Девица перезвонила, и в назначенный час Фёдор Фёдорович в чёрном, извлечённом из нафталинового забвения, костюме, в галстуке, висельнически стиснувшем шею, истекающий потом, с гладко-лоснящимся, чем-то присыпанным лицом маялся под ослепляющими софитами, ожидая, когда выпускницы кулинарного училища закончат печь ватрушки. Он, как выяснилось, входил в жюри, которому предстояло оценить качество ватрушек, сказать напутственное слово выпускницам. В руках Фёдор Фёдорович держал экземпляр своей книги. Его надлежало подписать и вручить победительнице. Кроме него, в жюри входили: отставной боксёр-тяжеловес и опоздавшая к началу директриса молодёжного кафе, где устраивались театрализованные представления, молодящаяся языкатая особа - завсегдатайка подобных передач. Фёдора Фёдоровича изумляла её способность заводиться с пол-оборота, нести с экрана чушь на какую угодно тему. Когда с ватрушками было покончено - они оказались жёсткими и безвкусными, невозможно было поверить, что только что испечены, - директриса первой схватила микрофон и болтала минут десять. Почему-то о Пушкине. Что Пушкин? Любил ватрушки? Фёдор Фёдорович поправил галстук, кашлянул - в горле стоял ком. Но не успел и рта разинуть. Директриса выхватила у него книжку, вручила сама, яростно стиснув ладонь несчастной победительнице. Потом, правда, извинялась, божилась, что не знала, будто Фёдор Фёдорович имеет отношение к жюри. "Я была совершенно уверена, что вы помощник режиссёра! У вас, извините, такое лицо…"
Но человеку свойственно забывать огорчения. К тому же Фёдор Фёдорович успел, как ему казалось, сказать несколько интересных слов в самом начале, когда их записывали поодиночке. За ужином он иронично поведал жене и сыну, что снялся в телевизионной передаче. В объявленный час семья расположилась у экрана. Называлась передача "Молодёжный калейдоскоп". Сначала показали несколько отрывков из фильма, снятого английским, что ли, режиссёром о хиппи. "Да кто им дал визы, паспорта?" - в ужасе смотрел Фёдор Фёдорович на немытую рвань, загружающуюся в белоснежный лайнер "AIR INDIA". Во втором сюжете телепередачи появился на экране ненавистный Фёдору Фёдоровичу за неизменный оптимизм и механическую улыбку боровок-певец с пустыми глазами и железным горлом. "Ладно я, - подумал Фёдор Фёдорович, - каково видеть эту рожу людям, отстоявшим день у станка? Кому действительно необходимо отдохнуть, отвлечься?" Певец прорычал свирепую песню о чекистах, после чего взялся отвечать на вопросы корреспондента, рассказывать о недавней поездке на комсомольско-молодёжную стройку. Фёдор Фёдорович вспомнил, как однажды стоял за гонораром в кассу Гостелерадио. У него прошла часовая радиопостановка. Следом за ним нетерпеливо переминался, поглядывая на часы, этот самый боровок. Пересчитывая деньги, Фёдор Фёдорович невольно скосил глаза на гонорарный бланк певца и чуть не крякнул, такую астрономическую сумму принесло тому в тот месяц верное железное горло. Потом замелькали короткие сюжеты, блицинтервью, какие-то подвыпившие люди ни с того ни с сего заговорили о шаровых молниях: "Я стою вот тут у серванта, а она… из форточки и… это, летит… Ну! Во, смотрите, люстра оплавилась!" Феликс сказал, что через три минуты передача должна закончиться. "Наверное, Фёдор, тебя вырезали…" - жена не успела закончить. С дикой скоростью, воистину как в калейдоскопе, диктор едва поспевал за кадрами, на экране запрыгали столы, фигуры в белых поварских колпаках. "Авторитетное жюри назвало лучших". Фёдор Фёдорович увидел выпученные глаза директрисы кафе, могучую челюсть тяжеловеса, себя - запрокинув лицо, он странно улыбался в потолок. Это было похоже на репортаж из сумасшедшего дома. "Это… ты?" - удивился сын. "Наградой стала книжка известного поэта Воробьёва, которую вручил победительнице сам автор", - возникла директриса рвущая из его рук книгу. Передача закончилась. Некоторое время молчали. "Фёдор, разве ты поэт?" - Жена посмотрела на него так, словно Фёдор Фёдорович сознательно ввёл в заблуждение городскую общественность. "А кто же я ещё? - не выдержал он. - Поэт Воробьёв! Разве могли ошибиться эти милые телевизионные люди? Я, я их обманул, у меня же прадед был купцом…" - "Фёдор, ты не понимаешь шуток!" Он махнул рукой, ушёл на кухню.
А сегодня утром жена спросила, что он думает о новой пьесе одного проворного драматурга. Несколько дней назад в театре была премьера. Жена присутствовала вместе с горкомовским начальством. Мнения, видимо, разделились. "Я помню Володьку поэтом, - сказал Фёдор Фёдорович, - у него ничего не получалось. Потом он сделался детским писателем, то же самое. Стал писать для взрослых, в издательстве не могли с ним закрыть договор! Это каким бездарем надо быть, чтобы не наскрести на одну книгу! Как же ему удалось в пятьдесят лет вдруг сочинить хорошую пьесу, а?" Жена угрюмо молчала. "Ну, хорошо, - продолжил он, видя, что она не вполне удовлетворена ответом, - представь себе руководителя, который поочерёдно разваливал всё, куда бы его ни ставили: сельское хозяйство, химическую промышленность, строительство. Где гарантия, что он не развалит, к примеру, коневодство?" - "Ты не прав, Фёдор. В пьесе много интересного, там поставлены очень серьёзные вопросы". Фёдор Фёдорович явственно вспомнил остренький Володькин носик, угодливую физиономию, непрестанные жалобы на безденежье, злую судьбу. "Нам бы вы-ы-жить", - без конца тянул Володька любимую присказку. Выжил. И даже купил машину. Настроение у Фёдора Фёдоровича испортилось. "Как ты не понимаешь, - сказал он жене, - человек идёт в театр, берёт в руки книгу потому, что испытывает потребность прибавить что-то к своему духовному опыту, сделаться в нравственном отношении чище, честнее. А подобные пьесы, книги, наоборот, оглупляют людей, делают их хуже, не добавляют к их духовному опыту ничего, кроме изумления: да как же удалось этим халтурщикам добиться, чтобы такую муть поставили на сцене, напечатали? Как же они так всех облапошили? Зачем вообще ходить в театры, читать книги?" - "Ты злишься, Фёдор, оттого, что его пьесу поставили, а твою нет. Откуда в тебе эта категоричность, ты ведь не смотрел спектакль? Как же ты можешь, ведь это твой товарищ?" - "Да не товарищ он мне! Впрочем, у меня есть товарищи и похуже. Литературе он не товарищ, вот в чём дело!" - "А ты, Фёдор, ты с такими взглядами - литературе товарищ? Ни о ком не скажешь доброго слова. И ведь всё за глаза. Нет, чтобы честно, в открытую… Чего же не поднимешься, не выступишь…" - "Не знаю, чей я товарищ! - заорал Фёдор Фёдорович. - Пусть я только на кухне храбрый, пусть вообще неудачник и дерьмо, да только, видишь ли, я чувствую, что литература, а что не литература, что правда, а что ложь. Это моя беда, мой крест, не чувствуй я, насколько бы легче жилось и писалось…" Он смолк, как подстреленный. Господи, зачем он это говорит? И кому? Подобные речи всегда имели обратный результат. Теперь жена окончательно утвердится в мысли, что Володькина пьеса хороша, а муж злобствует потому, что завидует. Фёдор Фёдорович вышел из комнаты.
Ему было за сорок. В разных театрах, в основном периферийных, шли две его пьесы. Они эпизодически возникали в репертуарах в самых длинных промежутках между красными датами. Естественно, это никоим образом не облегчало проникновения на сцену следующих пьес. Помимо пьес, Фёдор Фёдорович сочинял повести и рассказы, что не прибавляло к славе драматурга, которой у него не было, славы прозаика. Была в его личности некая лёгкость, не позволяющая редакторам, режиссёрам, должностным лицам относиться к нему ни с заинтересованным уважением - Фёдор Фёдорович не служил, не занимал поста, ни с опасением - как к жалобщику и склочнику. За Фёдором Фёдоровичем закрепилась репутация "отличного" парня, которому можно давать отлуп по-свойски, он всё поймёт, всё стерпит. И сейчас, как и десять, пятнадцать лет назад, он ходил по редакциям, завлитам, отделам и управлениям культуры, своими руками переносил рукопись или пьесу с одного начальственного - или не очень начальственного - стола на другой. Без него рукописи, пьесы лежали на столах недвижно. Никому как-то в голову не приходило, что их надо читать, публиковать, ставить на сцене. На худой конец - возвращать автору, но не держать, не держать в шкафах, на столах и полках! Иногда Фёдору Фёдоровичу казалось, исчезни он, угоди в тюрьму, забудься в летаргическом сне и объявись, скажем, года через три, он бы обнаружил свои дела совершенно в том же состоянии, в каком оставил. В лучшем случае некоторые из знакомых вяло полюбопытствовали бы, где это он пропадал. Фёдор Фёдорович как бы не существовал в литературе, вернее, существовал, когда лишь сам напоминал о себе, вынуждал занимающихся литературой по долгу службы на неизбежные ответные действия: рецензирование его рукописей, прочтение, обсуждение пьес и т. д. То было мучительное, "нулевое" существование на грани забвения при жизни. Так вполне могло продолжаться до самой смерти. И в то же время Фёдор Фёдорович на что-то надеялся. Иногда среди ночи его вдруг охватывала горячка: чудились какие-то, в том числе международные, премии, ведущие театры дрались из-за его пьес, известнейшие кинорежиссёры сбивались с ног, разыскивая Фёдора Фёдоровича, вымаливая сценарий. Ворочаясь без сна, сбивая ногами одеяло, Фёдор Фёдорович готовился начать с утра новую жизнь. Да, он опаздывал: слишком мало работал, слишком много выпивал, преступно тратил время, гремел на кухне, безвольно плыл по течению, когда требовалось действовать. Но он догонит, наверстает! До почестей, славы, признания, казалось, рукой подать. Стоит только сделать несколько правильных шагов и… Дух захватывало. Мелькало, впрочем, сомнение: да о такой ли славе, равноценной всеобщему презрению, он мечтал в молодости? Но Фёдор Фёдорович гнал сомнения. Лучше такая слава, нежели нынешнее его прозябание. Он просыпался с головной болью, разбитый, равнодушный ко всему на свете.
Однако мыслишка выдвинуться на служебном поприще - тогда-то уж литературные дела пойдут куда бодрее - не оставляла Фёдора Фёдоровича. Единственно, не хотелось начинать с обычного - суетиться, шестерить перед начальством. Годы немалые, да и тесновато вокруг начальства. Хотелось утвердиться серьёзно, весомо, чтобы сразу в дамки. Фёдор Фёдорович, как ему казалось, неплохо себе представлял механизм выдвижения на служебно-литературные вершины. Это-то знание, однако, и мешало им воспользоваться. На собраниях, заседаниях, совещаниях Фёдор Фёдорович раздваивался. Со стороны казалось, его не очень-то занимает происходящее. Но это было не так. Часто словно пружинка распрямлялась в нём, выскакивал табакерочный чёртик - встань, выступи, надо! Фёдор Фёдорович мысленно режиссировал собранием, знал, что, когда, в каких выражениях сказать, чтобы повести собрание за собой, выразить общую, витающую в воздухе мысль - одновременно порадеть о чистоте литературы (это нравится всем), но и никого не обидеть, чтобы честные, желательно даже горькие слова были произнесены, но вне связи с конкретными виновниками сложившегося положения (это нравится начальству). Фёдор Фёдорович уже слышал свою блистательную ироничную речь, но… продолжал молчать. То была не робость - с чего это ему робеть перед сидящими в зале? - но странная, необъяснимая апатия. Что-то надломило Фёдора Фёдоровича. Его силы, гражданский темперамент пропадали втуне. Да, Фёдору Фёдоровичу хотелось славы и власти, но одновременно он знал им цену, она была призрачной. Сколько имён после смерти впадало в ничтожество. Неужто же посмертное ничтожество - ответ на незаслуженно сладкую жизнь? А сколькие при жизни, лишившись постов, проваливались в безвестность? Не лучше ли не суетиться, довольствоваться тем что есть? А что, собственно, есть-то? Фёдор Фёдорович понял: для желающего преуспеть доскональное знание механизма выдвижения губительно. Всегда должен присутствовать элемент непредсказуемости, игры, риска. Знание напрочь лишает человека непосредственности, неприлично обнажает его намерения, отбивает охоту у тех, от кого это зависит, ему помогать. Слишком всё ясно. В таком деле хочется творить, поднимать из ничтожества. А тут словно кто-то приходит и заявляет: "На всё готов! На любые гадости, подлости! Только дайте кусок пожирнее!" Кому нужен такой подонок? От него в гневе отвернутся и будут правы. Есть, конечно, другой путь - критиковать то, что изменено быть не может, но что всех злит. Скажем, взойти на трибуну, да и поругать на голубом глазу самого высокого из присутствующих начальников. Ничего, пусть послушает! Или вдруг ополчиться на директоров издательств, главных редакторов журналов, печатающих друг друга, своих друзей, детей и родственников. Или заорать: а посмотрите-ка, товарищи, кто у нас ездит за границу? Одни и те же! Доколе? Но и сделаться крикуном было не так просто. Во-первых, крикунов хватало. Во-вторых, Фёдора Фёдоровича бы подняли на смех: молчал-молчал, а тут на тебе! Он был абсолютно - выверенно - гладок, а потому неинтересен. Что за необходимость выдвигать очередное воплощённое ничтожество? "А может, всё потому, - размышлял Фёдор Фёдорович, - что я не могу относиться к этому серьёзно? Но тогда к чему в жизни относиться серьёзно?"
Каждый раз, когда он говорил с кем-нибудь или даже просто задумывался о литературе, литературных делах, последних нашумевших произведениях, то незаметно оказывался во власти какого-то болезненного тщеславия. Ни для кого из собратьев по перу не находил доброго слова, упрямо отрицал вещи очевидные, только классиков признавал, стиснув зубы, да и то потому, что их уже не было в живых. Мог вдруг впасть в горделивый маразм - заявить, что единственный сейчас настоящий писатель - это… он сам! Да, он! Которого зажимают, не дают развернуться!
После бессмысленных, загоняющих истину в тупик разговоров, Фёдор Фёдорович долго не мог успокоиться. Поднявшаяся муть не желала оседать. Он чувствовал в себе недобрый прилив сил, лихую энергию. Вот только что это была за энергия? Он мог на короткое время сделаться душой внезапной компании, подбить на пьянку убеждённого трезвенника, познакомиться на улице с женщиной, наврать с три короба, потащить непонятно почему подчинявшихся ему людей на дачу к приятелю, который будто бы их ждёт не дождётся, он ему только что звонил, а на самом деле, конечно же, не ждёт, и вообще Фёдор Фёдорович последний раз видел этого приятеля год назад, дача стоит заколоченная. Фёдор Фёдорович кричал, что застолье на свежем воздухе - это прекрасно, суетился, обнаружив возле летнего проржавевшего умывальника заскорузлый пластмассовый стакан, а компания, словно очнувшись от гипноза, разбредалась. Фёдор Фёдорович как бы не замечал, петухом носился по участку: "Спокойствие, друзья, сейчас отыщем ключик!" В конце концов обнаруживал себя на безлюдной станции вдвоём с печальной некрасивой девушкой, которой было совершенно некуда деваться. Фёдор Фёдорович смотрел на неё пустыми глазами, мучительно вспоминал её имя и, не вспомнив, вздыхал: "Ну, что, Чижик, поехали в город?"
Достаточно. На сегодня он сыт средневековьем. Фёдор Фёдорович давно обратил внимание на девушку, сидящую за столиком у окна. У неё было милое, спокойное лицо, большие серые глаза. Фёдор Фёдорович подумал, наверное, у неё добрая душа, она терпеливая и застенчивая. Безответная перед хамством. Этот всепрощающий российский характер тянулся из глубины веков, но к нашему времени, похоже, совсем исчерпался. На смену пришли шпанистые выжиги, меньше всего склонные к смирению. Только вот какие ноги у девушки, Фёдор Фёдорович не сумел рассмотреть, потому что она не поднималась из-за стола.
Фёдор Фёдорович забыл про девятилетнюю ведьму, умолявшую судей не завязывать ей глаза. Он уверенно шагал по ковровой дорожке, слова, как пчёлы, роились на языке. "Эх, ноженьки-то, ноженьки надо было посмотреть", - сокрушался Фёдор Фёдорович. Он отразился в окне: хорошо одетый, подтянутый, мягко и пружинисто идущий. Настоящий спортсмен. Фёдор Фёдорович на себя времени не жалел: занимался гимнастикой, совершал долгие прогулки, плавал в бассейне. Никто не верил, что его сын учится в десятом классе. Фёдор Фёдорович выглядел моложе своих лет. Однако - и он это знал - происходили с ним досадные превращения. Со стороны, должно быть, это было отвратительно. Глаза без причины начинали бегать, на лице появлялась необязательная, брезгливо-холодноватая ухмылочка. Он внезапно терял интерес не только к собеседнику, но ко всему на свете, словно проваливался в антимир. Даже если бы собеседник пригласил его участвовать в убийстве. Фёдор Фёдорович продолжал бы улыбаться гнусной необязательной улыбочкой. В такие мгновения он производил впечатление конченого типа, доверяться которому ни в чём, ни при каких обстоятельствах не следует. Это искренне огорчало Фёдора Фёдоровича. Впрочем, ему всегда было свойственно сгущать краски. Так ли всё было? "Чушь, чушь!" - прогнал он неприятные мысли.
Через минуту он сидел рядом с девушкой, нежно всматривался в её удивлённое лицо, безостановочно болтал, не давая девушке опомниться, собраться с мыслями. Для начала Фёдор Фёдорович собирался выйти вместе с ней из библиотеки на свет божий, а там видно будет. Он не любил загадывать, действовал по принципу - война план покажет.
У дверей Фёдор Фёдорович, как того требовала вежливость, пропустил девушку вперёд. От огорчения даже прищёлкнул языком: ноги, вне всяких сомнений, подкачали. "Вот ведь как смешно получается, - подумал он, - она, быть может, прекрасный человек, но мне уже нет до этого дела. Хотя, что такое, в сущности, ноги? Они даются людям, в том числе и девушкам, чтобы ходить. Но… будь она гадким, подленьким человечком с красивыми ногами, я бы ради неё… Да, что говорить о том, чего нет?" Весёлый пчелиный рой враз иссяк. Взлетали отдельные запоздалые пчёлки. "Раз такое дело, раз всё равно день псу под хвост, - решил Фёдор Фёдорович, - придётся поискать кого-нибудь, у кого ноги получше, а Наташу… Кажется, её зовут Наташа? Я познакомлю её с Борькой!"
Он выскочил на проезжую часть, чтобы поймать такси, помчаться в Гавань к Борьке - толстому, усатому пьянице, лгуну, театральному администратору, но вдруг вспомнил, что ровно в четыре обещал быть в редакции драматургического альманаха, куда несколько месяцев назад отдал читать новую пьесу. Фёдор Фёдорович замычал от досады, отменить этот визит он никак не мог. Но тут же возник новый план. Квартирующий в просторном двухкомнатном кооперативе, - как только подлецу удалось после третьего развода прописаться? - Борька был переведён в резерв.
На пути попался цветочный магазин.
- Э… Наташенька, - Фёдор Фёдорович нырнул, выскочил с двумя шуршащими в целлофане букетами. - Этот вам. Другой завезём в редакцию, тут недалеко, одной чудесной женщине, моему старинному редактору, у неё сегодня день рождения. Она ждёт пьесу, я всё никак не могу закончить, срываю сроки, заодно извинюсь, скажу, что буквально на днях… - Он сам не знал, зачем врёт. К тому же Фёдор Фёдорович вдруг вспомнил, что день рождения вовсе не у Милы - его "старинного" редактора, а у младшего редактора Ирочки. Позавчера он сам зачем-то напросился к ним, орал в трубку, что не простит, если соберутся без него, что любит Ирочку, как дочь, что принесёт цветы и шампанское. Зачем? Впрочем, сейчас это не имело значения.