Чем дальше они шли, тем меньше нравилась Феликсу его новая знакомая. Страшненькое синее лицо. Привычка сутулиться, отчего Наташа напоминала конька-горбунка. Верхняя губа в редких чёрных волосах. Полнейшая неспособность о чём-то рассуждать. Умственная забитость. Рабье стремление притулиться, подделаться - сейчас под Феликса - ас куда большей охотой под чудовищного Валерку, обрати он на Наташу своё внимание.
Вдруг захотелось немедленно распрощаться, убежать. Ничего, Клячко простит. Феликс так бы и сделал, если бы не странная мысль: в чём, собственно, виновата перед ним эта несчастная Наташа, родившаяся, как он выяснил, в деревне в Новгородской области, не знавшая отца - по слухам осетина, окончившая в Ленинграде ПТУ, работающая за прописку на шарикоподшипниковом в ОТК, живущая в общаге, куда из другой общаги наведывается этот милый, симпатичный Валерка? И что он, Феликс, за такой новоявленный аристократ, если Наташа оскорбляет его эстетические чувства? Феликс и раньше знал, что люди живут неодинаково, но, чёрт возьми, не до такой же степени… Не при крепостном же, в конце концов, праве… Скорее перед Наташей кто-то виноват, что она такая. Но и в этой гуманной мысли Феликсу было не утвердиться. Наташе её жизнь не казалась ущербной. Из разговора подруг он уяснил, что если им что и ненавистно, так это ранний подъём на смену, вечерняя школа, куда заставляют ходить, соседка по комнате, некая Надька, которая каждую свободную минуту… читает. "Ну… Вперится и сидит. А сама тупая… Даже когда жрёт, книжку перед собой держит". И вновь суть убожества уходила от понимания Феликса. Как можно роптать на школу, на то, что кто-то читает книги? Жертва убожества одновременно рьяно его утверждала. Разомкнуть круг не представлялось возможным. А с другой стороны, разве не убожество, что сам Феликс, прекрасно сознавая душевную неразвитость, можно сказать, отсталость Наташи, полную невозможность между ними духовной близости, тянется с ней в проклятую котельную с подлой уверенностью, что… "У меня хоть есть дом, - подумал Феликс, - свой собственный, не общага. Родители. А у неё? Кто у неё отнял? Ведь она даже не понимает… А я, свинья, этим пользуюсь…"
Феликс не хотел загадывать. Всё чаще он как бы невзначай касался её короткой юбки, прохладных гладких бёдер.
В эти мгновения он, забывал про всесветное убожество, про собственное позорное ему непротивление.
Они кружились вокруг котельной. Вероятно, появиться там можно было лишь в определённое время, и это время ещё не настало. Стеклянный шар на Доме книги - здании, построенном компанией "Зингер", - светился синим космическим светом. Они искали подъезд, где можно было бы в спокойной обстановке распить портвейн, закусить конфетами. Феликс подумал, его подъезд точно бы не подошёл, там темно, как в гробу. Клячко выказал себя привередливым выбирателем, настоящим подъездным лордом. Одни он отвергал по причине отсутствия из окон вида на набережную - окна смотрели во двор, другие - потому что внутри было гнусно. Наконец, подходящий был найден: просторный, с высокими стрельчатыми сводами, со стенами, залитыми рубиновой плиткой, как пламенем, с нишами, в которых нынче было грязно и пусто, прежде же там стояли фигурки святых. Неожиданный краевед Клячко объяснил, что до революции в этом здании размещалась католическая миссия Святого Креста Господня, способствующая возвращению из неволи христианских пленников. Наташа и Нина хлопали глазами.
В подъезде были широкие, как столы, мраморные подоконники. Клячко извлёк на свет божий портвейн. Девицы уселись на подоконник. Феликс стал гладить смуглые Наташины ноги, едва прикрытые короткой юбочкой. Поощряющий Наташин смех ввергал его в неистовство. Даже мрачная Нина взглянула на него с любопытством.
- Не горячись, - усмехнулся Клячко, - на-ка, - протянул тёплую бутылку.
Тёмно-русый фонтанный Серёгин пробор лоснился. Жёлтой светящейся осой прополз вверх лифт. От Серёгиной головы на рубиновое пламя плитки упала цилиндрическая тень. Казалось, дело происходит в аду, только там, надо думать, всё гораздо суровее. Серёга был опытнее Феликса в этих делах. Феликс подумал, он, наверное, в душе смеётся над ним, старый котельный прелюбодей.
Портвейн был сладок, гнусен.
Потом разошлись по противоположным стенам и долго целовались. Феликс слышал, как тяжело дышала Нина. Она не то стонала, не то выла. И здесь Клячко преуспел. Наташа молчала, ученически закрывала глаза. "Да как же он так целуется, паразит?" - спиной Феликс чувствовал, что Нина - куда только подевалась её мрачность? - готова растерзать Клячко. Наташа же дальше целомудренного поглаживания Феликса по шее не шла.
Вышедшая выносить помойное ведро старушка пристыдила их. Пришлось покинуть подъезд. На набережной приотстали, чтобы привести себя в порядок. Серёга показал заветный ключ.
- Я первый. У нас отлажено, двадцать минут, не больше. Ты потом. Только не тяни, может диспетчер прийти, у них бывают какие-то идиотские проверки.
Котельная находилась неподалёку. Подъезд, правда, не шёл ни в какое сравнение с тем, откуда их выгнала старушка. Пахло мочой, гнилью. Нина и Серёга спустились проторённой дорожкой вниз - в подвал. Феликс слышал, как провернулся в замке ключ, скрипнула дверь. Больше ничего не слышал. Они поднялись с Наташей на второй этаж.
Впервые они оказались наедине.
- Ну что? - потрепал её по щеке Феликс.
Наташа доверчиво и радостно посмотрела ему в глаза, пожала плечами. В полутьме глаза её казались большими, исполненными мыслей, каких, наверное, в них не было.
- Скажи что-нибудь? Наташа опять пожала плечами.
- Тогда… давай! - Феликс стиснул её запястье.
- Здесь? Так ведь… ходят… - свободная Наташина рука неуверенно потянулась к верхней пуговице на кофточке.
Феликсу сделалось стыдно за власть над Наташей. Власть, которую он не заслужил ничем.
- Я пошутил. - Феликс обнял Наташу, она прильнула к нему.
- Во даёт… Во, думаю, спятил…
Феликс подумал, что им и не надо разговаривать. Наташе хотелось того же, чего хотелось ему. А дальше - обрыв, пустота. "Это единственное, в чём мы можем сойтись, - подумал он, - и именно в этом мы сойдёмся…"
- Наташа, - после долгого молчания произнёс Феликс, - вы это зря… Я насчёт Надьки, которая читает. Бог с ней, пусть читает…
- Во даёт, - засмеялась Наташа, - про Надьку вспомнил. Нинка, что ли, рассказывала?
Тут сильно хлопнула подъездная дверь. Они притихли.
- А я говорю, трубы необходимо менять! Они в аварийном состоянии! Есть коллективное письмо жильцов, есть постановление домкома! - Феликс рассмотрел узкую худую спину говорящего. Однако собеседники - плотный, похожий на татарина, парень в кожаной кинематографической кепочке и пожилая женщина с седыми всклокоченными волосами - не соглашались.
- В этом году нереально. Во-первых, никто сейчас не позволит на неделю отключать воду. Во-вторых, лимиты давно исчерпаны. Потерпите до будущей весны. Всё равно в апреле ваш участок встаёт на капиталку. Всё будут менять. Чего вы волнуетесь?
- В таком случае давайте спустимся вниз, составим акт, что я поставил вас в известность, что трубы в аварийном состоянии и что вы отказываетесь…
- Да хоть десять актов! - перебил татароватый парень. - На всей набережной трубы в аварийном состоянии. Что там у вас в котельной - потоп? Ладно, пришлём сварщика, подлатает.
- Уже присылали, - не сдавалась узкая худая спина. - Бесполезно! Трубам восемьдесят лет, фирма "Тараканов и K°". Вы представляете, если зимой в морозы прорвёт? Я прошу составить акт, потому что не намерен отвечать один…
- Хорошо-хорошо, давайте спустимся, посмотрим, - сдалась седая женщина. - Я понимаю, вас беспокоит отопительный период. Но трубы не обязательно менять, можно их утеплить. Слышали про почин купчинских коммунальников? Неужели не дотянете до весны? Фу, как темно! Лампочку, что, нельзя ввинтить?
- Тут был плафон, на прошлой неделе разбили… - Голоса смолкли.
Некоторое время в подъезде стояла звонкая тишина, только где-то на верхнем этаже жалобно мяукал котёнок, должно быть, навсегда выставленный из квартиры. Потом взрыв голосов, испуганный визг Нины. Ударила дверь. Сначала пробежала Нина в одной туфле, другую она сжимала в руке. На бегу Нина поправляла юбку. Следом энергично проследовал Клячко в брюках, обнажённый до пояса. Майку и рубашку Серёга небрежно перебросил через плечо, будто шёл купаться. За ним на площадку поднялись остальные.
- Безобразие, - сердилась седая всклокоченная женщина, - во что превратили котельную! Требуете трубы заменить, а дверь запереть не можете. Входи кто хочет!
- Как они попали? - недоумевала узкая худая спина в плаще. - Чёрт знает что! Надо объявить выговор Груздо! Замок - гвоздём откроешь.
Татароватый парень в кепочке смеялся.
Он вдруг задрал голову и сквозь пролёт перил встретился взглядом с Феликсом.
- Э, да у них тут очередь! - весело крикнул он.
Феликс схватил Наташу за руку, они бросились вверх, натыкаясь в полумраке на помойные бачки. Потом по длинному коридору. К счастью, подъезд был с параллельной чёрной лестницей. Феликс надеялся, вход на чердак будет открыт, они пройдут по чердаку, спустятся на улицу через какой-нибудь совершенно другой подъезд. Но на обитой железом чердачной двери висел огромный замок. Этот гвоздём не откроешь.
Феликс огляделся. Сюда - на самую верхнюю площадку чёрной лестницы - выходили кухонные двери коммунальных квартир. Двери были в копоти, в паутине. Когда-то тут жарили шашлык. На ступеньках осталась серая горка углей. Сквозь двери доносилось позвякиванье кастрюль, отдельные слова приготовлявших ужин женщин. "Вы так думаете, Ирина Ивановна? А я думаю совершенно иначе!" - с трудом разобрал Феликс. Можно было перевести дух. Никто сюда не мог прийти.
Наташа смотрела на Феликса с восхищением, хотя, убей бог, не было ничего восхитительного в этом трусливом бегстве.
- Пошли? - отдышался Феликс.
- Подожди…
Феликса удивило странное выражение её лица. Как будто Наташа заснула наяву. Он подумал, отодвинься он, Наташа будет обнимать и целовать пустой воздух.
- Подожди… - одной рукой Наташа торопливо расстёгивала кофточку, другой дёргала "молнию" на юбке. - Сейчас… - толкнула Феликса в глубь площадки. Там за чудовищным разломанным шкафом - как он сразу не заметил? - скрывалась серая от времени и грязи оттоманка. Господи, сколько же в ней пыли, подумал Феликс. Может, постелить куртку, рубашку? Наташа истолковала его замешательство по-своему. - Слушай, ты это… не бойся. Я сама… Во даёт девчонка, да? - неуверенно улыбнулась. - Только чтоб ты знал… У меня никого не было… - опустив руки, стояла перед ним: страшненькая, похожая на конька-горбунка.
- А может, - судорога свела ему глотку, скривила лицо, - не стоит спешить? Обстановочка, прямо скажем… Мы… же не последний раз видимся…
- Надо мной все смеются в общаге. Во даёт, говорят, столько уже лет, а всё… Иди сюда.
Дрожащими руками Феликс расстелил куртку, рубашку. Потом поднял Наташу - она была тяжёлая и горячая, опустил на жуткую оттоманку.
…На следующий день Наташа позвонила ему несколько раз. Она звонила с работы - Феликс слышал в трубке турбинное гудение, обрывки производственных разговоров. Звонила из общежития - шарканье ног, дурные пьяные песни. Звонила из уличного автомата - тут Феликс слышал один её голос сквозь дальние гудки, тараканье шуршание. Вот только говорить им было не о чем. Нельзя же бесконечно вспоминать, как Нинку и Серёгу шуганули из котельной или как они сами неслись по чёрной лестнице.
Случившееся не давало Феликсу покоя. Наташа была доброй бесхитростной девушкой. Феликсу казалось, он понял её. Но, поняв Наташу, перестал понимать мир, в котором возможно такое - без любви. Феликс подумал, наверное, главный порок мира в том, что слишком многое в нём - без любви. А может, вообще не стоило размышлять на эту тему? Серёгу Клячко, к примеру, совершенно не смутил инцидент в котельной. Теперь он вынашивал совсем неприличный план, как бы им собраться вчетвером у Феликса, когда его мать и отец куда-нибудь уедут, хорошенько выпить, а потом… - Во даём, поговорить и то не можем, - Наташа вздыхала, вешала трубку.
Они встречались ещё и ещё. Уже не на чердаке - дома у Феликса, когда не было родителей.
Наташины безотказность, всеготовность странно действовали на него. Помнится, однажды на улице он увлёк Наташу в первый попавшийся подъезд. Там не было лифта. Широкая, с невысокими перилами лестница, крутилась по стене, как спираль, как лента. От пола до потолка в подъезде стоял столб пустоты. Феликс ещё подумал: идеальное место для самоубийства. Потом - на солнечном свете - ему было мучительно стыдно. Были некая пропасть, тот же столб пустоты между желанием и торопливо-суетливыми мгновениями его удовлетворения. После не верилось, что желание было столь сильным, непереносимым, чтобы идти на такое скотство. Феликс злился на себя и - рикошетом - на Наташу. Могла бы и не потакать его внезапным гадким прихотям! Ему начинало казаться, Наташино простодушие - мнимое, она - бесконечно порочная - дурачит его. И здравая мысль, что невозможно было Наташе развратиться за несколько дней, минувших со времени чердака и оттоманки, не приходила ему в голову. "Господи, да с кем я связался?" - ужасался Феликс. Он не знал, от простодушия ли, от греховности угождает ему Наташа. Лишь одно знал - она не любит его. Знал, потому что сам не любил Наташу, потому что его невозможно было любить.
Так могло тянуться бесконечно долго. Или закончиться быстро. Клячко сообщил, что познакомился на Невском с двумя обалденными девицами. Надо немедленно им звонить, они готовы на всё. Если бы вдруг в одну из встреч Наташа не сказала: "Слушай, а я беременна. Во даёт девчонка, да? Уже точно".
Глава вторая
ФЁДОР ФЁДОРОВИЧ ОПАЗДЫВАЕТ
Фёдор Фёдорович сидел в научной библиотеке - в специальном зале для аспирантов и кандидатов наук. Перед ним горой высились редкие и малодоступные книги по истории средневековья. Фёдору Фёдоровичу было совершенно необходимо узнать кое-что про эту эпоху, желательно по документальным материалам, так как по договору с Театром юного зрителя он сочинял весёлую пьесу на историческую тему В заявке он обещал "жизнеутверждающую приключенческую комедию", но то ли материал подобрался однобоко, то ли настроение у Фёдора Фёдоровича с утра было скверное - его мутило от безобразного кровавого времени, когда жизнь человеческая ценилась дешевле предмета, при помощи которого отнималась. Как наваждение стояли перед глазами картины пыток и казней: колесования, четвертования, испанские сапоги, чудовищные деревянные приспособления - тусклые от крови и жира - на которых с людей живьём сдирали кожу. Фёдор Фёдорович прочитал про чуму в Кёльне: кострища, от которых ночью было светло как днём, исступлённые чумоборческие процессии, где люди напивались до скотского состояния, дрались, совокуплялись и богохульствовали. Из объёмистого же, богато иллюстрированного и выдаваемого почему-то по специальному разрешению (Фёдор Фёдорович принёс справку с пятью печатями) "Молота ведьм", выхватил наугад эпизод, как девятилетняя девочка, признанная повинной в сношениях с дьяволом, единственно просила не завязывать ей на костре глаза, так как хотела увидеть маменьку, которую сожгли неделей раньше. Строгие судьи отказали юной ведьме в богомерзком требовании.
Фёдор Фёдорович захлопнул книгу. Это было уже слишком. "Что за время? - подумал он. - Куда я лезу? Случись с моими героями хоть одно из задуманных "жизнеутверждающих приключений", они немедленно угодили бы на костёр или в застенок. Какая, к чёрту, комедия? Может, перенести действие на годы Крестового похода детей? Солнечные равнины Прованса, моря, южные цветущие рощи… А что, крестовый поход - неплохая идея! Разоблачение шарлатанов-магистров, атеистические мотивы, дружба с местными арабскими ребятами, интернациональное, так сказать, воспитание… Режиссёр не испугается? Ты что? Косвенная пропаганда религиозного мракобесия!" Фёдор Фёдорович усмехнулся, до режиссёра было так же далеко, как до конца пьесы. Сделалось не то чтобы тоскливо, но как-то неспокойно, как бывало всегда, когда предстояло забыть о том, как на самом деле, начать лгать, изворачиваться, сочинять нечто бесконечно далёкое от истины. Не следовало думать о девочке, просящей, как о милости, не завязывать ей на костре глаза. Следовало думать о том, как дети-крестоносцы уличили проходимца-магистра в том, что Святой Крест на белом знамени нарисован… золой! О дружбе между маленькими рыцарями и курчавыми арабскими ребятишками, спасшими их… ну, скажем, от жажды в безводной пустыне. Лишь в этом случае, возможно, удастся сочинить что-то для Театра юного зрителя.
Утром Фёдор Фёдорович поскандалил с женой. Ещё несколько лет назад он дал себе зарок не разговаривать с ней на абстрактные темы по причине полной бессмысленности, даже вредности для него подобных разговоров. После них у Фёдора Фёдоровича тряслись руки, гудело в голове, хотелось схватить что-нибудь тяжёлое да и швырнуть с размаху об пол. И вот опять… Жена не просто не понимала его. Она была воинственно чужда всему, что он полагал естественным и справедливым, не требующим доказательств уже хотя бы в силу своей вопиющей очевидности. Не то чтобы жена возражала по существу, она как бы анализировала причины его негодования по тому или иному поводу, и то подозревала в нём корысть, то - ущемлённое самолюбие, то - социальный изъян, мистически связанный с предками Фёдора Фёдоровича. По слухам, прадед его был купцом. Жена решительно отказывала Фёдору Фёдоровичу в праве судить что хорошо, что плохо, не был муж в её глазах гражданином, хоть по-своему - глоткой на кухне, - но радеющим об общем благе, не был, хоть убей! А, собственно, почему? Фёдор Фёдорович пытался объяснить жене, что монопольного знания в природе не существует, но уже в том, что он был вынужден объяснять, оправдываться, она же слушала, насупив брови, заключалось унижение. "Наверное, без унижений нам никак, - горестно думал он, - даже дома, если… речь заходит о проклятых вопросах действительности". Его рассуждения жена прерывала так: "Надоело, Фёдор. Плачешь, как баба. Послушать тебя, так ни одного у вас там порядочного человека нет, одни подонки. Хочешь, я поговорю в отделе культуры, тебя примут. Только туда надо идти с реальными фактами, конкретными предложениями, а не с эмоциями".
Иногда Фёдору Фёдоровичу казалось, жена издевается над ним. Он старался не разговаривать с ней о своих делах. Но они жили под одной крышей, поэтому приходилось разговаривать.
Недавно Фёдору Фёдоровичу позвонили с телевидения. Нахрапистая девица предложила принять участие в молодёжной передаче. У девицы был разбойничий прокуренный голос, кто-то во время разговора, видать, лез ей под юбку - она довольно похрюкивала, смачно шлёпала невидимого нахала по руке. Фёдор Фёдорович подумал, вряд ли дело, к какому причастна такая вот особа, обернётся путным, и отказался. Девица, впрочем, не огорчилась, сказала, что позвонит попозже, вдруг он передумает. Фёдор Фёдорович услышал, как зашуршали под её рукой страницы, наверное, справочника городской писательской организации. "С телевидения звонили, - не удержался, сказал жене, - приглашают на передачу". Та причёсывалась перед зеркалом. "Обязательно соглашайся. Туда кого попало не зовут. Телевидение - это серьёзно". Фёдор Фёдорович так не считал, однако решил, если девица вдруг перезвонит, подробнее узнать, что за передача и какая ему отведена в ней роль.