Как-то раз Беляев пришел ко мне и радостно сообщил: "Кеша, меня берут сотрудником в лабораторию биохимии!". "А что ты так радуешься?", – скептически спросил я. "Как – что?! – изумился Гера, – Во-первых, смогу там заниматься своей наукой. Во-вторых, там замечательный коллектив. В-третьих, у них очень толковый шеф, я с ним уже беседовал". – "Не уверен, что тебе там дадут заниматься своими делами. Шеф заставит пахать на него. Коллектив там сплоченный, но ты для них чужак; у тебя есть там только друг Ося. Что касается шефа, то ты его переоцениваешь. Он, конечно, не дурак и не бездельник, но трус и конформист; и у него очень хилое образование: в молодости учился в сельхозакадемии на ветеринара, а потом делал кандидатскую под руководством бестолковой Кондрашкиной". "Ну вот, вечно ты испортишь воздух, где тебя не просят!", – раздосадовано воскликнул Гера. "Ладно, не хочешь слушать – не слушай. Но я уверен, что через год-два тебя оттуда тоже выпрут". Я ошибся. Его вытурили через полгода; и понизили в должности до младшего техника.
Инициатором очередного изгнания несчастного Геры был его друг Ося. Узнав об этом, я пришел к Фишкину, и спросил: "Ося, ты чего там с Герундием не поделил?". Фишкин объяснил, что сначала всё было хорошо. Однако вскоре Гера начал придираться к тем данным, которые получали в лаборатории коллеги, а сам работал не вместе со всеми, а сам по себе. Возникли трения. "Последней каплей, – пояснил Ося, – было то, что микробы, полученные из митохондрий, Герундий после опытов выливал в раковину. Это ведь грубейшее нарушение всех правил безопасности!". "А ты не пробовал ему объяснить?", – спросил я. "Да разве он будет слушать! Ты ведь его знаешь: упрется как баран и делает свое".
Я пошел к Беляеву. Он выслушал и отрицательно замотал головой: "Неправда. Я выливал не микробы. Разрушал микробы щелочью и только потом выливал в раковину". – "А где гарантия, что все микробы разрушились?" – "Я контролировал это под микроскопом". – "Но ведь в окуляр видна всего сотня микробов, а их в препарате миллионы. Откуда уверенность, что разрушились все?" – "Я сканировал препарат и нигде не обнаруживал в щелочи ни одного целого микроба". – "Но ведь опасными для людей могут быть не только сами микробы, но и их остатки". – "Кеша, это не более, чем твое предположение. Это еще нужно доказать". – "Нет уж, извини, Герундий, доказать безопасность своих манипуляций для окружающих должен ты сам, а не кто-то". – "Если так рассуждать, то вообще наукой заниматься нельзя, так как всегда есть риск, пусть даже минимальный". – "Вообще-то говоря, так оно и есть. В развитии науки главное не достижения, а безопасность". Гера со мной не согласился.
"Может, тебе с Осей помириться?", – спросил я Беляева. "Баран с волком помирился, да без шкуры домой воротился", – усмехнулся Гера. "Юнга, не бунтуй против боцмана, ведь вам плыть в одну сторону!", – шутливо призвал я. Шутка – аннигилятор злобы. "Да ну его в … анальное отверстие!", – в сердцах воскликнул Гера. "Ты что – сдурел, Герундий? Он ведь твой друг". – "Какой же это друг?! Придирается, мешает работать, завидует. Когда я пришел, все мои методы вызнал, многое позаимствовал, а потом стал выживать из лаборатории; всё к завлабу бегал, поливал дерьмом". – "Гера, брось, не выдумывай. По-твоему, если друг упрекает тебя в каком-либо недостатке, значит, это уже не друг? Фишкин вряд ли станет воровать. Воровато заимствовать чужие идеи и методы – значит признаваться в собственной неполноценности. Ося толковый и честный человек". – "Был честный. Сначала работал, пахал по-настоящему, хотел в синтезе АТФ разобраться. А потом видит: аспирантура кончилась, а результатов-то нет. Сунулся в другую лабораторию. Опять потратил время – снова по науке какая-то фигня. Зато шеф сделал его своей правой рукой. И тогда Ося плюнул на реальную науку (сам мне как-то об этом проболтался) и занялся халтуркой, чтобы побыстрее защититься. Такие ученые, вроде Оси, похожи на пауков, плетущих околонаучную паутину, в которую кроме мух и лягушек ничего не попадает". Мне показалось, что Гера судит слишком строго. Однако вскоре мне пришлось убедиться, что, как это ни грустно, он оказался кое в чем прав.
Пасьянсы Оси и Ильи
Однажды ко мне пришел Фишкин. Вид у него был радостный и просветленный. Протянул мне брошюрку. Это был автореферат его кандидатской, защита которой предстояла вскоре. "Когда же это ты успел? Ведь всего лишь полтора года назад ты говорил, что никак не удается найти диссертабельную тему!", – удивился я. Ося заулыбался: "А помнишь, ты тогда делал доклад по люминесценции пирена в мембранах? Меня это сильно заинтересовало. Попробовал – получилось. Причем, результаты повалили валом! С помощью пирена я доказал, что дыхание и синтез АТФ в митохондриях сопровождаются масштабными структурными изменениями дыхательной цепи". Я изумился: "Послушай, Ося, во-первых, почему ты мне ничего всё это время не говорил? Во-вторых, измеряя люминесценцию белков дыхательной цепи, я никаких масштабных изменений не обнаружил. В-третьих, люминесценция пирена очень чувствительна к кислороду. Поэтому в митохондриях при дыхании люминесценция пирена резко увеличивается по тривиальной причине – из-за исчерпания кислорода. Ты это учитывал?". Фишкин воскликнул: "Не может быть!". – "Что – не может быть?". – "Что пирен так чувствителен к кислороду". – "Не "не может быть", а точно. Пирен способен жить в ЭВС почти 300 наносекунд. За это время кислород, присутствующий в митохондриях, сталкивается с пиреном и забирает на себя энергию; поэтому в присутствии кислорода пирен люминесцирует слабо. Возьми мою книгу "Фотоника"; там про пирен и кислород всё написано". Ося растерялся и не знал, что сказать. Книжку мою, как оказалось, он прочитать не удосужился.
Когда я узнал, что Фишкин не снял диссертацию с рассмотрения, как следовало бы сделать в такой ситуации, то захотел выступить с опровержением. Но, после некоторых колебаний, раздумал. "Ося напортачил не умышленно. Просто поторопился с выводами. Никто не застрахован от ошибки. Кроме того, он ведь своими руками собрал люминометр", – пытался я самооправдаться в том, что закрываю глаза на халтуру незадачливого "первооткрывателя". Вскоре у Оси состоялась успешная защита.
Потом Ося эмигрировал в Израиль. Он думал, что обретет там счастье. Отнюдь. Эмиграция – тщетная земная попытка проскочить из ада в рай. Тот, кто надеется найти счастье, уезжая в чужие края, потеряет там даже надежду. Эмиграция – постыдное бегство от своей судьбы. В Израиле Ося целый год был безработным. Потом удалось стать преподавателем. Долго не имел возможности заняться наукой, но в конце концов умудрился найти местечко. Один раз Ося приезжал в Биогавань и рассказывал о своих успехах. Мне показалось, что с халтурой он покончил.
В отличие от Фишкина, который многое умел и делал сам, докторская диссертация Мефского была беззастенчивой компиляцией. Ни один результат не был получен непосредственно им самим. Среди соавторов публикаций Илья был пробивалой, крышей, советчиком. Конечно, в науке менеджеры нужны. Но не должны менеджеры получать докторские степени, иначе наука из храма превратится в рыночный балаган. Вообще-то это типичная ситуация в науке, когда несколько коллег трудятся на одного паразита. Бездельник любит, чтобы все трудились. Хотя Мефский не был бездельником в полном смысле слова. Всегда умел мастерски что-либо организовать, обсудить, доложить. Но реальную научную работу давно забросил. А жаль. Голова светлая, память феноменальная, интуиция зверская. Продал свою золотую голову за звонкую монету. Впоследствии Илья стал директором инновационной фирмы. Он вовремя понял и принял правила игры, называемой успешной жизнью. У Ильи теперь всё прекрасно. Куча денег. Масса влиятельных приятелей и могущественных покровителей. Тот, кто сильных делает друзьями, а слабых врагами – побеждает; тот кто слабых делает друзьями, а сильных врагами, проигрывает. Коллеги Ильей восхищаются, уважают его и любят. Не зря говорят, что чем больше у вас стадных инстинктов, тем выше ваши шансы на любовь окружающих.
Но бывают случаи и повонючее. За примером далеко ходить не надо. Знаменитые Уотсон и Крик, получившие Нобелевскую премию за открытие структуры ДНК, на самом деле не были первооткрывателями. Рентгенограммы кристаллов ДНК были получены в английской лаборатории задолго до того, как эта парочка молодых нахалов внедрилась в коллектив (нахальство – абордажный крюк всякого невежи). Из ранее полученных рентгенограмм следовало, что ДНК – спираль. Уотсон и Крик догадались, что эта спираль двойная; быстренько кое-что доделали и опубликовали финальный результат от своего имени. Грубо говоря, облапошили доверчивых коллег. Пока те трудились, ковырялись, выверяли и перепроверяли, молодежь оперативненько успела застолбить открытие.
А вот еще примерчик. И.П.Павлов получил Нобелевскую премию, хотя не являлся соавтором большинства новаторских статей по физиологии пищеварения, опубликованных сотрудниками Института экспериментальной медицины. Фокус в том, что он сумел доходчиво убедить нобелевскую комиссию, приехавшую в Институт, что именно он, начальник, является идейным вдохновителем работы сотрудников и самым главным исследователем. Не хочу выказать неуважение и сказать, что Павлов не внес вклада. Но его роль явно преувеличена. Более того, получив в Швеции премию и вернувшись в Петербург, Павлов заявил сотрудникам, что отныне лаборатория будет заниматься мозгом, а не пищеварением, а кто не согласен – пускай проваливает. Не буду утомлять вас, любезные читатели, подобными удручающими примерами. Их тьма.
Профессионалы и дилетанты
Ученый исследует окружающий мир как ребенок: радостно и нахально. Исследовать неизвестное невозможно, так как неизвестное для нас – ничто. Чтобы найти неизвестное, нужно исследовать известное. Откуда берутся открытия? Сначала у ученого на основании случайного наблюдения возникает идея, которую он называет моделью, а его коллеги гипотезой; потом все они жутко радуются, пересказывая идею и наблюдение друг другу в разных вариантах и называя всё это теорией; и вот, откуда ни возьмись, в учебниках появляется новый всеобщий закон природы.
Часто открытия делаются теми, кто просто не в курсе, что это сделать невозможно. Тут встречаются разные личности: странные типы, мечтатели, авантюристы, фанатики, шизики и психопаты, в общем – дилетанты всех мастей. Например, известна история, случившаяся со Шлиманом. Он был коммерсантом, но, зачитавшись Гомером, решил найти легендарную Трою. Начал поиск Трои, опираясь на "Илиаду" и "Одиссею", как на учебное руководство. С точки зрения здравого смысла это была абсолютно идиотская затея; с точки зрения археологии – безнадежная дилетантская авантюра. Но точка зрения делает профессионалов близорукими. Хотя познания Шлимана в археологии были почти нулевые, этот энтузиаст умудрился раскопать такие богатства, подобных которым никому найти не удавалось. Оказалось, что Гомер был скурпулезно точен; он был скорее историк, чем поэт. Шлиман стал в археологии величиной номер один. Его заслуги были вынуждены признать даже самые-пресамые профессионалы.
Другой пример. Эйнштейн работал в патентном бюро. Фактически он был околонаучным клерком. В свободное время размышлял об энергии, свете и пространстве. Когда ознакомился с работами Макса Планка, то взял да и постулировал квантование световой энергии, вследствие чего объяснил фотоэффект (выбивание электронов фотонами). Постулат – научное слово, позволяющее напечатать статью хоть о вечном двигателе. Постулаты всесильны, ибо не нуждаются в доказательствах. А потом Эйнштейн выдумал еще кучу нового, включая теорию относительности. Так рядовой патентовед стал великим физиком. И создал целую школу выдающихся физиков. Кстати, научная школа это не кучка школяров, подобострастно роящихся возле солидного мэтра; школа это когорта независимых исследователей, осознавших важность сделанного открытия, подтвердивших реальность его и ушедших дальше первооткрывателя.
Основополагающий физический закон – закон сохранения энергии – придумал не физик, а врач Майер; он пришел к своему открытию, наблюдая за пищевым балансом пациентов. Еще пример. Циолковский был школьным учителем, причем, без высшего образования, а стал отцом ракетостроения и космонавтики. Этим он опроверг тезис о том, что с унитаза в космос не стартуют. Мичурин был всего лишь садовод, а понаоткрывал в растениеводстве столько, сколько не сделал целый ботанический институт. Чижевский, один из пионеров в изучении связи земных явлений с солнечными и изобретатель ионизатора воздуха, был по образованию архитектор. И т. д.
Какие из всего этого выводы? Первый. Три высших образования не заменят одного начального самообразования. Второй. Когда мечта сталкивается с реальностью, изменяется реальность. Третий. Стать могущественным помогают воля и случай, а стать великим – биографы и летописцы.
Я вовсе не говорю, что открытия совершаются дилетантами. Когда за дело берется дилетант, жди не открытия, а потехи. Дилетант характерен творческим подходом к таблице умножения. Начинающий – всегда дилетант. Но рано или поздно он приходит к дилемме: либо стать профессионалом, либо лжецом. Шлиман, Эйнштейн, Майер и многие другие стали профессионалами. Имена лжецов история обычно не сохраняет.
Не нужно только делать вывод, уважаемые читатели, что наличие большого количества ошибок и иногда вранья означает, что науку нужно вообще ликвидировать. Многое из того, что делает большинство ученых является некоторым интеллектуальным навозом, без которого не бывает выдающихся изобретений и вообще прогресса.
Ошибки совершать может каждый; но ошибиться так, чтобы возглас удивления замер на губах у миллионов – вот что отличает гениев от рядовых смертных. Заблуждения – привилегия думающих. Великие люди отличаются от простых просто масштабом своих ошибок. Не обращать внимания на свои ошибки свойственно не только глупцам; так поступают и великие, когда чувствуют, что ошибаются не напрасно.
Как-то раз мне попалась в руки книга "100 великих изобретений". Я был поражен простым фактом: человеческая цивилизация обязана своим возникновением и развитием всего сотне великих умов: Пифагор, Галилей, Ньютон, Ломоносов, Максвелл, Фарадей, Менделеев, Пастер, Планк, Бор, Эйнштейн… – небольшая горстка гениев и талантов. Причем, чем масштабнее гений, тем ничтожней его современники. Гениальные мысли великих тиражируются мозгами убогих.
Христос смог накормить свой народ одной булкой; богоподобный же гений одной мыслью насыщает духовной пищей всё человечество на многие века. Великие умирают, но великое остается. Гений, как скульптор, отсекает всё лишнее и придает природе красоту и гармонию. Талант из обыденного извлекает великое (а бездарь низводит великое до обыденного). Время уничтожает мелкое и увековечивает великое. Талант неудержим: он словно снаряд в пушке, словно штопор в бутылке, словно шило в заднице. Талант в науке подобен мощному ледоколу, за которым тянется караван судов, груженных всякой всячиной.
Кто обеспечивает научно-техническую революцию и закладывает фундамент для прогресса культуры? Научные сотрудники и инженеры. Знайте, друзья мои, что не шумные актеры политических балаганов являются благодетелями человечества, а тихие исследователи природы, жизни свои сгноившие в стенах лабораторий.
Ученые снисходительны к невеждам, а невежды ученых высмеивают или даже ненавидят. Где утрачивается снисходительность, там возникает злоба. Ученый! Будь снисходителен к неснисходительным. Тронешь струну – "дзинь!", тронешь невежу – "гав!". Обыватели посмеиваются над храмами науки, полагая блага цивилизации само собой разумеющимися, и при этом молятся в церквях, хотя не видели от богов реальной помощи. Невежды! Они вынуждены доверять всему, не веря ничему.
Научная работа – резьба по камню; любая другая работа – черчение на песке. Многие миллиарды людей, обитавших на планете Земля, – всего лишь почва, питательная среда, не более. Каждый человек делает, что попало, а в итоге получается развитие цивилизации. Впрочем, большинство вообще ничего не делает. Разве что – питается, размножается и испражняется. Не трудно подсчитать, что каждый человек выкакивает за свою жизнь примерно 20 тонн! От большинства людей остается только навоз – единственное свидетельство того, что они жили.
Синхротрон близ Парижа
Как-то раз один знакомый биофизик, приехавший на побывку из Германии, свалился мне на голову перед выходными как снег в сентябре: "Кеша! Срочно помоги померить люминесценцию". – "Ну, ты даешь! Я на охоту на уток назавтра собрался, а ты – срочно…". – "Выручай! Мне в понедельник надо к немцам с результатами вернуться". Пришлось отложить охоту и в выходные работать с белковыми препаратами. Пока я проводил измерения, приятель восторженно рассказывал о своей сладкой жизни за рубежом (кстати, сладкая жизнь – как сладкая вода: утоляет жажду только пока глотаешь). "А ты что тут сидишь, не уезжаешь?", – спросил он под конец. "Мне здесь нравится. Недавно французы к себе пригласили на синхротрон. Пожалуй, я бы съездил на пару месяцев, да денег на билет нет". – "А они не могут оплатить?". – "Нет. Грант для меня на полгода получили, а о билетах написали, что за мой счет". – "Тогда вот тебе 100 баксов за работу и 100 баксов в долг. Покупай билет. Долг вернешь потом". Я поблагодарил приятеля, взял деньги, наскреб по друзьям в долг недостающее и купил авиабилет до Парижа. Между прочим, кредиторы – самые бескорыстные из друзей.
Французы Жак и Мишель заждались. Жак встречал меня в аэропорту, но не встретил. А получилось это так. Летел я с одной спортивной сумкой, без багажа. Поэтому в аэропорту, выйдя из самолета в числе первых, двинулся не в сторону выдачи ручной клади, как все, а сразу на выход. Увидев перед собой спины двух пилотов и трех стюардесс, двинулся вслед, уверенный, что уж они-то знают кратчайший путь. Они прошли через многочисленные переходы и куда-то вошли. Я приоткрыл дверь и заглянул. Служебное помещение. На меня уставились. Я смутился, не решившись войти, зачем-то сказал "бонжур!", прикрыл дверь и принялся плутать по переходам. После долгих скитаний выбрался из здания аэропорта и сел на подошедший автобус. Короче говоря, попал во Францию, минуя таможню. А Жак, не обнаружив меня среди выходящих с терминала пассажиров, обратился в Аэрофлот. Там подтвердили, что Викентий Никишин летел именно прибывшим рейсом. Но французские диспетчеры и таможня заверили, что никакой Никишин не прилетел. Жак подумал, что русский коллега с борта самолета попросту испарился.
Пока Жак сходил с ума в аэропорту, я пересел с автобуса на электричку и доехал до Орсе. Отыскал здание биологического отдела и сообщил секретарше свою фамилию. Она попросила написать, по буквам. Я написал, как в загранпаспорте: Nikichine. Поскольку chine в переводе означает "китаец", то секретарша недоуменно вытаращилась. Пожав плечами, позвонила по телефону в лабораторию и сообщила Мишелю: приехал странный белый китаец. Мишель пришел, всё разъяснилось, и мы вместе посмеялись над моей "китайской" фамилией. Когда же из аэропорта Мишелю позвонил Жак и сообщил, что Никишин из самолета исчез, Мишель, пряча улыбку в черных усах под гасконским носом, серьезным тоном сообщил, что Никишин давно приземлился в Орсе на парашюте.