребывание его в должности и - в перспективе - занятие более высокого поста. Времени, а главное сил на личную жизнь не оставалось.
"Жизнь в обмен на малые текущие блага ради грядущих больших благ", - так можно было сформулировать девиз советников, помощников, референтов, начальников секретариатов и управлений, а также всей прочей челяди, окружающей первых лиц государства. Сколько женщин прошелестело мимо Вергильева подобно влажному парфюмерному ветру, сколько умных собраний он не посетил, от скольких плодов коллективного разума не отведал, сколько не прочитал книг, не посмотрел спектаклей и фильмов!
В угоду чему?
Неужели всего лишь неплохой, но, прямо скажем, далеко не запредельной зарплате государственного служащего? Поликлинике, куда он не ходил, пока работал и из которой его мгновенно попрут, как только он уйдет с работы и (по закону подлости) поликлиника ему понадобится? Домам отдыха, куда он не ездил? Персональной машине? Не гарантированным "добавкам", ухватываемым с пиршественного предвыборного стола? Или - ожиданию невозможного, но, вопреки всему, ожидаемого взлета шефа на главную вершину, после которого жизнь окружающей его челяди должна превратиться в рай?
Нет, это было бы слишком просто.