ГЛЯНЦЕВАЯ КАНЦОНА. БРОШКА НА КОШЕЧКУ
- Ну, фу! Неужели ты хочешь взять это говно! Я такое говно ни за что не взяла бы!
- Дорогая! Ты это ты, а я это я! Это совсем не говно!
- Ну-у-у, дорогая! Я тебе говорю - это говно, настоящее говно! Говнее не бывает!
Две очень красивых, очень богатых и очень знаменитых девушки стояли в очень модном бутике и покупали себе наряды.
На их голых локотках болтались сумочки, в сумочках лежала всякая ерунда, а еще - пластиковые карты. На картах лежали деньги. Ну, в том смысле, что деньги лежали в банке. Но на картах обозначалось, сколько денег в банке лежит.
Если бы вы поглядели на содержимое карты, вы бы обалдели от количества нулей в цифре, обозначающей деньги.
Или не обалдели бы, а выругались бы матом.
Ну и толку что в вашей ругани бессильной?
Откуда, откуда у красивых девчонок, просто - жительниц нашей страны, вот такие вот деньги? Ну откуда?! Никто не знает. Значит, девчонки-то не простые.
А какие?
А золотые.
- Эй!
Которая была белобрысая, с золотыми волосами, скрюченным пальцем подозвала продавщицу.
Продавщица подбежала услужливо, живенько: шутка ли, в их бутике сами эти! Ну, эти! Знаменитые!
- Слушаю вас!
Угодливо изогнула спину.
И как это человечек может так ловко, изящно прогибаться? Где там у него в спине хрящ? Позвонок лизоблюдства?
Еще и присела, полуприсела как-то, коленочки подогнула.
И правда, эта, золотая, на три головы выше ее была.
- Я беру это, хоть это и говно. - Золотая кинула на прилавок из-за шторки раздевалки стринги с вплетенными в них золотыми нитями. - Мне золотая прошивка нравится!
- Ну чистое говно, - презрительно сказала ее черненькая, коротко стриженная спутница.
- Мне нужно еще много чего, - сказала золотая.
- Все к вашим услугам! - сильнее изогнулась продавщица.
- Два, нет, лучше три хороших купальничка, лучше от Готье. Я скоро лечу на Бали, немного отдохнуть… покупаться!..
- От Готье у нас, наверное, нет, - продавщица покраснела, - это ведь дизайнер Мадонны…
- На хуй Мадонну, - сморщив нос, сказала золотая. - Потом такое короткое платьишко, металлическое, ну, знаете, из металлических кругляшек?.. это сейчас просто супер…
- Металлическое? - У продавщицы медленно заливалась краской голая шея.
- Ну да, да! Ты что, не в курсе! От Пако Рабанна! Старичок снова в фаворе. Добаловался железяками! Футуризм, йес! - Золотая выбросила вверх кулак.
Продавщица переварила это надменное "ты".
- У нас от Рабанна только вот… блузоны…
- Потом еще шокинг какой-нибудь! Ну, там от Нейл Барретт что-нибудь…
Продавщица стала уже густо-малиновой.
- От Нейл… Барретт?..
- У тебя кто хозяйка? - спросила золотая и взяла рукой продавщицу за подбородок. - Говори живо!
- Ольга… - Продавщица сглотнула. - Игнатьева…
- А, Оля Игнатьева! Вот пусть Оля тебя и выгонит отсюда с треском! Мне шокинг нужен обязательно! Что-нибудь из ряда вон! Все равно что! Готика! Гранж! Минимализм! Топлесс, но не для пляжа - для вечера! Юбка сзади длинная, спереди мини, грудь голая! Самый визг!
Продавщица пятилась.
Золотая оттопыривала губу.
Черная хохотала.
- Сейчас, - сказала продавщица беззвучно, заученно улыбаясь, - подыщем…
Порылась в куче дорогих тряпок. Вытащила длинную, черную как ночь тряпку.
- Вот… То, что вы хотели… Для - вечера…
Золотая переодевалась, не задергивая шторку раздевалки. Черная спокойно, с улыбкой смотрела. Закурила.
Продавщица кусала губы. Не смела сказать: у нас не курят.
Черная стряхивала пепел прямо на мраморный пол бутика.
Золотая, голая, изгибалась перед зеркалом, влезая в юбку.
Все было так, как она и хотела. Сзади длинная, хвостом пол мела; спереди - еле передок прикрывала.
А грудь? Что грудь? Грудь была, как и заказано было, топлесс.
То бишь - без всего.
- Слушай, ты в этом какая-то… древняя, - сказала черная, отводя руку с дымящей сигаретой вбок.
Золотая вышла из раздевалки.
Посетители бутика не сводили с нее глаз.
Продавщица тоже во все глаза глядела. Молчала.
- Древняя, это в каком смысле? Что, старушка уже?
Золотая подмигнула черной.
- Да нет, мать, ну что ты. Ну, как богиня.
- Я - богиня! Да!
Золотая вскинула патлатую, намазанную гелем голову. Прошлась по бутику взад-вперед. Все замерли. Глядели на ее голую грудь. Белые, как сметана, твердые груди стояли холмами, соски остро вздымались. Кончики грудей были выкрашены золотой краской.
- Отлично, - сказала черная, досасывая сигарету. Затушила окурок о стекло витрины.
- Отлично? Сейчас проверим, - сказала золотая.
И рванула на себя дверь бутика.
Черная и продавщица ничего не успели ни сказать, ни подумать.
Золотая уже вышла на улицу в вечернем костюме топлесс от Нейл Барретт.
Такси засигналили. Машины загудели. Прохожие останавливались. Пацаны поднимали вверх большие пальцы. Тетки с сумками плевались.
К золотой, отдавая честь, подошел милиционер.
- Извините, - сказал милиционер, уставившись на ее позолоченную грудь. - Извините! Это не киносъемки?
- Не киносъемки!
Золотая откровенно хохотала.
- У нас нельзя, - растерянно сказал милиционер, - вы не иностранка?
- Из перерусских русская! - крикнула золотая. - И это моя страна! Что хочу, то и делаю!
Она протянула руку и потеребила кончик милицейской дубинки, торчащей из-под руки милиционера. Придвинула к нему нагло, близко торчащую грудь. Медленно облизнула губы. Язык описал похабный круг. Золотые соски уперлись в сукно милицейской формы.
Милиционер отодвинулся.
Потом опять придвинулся.
- Ну что вы, - сказал невнятно. - Что… вы…
Потом резко отпрянул - быстро выхватил свисток - и засвистеть не успел.
Золотая одним незаметным движеньем ловко выбила у него из пальцев свисток.
И так же стояла; грудь выпятила; и так же нагло, зазывно глядела.
Свисток валялся далеко, на мостовой.
- Ходите тут, уже обнаглели, - зло сказал милиционер, красный весь, тяжело дыша, - блядюги… Мало вам стоянок… Мало из-за вас аварий…
Цапнул золотую за голое плечо. Заорал:
- Где тут твой притон, тварь?! Говори!
- За оскорбление ответишь, - спокойно, весело сказала золотая, не стряхивая цепкую руку милиционера со своего плеча.
Машины гудели.
Черная вышла из бутика, стояла в двери, опять курила. Искренне веселилась.
Милиционер и золотая смотрели друг на друга, как два зверя перед схваткой.
- Я?! Отвечу?! Это ты ответишь! Где притон?!
Он выхватил из кобуры револьвер.
Золотая плюнула натурально, слюной, на револьвер в руке мента.
Слюна поползла серой жемчужиной по черной стали ствола.
- Не трудись. Ты что, меня не знаешь?
Милиционер стоял со вскинутым револьвером, белел, краснел. Его лицо ходило волнами.
- Тебя, тварь?! Да тут тебя все…
Узнал. Побледнел.
Револьвер клюнул железным носом вниз.
- Ч-ч-ч-черт… Да ты же… Да вы…
Золотая нежно, соблазнительно вынула револьвер у него из руки, и рука разжалась, выпуская железную птицу.
И она закинула голую руку ему за шею.
Черная, прищурившись, покуривая, смотрела, как золотая и милиционер целовались взасос на краю тротуара, почти на мостовой.
Машины сигналили без перерыва.
Золотая выпустила добычу из когтей, и слегка оттолкнула от себя.
Парень стоял ни жив ни мертв.
Золотая протянула ему револьвер.
Он взял его, как под гипнозом.
- А теперь ты мне скажешь свое имя и адрес управления, где ты служишь, - тихо и нежно, сладко сказала золотая. - И я засужу тебя. И, если ты не сядешь в тюрягу, дрянь, ты заплатишь мне компенсацию за моральный ущерб, понял? На миллиончик-другой я тебя нагрею, понял?!
- Понял, - потрясенно выдавил милиционер.
Машины гудели.
Останавливались рядом, у бордюра.
Из одной машины, опустив стекло, высунулся водитель, восхищенно оглядел золотую, выкрикнул:
- Эй, вы! Офигенно смотритесь! Парочка! Я снял вас! На камеру!
Золотая оглянулась через голое белое плечо и крикнула водиле:
- Сотри снимки сейчас же! Номер машины запомню! Мало не покажется!
Водила узнал золотую. Забормотал быстро:
- Эх ты, ну да, конечно, щас!.. я щас, мигом… не беспокойтесь…
Назвал золотую по имени-отчеству - его знала вся страна.
- Вот видишь, народ меня знает. Мой народ! - крикнула золотая прямо в лицо менту, и меж жемчужных зубов пробрызнула слюна. - А ты говоришь, падла, - блядюга!
Повернулась. Пошла. Под аккомпанемент машинных резких гудков.
Черная захлопала в ладоши.
- Ловко ты его.
- Моя милиция меня бережет, - сказала золотая.
Продавщица приседала уже откровенно, будто в туалете над биде.
- Купальнички, для Бали, для океана, смотреть будете? От Анны Молинари, миленькие такие, по тридцать тысяч евро купальничек, совсем недорогие, - радостно, бодро сказала, как в детской радиопередаче.
- Буду, - сказала золотая. - А у тебя есть брошечки хорошенькие? Дешевенькие? Евро за тыщу приблизительно. Мне надо на кошечку.
- Брошки?.. Для кошки?.. Вообще-то брошки есть… Но не для кошек… А для стильных дам, вроде вас…
- Дура ты, - сказала золотая и засмеялась. - На кошечку. На мою. Вот сюда.
И ткнула себя в низ живота.
Ну, вы поняли, куда.
Чуть повыше подола короткой спереди, длинной сзади, черной вечерней юбки.
ГЛЯНЦЕВОЕ АДАЖИО. ШЕДЕВР
- Чуть вбок головку, дорогая! Чуть вбок головку!
Красотка наклонила набок голову.
Золотые локоны скользко упали на голое плечо.
- Так-так! Застыла! Застыла! Ручки не шевелятся! Глубоко вдохнула! Замерла!
Златовласка надавила рукой на руку, приказывая рукам не дрожать, а губы не удержались - усмехнулись.
И дрогнули. И выпустили:
- Как мертвяк, что ли?
Тот, кто фотографировал красотку, огорченно всплеснул руками:
- Черт! Какой кадр пропал! Все смазано!
- Я больше не буду, - капризно, весело протянула Золотая голова.
Опять сложила розовые губки бантиком - в загадочную улыбку. Углы губ приподнялись. Серые светлые, как ручей под солнцем, наглые глаза с трудом подернулись нарочной поволокой. Белый бархат рук нежно лоснился под слепящими софитами.
Тот, кто фотографировал, упоенно воскликнул:
- Так! Так! И не двигаться! Не-дви-гать-ся!
Золотая голова молчала.
Серые наглые глаза глядели на фотографа.
Фотограф, как кролик на удава, глядел на Золотую голову.
Золотая голова была загримирована Джокондой.
Моной Лизой Джокондой Леонардо да Винчи.
Тот, кто фотографировал, снимал Золотую голову для авторского проекта, под названием: "ЖИВЫЕ ШЕДЕВРЫ".
Проект делался так: выбирали живых звезд и громких бизнесменов, гримировали их под великие произведения искусства, под всемирно знаменитые шедевры, сажали под яркие софиты в наверченных-накрученных роскошных старинных одеждах, старались усадить точно так, как сидел человек на известной картине великого художника, и - фотографировали.
Получался живой шедевр.
Получались: живые Три богатыря, живая Царевна-Лебедь, живая Сикстинская Мадонна, живая Спящая Венера, живая Богоматерь Владимирская, живая Маха Обнаженная.
Живая - Джоконда.
Мона Лиза.
- Так-так-так! Головку немного налево… налево… еще левее! Так! За-мер-ла! Света больше! Больше света!
Золотая голова скосила глаза вниз и вбок.
По полу, прямо у ее ног, медленно, важно шла мышь.
Живая мышь.
Она была живая Джоконда, а у ног ее - живая мышь.
Все было по-настоящему.
- Снимаем! - сладострастно крикнул тот, кто фотографировал.
- А-а, - сказала Золотая голова. - А-а-а!
И быстрее броска змеи скользнула, прыгнула - в платье Джоконды - ногами - на стул.
В этот момент фотограф сделал снимок.
Джоконда стояла на стуле и орала во все горло:
- А-а-а-а-а! Ужа-а-а-а-ас! А-а-а-а-а!
Фотограф воздел руки в отчаянии.
- Боже! Боже мой!
- Бля-а-а-а-адь! - орала Золотая голова. - А-а-а-а! Уберите-е-е-е!
- Что случилось! - отчаянно проорал фотограф.
- Мы-ы-ы-ы-ышь! - вопила Золотая голова.
Фотограф взял себя обеими руками за голову.
- Господи, Гос-с-с-с…
- Убейте-е-е-е-е! - орала Золотая голова.
Фотограф беспомощно оглянулся.
Никакой мыши в помине не было.
Пока они оба орали, мышь благополучно уползла в неведомую дырку.
В норку.
- Она уже уползла в норку, - обреченно сказал фотограф.
Золотая голова подобрала обеими руками старинные юбки.
- Уползла-а-а-а?!
- Да. Уползла!
В глазах у фотографа сверкали слезы.
Он, сквозь слезы, глядел на белые голые щиколотки, на точеные икры Золотой головы.
Он почему-то дико захотел ее.
"И правду говорят, она действительно, зверюга, такая секси…"
- Уже-е-е-е?!
- Вы можете слезть со стула! - крикнул фотограф. - Я вам помогу!
Он протянул Золотой голове руку.
Она протянула ему дрожащие пальцы.
Когда она спрыгивала со стула на пол, фотограф наступил ей ногой на подол старинного платья, будто нечаянно. Шов захрустел, и юбка разорвалась.
- Вы это нарочно! - крикнула Золотая голова.
- Не нарочно, - сказал фотограф, хотя это была неправда. - Извините.
- Блядь! - сказала Золотая голова. - Где мышь?
Фотограф чувствовал, как его живой шедевр рвет ему штаны.
- А вы бы убили ее? - спросил фотограф, держа Золотую голову за белую руку.
- Конечно! - сказала Золотая голова. - Туфлей!
Она посмотрела на него, и фотограф почувствовал себя мышью.
- Хотите анекдот про норку? - внезапно спросил фотограф, не выпуская белую гладкую руку из своей. - Муж купил жене норковую шубу. Она: что ты мне купил, дорогой! Здесь же одни дырки! Муж смеется: что ты, дорогая, это отличная шуба, какие же это дырки! Это - норки!
- Смешно, - сказала Золотая голова. - Ха-ха-ха!
- Я сделал снимок, когда вы прыгнули на стул, - сказал фотограф смущенно. - Это будет шедевр.
Золотая голова легонько пожала его руку, и он с ужасом понял, что сейчас, сейчас, да, вот.
- Ха-ха-ха, - раздельно, будто катая во рту жемчужины, высмеялась.
Улыбнулась.
Мона Лиза.
Джоконда.
Золотая.
ЧУДО СРЕДИ ТЬМЫ: И ЕСТЬ, И БУДЕТ
МИРОТОЧИВАЯ
…многозубчатая, сверкающая темным, будто на рыбацком костре подкопченным, золотом корона над Ее чистым, крутым лбом.
Крутолобая. Как бычок.
С головокружительно-безумными, священно-бездонными, налитыми растопленным зимним льдом, громадными, как две синих ладьи, глазами. Синие, опаловые белки выпуклы, как очищенные Пасхальные яйца; темно-коричневые радужки внезапно отсвечивают морозно-голубым, наивно-детским аквамарином.
Драгоценное лицо. Переливается, вздрагивает, светится.
Она - драгоценность Земли; и Земля повторяет Ее тысячу, миллион, десятки миллионов раз; вот повторила и теперь.
Щеки округлые, и чуть выпирают, смугло торчат южные скулы. Слегка раскоса, будто Она - татарка. Может, Она - татарка?
Может, Она - абиссинка, ассирийка, армянка, грузинка, таджичка, степнячка, мулатка, креолка, эта смуглая скорбная еврейка с глазами огромными, как два глиняных блюдца, только вынутых, после обжига, из печи?
Рот. Этот скорбный рот. Рот - тоже драгоценность. Персы воспевали рубиновый, гранатовый рот; пели о женских устах, что как лепестки роз. Здесь драгоценность великой скорби, упрятанная в шкатулку вечной, неизбывной радости.
Да! Радости. Ибо Она радуется.
Ибо невозможно никогда и никому победить, измять радость Ее.
"Хайре!" - кричат Ее глаза. Хайре, шепчет ее печальный, нежный рот. Слишком нежный для убивающего мира.
ДЛЯ ЖЕСТОКАГО МIРА, ПОГРЯЗШАГО ВЪ УБИЙСТВАХЪ И УЖАСАХЪ, ВЪ ШОПОТЕ ДIАВОЛА.
Хайре, гелиайне… Кирие элеисон…
Что спускается на Ее чистый, крутой и смуглый лоб с обода короны?
Посреди Ее лба, между бровей, светится прозрачный, висящий на золотой, почти невидимой цепочке, весело-искристый камень. Искусно ограненный самоцвет.
Самоцветы - глаза Земли.
Прозрачный камень на Ее лбу внимательно, спокойно смотрит в мир.
В ШИРОКIЙ И БЕЗУМНЫЙ МIРЪ, ИСПОЛНЕННЫЙ ГРЕХА.
Внимательно, спокойно, ясно, твердо, нежно.
Оба Ее глаза смотрят; и самоцвет сторожко, огненно глядит.
О, да Ее щеки тоже глядят! И рот глядит, дрожит, как алый глаз.
И каждая ноздря, дрожа, глядит. Вдыхает скорбь и ужас. А выдыхает аромат и чистоту.
Углы Ее губ приподнимаются. Это улыбка. Она - улыбается.
Она держит улыбку на лице, как держат в ладонях маленькую птицу.
И вот-вот отпустят.
И уже отпускают: лети!
Но птица не улетает. Не хочет улетать.
Птица знает: Ее нельзя покидать. У Нее будет большое, невыносимое горе.
И потом - такая же великая, необъятная, как небо, невыносимая радость.
Птица хочет навсегда остаться с Ней. Ее утешить.
Прочирикать Ей: я любовь, я с Тобой.
Нет, это Ее глаза как птицы! Они летят впереди Ее лица.
Они летят, плывут, живут и умирают.
И умирая - воскресают.
И воскрешают.
Эти длинные аквамарины, эти темные, звездчатые сапфиры, эти долгие, налитые слезами боли и любви лодки - это они, они поднимают нас из мрака, со смертного ложа, вынимают, тонущих, из тьмы бушующего моря, из ревущего огня великого пожара; пылая впереди, в кромешной тьме, как два огня, два факела могучих, выводят из тюрьмы.
Засовы остаются висеть. Замки тюремные - тяжелеть.
А эта, вот эта рука протягивается - сияет - и пальцы светятся, как свечи, и ты берешь эту руку, как хлеб берут; и, как в хлеб, лицо, губы в нее погружаешь, и запах вдыхаешь.
И - ты сыт; свободен; и крепкая рука руку твою сжимает и тебя ведет.
По черному, узкому слепому коридору.
И вы - вдвоем - выходите на волю, на простор, в метель и ледяной воздух, в чистый ветер, в блеск полыньи, в звон ветвей обледенелых приречных, мертвых ракит.
Лицо Ее горит!
И ты глядишь в Ее лицо. И волосы Ее, густые, пахучие, как зимнее сено, вылетают, летят по ветру из-под горящей тяжелыми, красными и синими, как угли в печи, самоцветами Ее тяжелой золотой короны.
Корона Ее тяжела!
Но Она не снимет ее никогда.
Ради тебя.
Ради свободы и радости твоей.
Она оборачивает лицо Свое к тебе, и ты глядишь в Ее лицо, и слепнешь от золотого, нежного света, брызгающего во все зимние стороны, в ночь зимнюю - маслом от голодной, бедной сковороды - от Ее щек, от Ее скул, от Ее лба, от Ее улыбки, от Ее глаз.