Бес увязался с Тонкой на этюды. Он жадно наблюдал, как она устанавливает на краю оврага фанерный ящик на трех железных ногах, вынимает из него квадратные картонки, выдавливает на круглую картонку краски из маленьких, как червячки, тюбиков. Кисти плясали, вертелись в ее руках. Бес глядел-глядел да и сказал:
- Тонкая, я революцию делаю. Я - в партии.
Она в это время мазюкала по зеленому белой кисточкой. Белые точки. Ромашки. Раз ромашка, два ромашка. Три, четыре, пять…
- Тонкая, ты слышишь? Я…
- Слышу, - сказала Тонкая рассеянно, - слышу…
И вдруг обернулась. Кисти полетели в траву.
- Что?!
Он думал, она ударит его, а она засмеялась.
Покидать город. Покидать детство. Покидать юность. Закрывать за собою дверь во вчера. Разрывать веревки. Зачинать дело. Зачинать ребенка.
Скорее, скорей. А то опоздаем.
А то не успеем к поезду, к сроку.
И кровь прольется без нас. И плюнут в лицо подлецу - другие.
Дорогу перейдут, а ты в морду врагу не дашь.
Ты же уже научился драться?
Научился - других научи.
Мир жесткий и жестокий. Мир таращит красные рыбьи зенки. Мир в упор не видит тебя. Ничего! Он еще тебя увидит. Ты ему еще покажешь, миру. Мир, конечно, тебе тоже покажет. Мир сломает тебя. Кости перемелет твои. Но ты, ты, знаешь, ты держись. Мир без тебя сдохнет, да сам он не знает об этом. Поэтому ты держись. Поэтому делай революцию. Что такое революция? Это кровь мира. Вы думаете, вы без крови живете? Вы! Крови в вас хоть отбавляй. И она на вкус соленая. И на цвет красная. Это было всегда, это будет всегда. А вы думаете - революции закончились!
Нет. Революция не закончилась. Только она оплодотворяет мир. Если ты хочешь получить ребенка - трахайся. Если ты хочешь родить себе подобного - рожай. Мир не продолжится, если не будет революции. Революция - мать мира. Ха! Да. Мать мира.
А без революции все наши матери умрут с голоду, от печали, от болезней. И отцы умрут. И кошки умрут. И детей не будет. Просто некому будет рожать.
Как это - некому?! Что-то ты, парень, не то мелешь…
Я все то мелю. Любая власть хочет, чтобы у нее были рабы. Но рабы, если их плохо кормить, погибают.
Или - восстают!
Или восстают, верно.
- Я уезжаю в Питер. Я буду поступать в Академию художеств.
- О-о, блин, это круто.
Сигарета в его руке ходила ото рта - к медной пепельнице, крышке старого самовара, от старинной этой медяшки - ко рту.
Молчали.
Тонкая плела пальцами тонкие, паутинные волосы. Сидела на диване с ногами. Диван паршиво скрипел.
- Я не хочу оставаться в этом городе, - сказала она и закрыла глаза.
- Да, дерьмо городок, - согласился Бес.
Сигарета жила своею, отдельной от них жизнью. Горела. Глядела красным глазом. Тлела. Осыпалась болью пепла.
- Что ты молчишь? - спросила Тонкая.
Она уже открыла глаза.
- Я? Ничего.
Он сунул руку под подушку.
- Наволочку бы постирал, - сморщила нос Тонкая.
Она посмотрела сначала на грязную подушку, потом в лицо Бесу, потом - на его руку.
В руке Бес сжимал пистолет.
- Ха, ха, - дернула плечом Тонкая, - ха, ха, ха…
Бес сжал пистолет в кулаке так, что пальцы побелели, потом посинели.
- Это не водяной. И не газовый. Это. Настоящий.
Его голос сделал в ее нежном смехе дыру.
И она услышала свист. Это в дыру, в черную воронку, втягивалась стремительно и смертельно вся их жизнь, вся их радость юная, вся их нежность глупая, вся их игрушечная боль и позолоченное горе. Втягивалась и со свистом, с грохотом и хохотом, погибала.
И их общее молчание тоже со свистом улетало в дыру.
И осталась одна дыра. Одна - пустота.
И не было больше никакой жизни.
И живой ее, растерянный голосок произнес в пустоте:
- Зачем он… тебе?
Бес еще крепче сжал пистолет, хотя крепче было уже невозможно. И бросил его на подушку.
Пистолет лежал на подушке, как черная лягушка.
Лягушка с поджатыми лапами.
Черная лягушка из черного пруда.
- Я поеду с тобой в Питер. Я теперь тебя защищу, если что. Я всех твоих… - Губы его тихо дрожали. - Твоих… кто тебя обидит… постреляю… Питер бандитский город. Там без пистолета нельзя.
Тонкая протянула руку и потрогала тонким пальчиком пистолет.
Пальчик - кисточка. Пистолет - рисунок.
Она рисовала пальцем черный пистолет на грязной подушке.
Гляди, Оська, он же не настоящий. Это же я рисую его тебе. Вот так рисую. Вот так.
2
Тонкая поселилась в общежитии Академии. Бесу дали адрес, он нашел революционную квартиру, бедняцкую коммуну, на окраине Питера.
Тонкая стала готовиться к экзаменам. Первым экзаменом шел рисунок. Вторым - живопись. Третьим - композиция.
Бес стал готовиться к революции. Питер, тебе ли не знать революций! Научи нас, Питер, быть смелыми, научи ничего не бояться.
Тонкая сказала ему: Ося, прошу тебя, продай ты этот пистолет, я очень волнуюсь. Он смеялся, зубы скалил белые, обнимал ее за шею, голову откидывал, целовал. Она отталкивала его и кричала: нет, ну я серьезно!
Стояло питерское холодное лето. Ночи были еще белые. Белые как молоко. Холодное молоко, такое родители Тонкой вынимали из погреба.
Бес и Тонкая ходили гулять. Бродили по Питеру ночь напролет. Бес сжимал в кармане пистолет, то и дело проверял, на месте ли. Он чувствовал себя мужчиной, грозным, бойцом, мужиком настоящим, и страшно гордился собой.
"Тонкая, ты это, ты вот что… ты не переутомляйся, ладно? Соседки у тебя хорошие вроде, непьющие…" - "Ося, ну что ты такое городишь, какие непьющие?!" - "Да, славные девчонки. Одной только челюсти надо вставить, а другой ножки…" Безумный молодой хохот сотрясал белесую взвесь прозрачной, как слезы, сиротской и царской ночи. Они глядели, как разводят мосты. Все было впервые. И белая ночь, и черные воздетые железные руки моста, и черная, ледяная Нева под мостом, быстрая и сильная, жестокая, как юность и жизнь.
Тонкая не знала, как живет в Питере Бес.
Да он и сам толком не знал.
Он о ней знал все: и как зовут эту вахтершу, очкастую, и эту, в седом парике, и ту, что сидит по выходным, со спицами и вязаньем; и что Тонкая ела сегодня на обед в казенном буфете; и откуда приехали в Питер ее соседки по комнате; и кто будет принимать рисунок, а кто - живопись; и когда звонили родители, и что говорили; и когда работает душ на первом этаже, а когда - надо бегать в душевые в ближнюю баню, а это дорого; и что соседка чуть не утопила золотую сережку в унитазе, а Тонкой сегодня снился президент, и еще болел у нее живот; все о ней знал он, а она о нем не знала ничего.
Коммуна была жестокой.
Как и вся его жизнь, когда он выходил из общежития Тонкой на улицу, и люди на улице мгновенно превращались в зверей, а звери - в людей.
И те и другие охотились друг на друга.
Днем и ночью. Ночью и днем.
Их жило в коммуне четверо парней, и еще жила девчонка с ребенком, и еще приходили люди, ночевали, напивались, буянили, рисовали красной и черной краской плакаты, и что-то в пакетах и плотно закрытых сумках приносили и уносили, сумки и пакеты не раскрывая, и он догадывался, что.
Девчонка все тетешкала малого, пацаненок был горластый, как петух, все время кукарекал. Девчонка была испитая, сивая, с большой нелепой бородавкой на чистом фаянсовом лбу, с синеватой, как грязная вата, кожей, с опухшей, как у хомяка, щекастой мордочкой; она без стесненья расстегивала блузку и давала пацаненку отвислую грудь в синих прожилках, и видно было, что молока у нее много, хоть упейся. Когда ребенок сосал грудь - он не орал. Девчонка тоже была революционерка; она малевала корявые огромные плакаты, раскладывая листы ватмана на полу, и ползала, ползала по полу, елозила коленями, пачкая колготки и ладони в краске. У нее выходило так:
АТДАЙТЕ РАБОЧИМ ИХ ЗАРОБОТАНОЕ
Бес не поправлял ей ошибки. Пусть будет, как будет, думал он зло и тихо.
Ему выделили безногий топчан. Он с сомненьем посмотрел на бабушкину обивку: а, клопы, ну и наплевать! - и рухнул на это революционное, нищее ложе. Он очень хотел спать. Давно хотел. Так, что не будили.
Так он и спал тут. Без белья. Без одеяла. Белье - был он сам. Одеяло - был он сам. Не раздеваясь спал; накрывался "косухой", берцы не расшнуровывал. И ноги потели, томились.
На первое время ему дали денег. Немного, но дали. Партийное руководство. Вновь прибывшим, из других городов, вроде как подъемные давали. Бес взял деньги, тщательно спрятал во внутренний карман "косухи". Теперь у него был Питер, была Тонкая, были деньги и был пистолет.
Он был жутко богат.
Богаче всех богатеев всего мира.
Это дело надо отметить, подумал он. "Вы, пацаны! - обратился он к парням-коммунарам. - Да, свобода! Да, смерть! Давайте знакомиться!" Пацаны знакомиться не отказались. Питерская водка ничем не отличалась от нижегородской. Они хорошо, крепко выпили, были друг друга ладонями по ладоням, выкрикивали дико: "Да! Смерть!" Пацаненок, сын сивой девчонки, неистово орал за стеной. В стену жестко, дробно застучали, каблуком… или молотком. "Стучат копытом в стену, суки, - бросил собутыльник, - стуча-а-а-ат! Сту-ка-чи! Ты с ними, пацан, - не общайся… Хады они…"
"Богатые?" - спросил Бес.
"Хер знает. Они - нас - ненавидят".
Пацаны еще сбегали, купили водки. Бес старался не ударить в грязь лицом.
Он ударил лицом в пол.
На ногах не держался. Упал на больной нос. Застонал. Из носа пошла кровь. Один из революционных братьев отодрал от старого кресла кусок ветхого чехла. Материя пахла старым, мертвым Питером, старым человеком, которого больше нет и не будет. Революционер прислонял кусок мышиной гобеленной ткани к лицу, к носу и зубам Беса, и Бес вдыхал, вдыхал запах чужой, давно умершей смерти.
Пацаны испарились. Он остался один.
Это невозможно было перенести.
Он встал сначала на четвереньки. Потом оттолкнулся пальцами, как бегун на старте, и шатко, плохо поднялся на ноги.
Шагнул к белому, чистому, как икона, квадрату окна.
А! Не-е-е-ет! В белом квадрате - скалился - и подмигивал ему - дьявол!
- Дьявол, - выдохнул Бес весело сквозь зубы, - вот же ты, рожа… А я - твой Бес, Бесенок твой, Бес-сенок… Не узна-а-а-ал?!..
Дьявол корчил рожи. По его щекам текли синие слезы. Красные зубы торчали из пасти. Бес размахнулся и влепил кулаком в стекло. Посыпались осколки, впились ему в сжатый, круглый как мяч кулак.
Бес изумленно смотрел на блесткие, праздничные осколки на полу. Они обнимали его берцы стеклянной поземкой.
Дьявол уже шел по комнате. Он шел к его топчану. Бес слышал его шаги.
Топ. Топ. Шлеп. Шлеп. Шварк-шварк.
- Что ты, сучонок вонючий, шваркаешь, как старуха… Я тебя…
Он обернулся, шагнул. Под берцем раздалось громкое хрупанье, жесткий и льдистый хруст.
- Уйди-и-и-и! - крикнул Бес и присел на корточки, нагнулся, съежился, голову в плечи вобрал и стал похож на подбитого из рогатки, мокрого голубя.
Дьявол не уходил. Он шел к нему. Шварк, шварк. Топ, топ.
- Дря-а-а-ань…
Рука сама заскользила по полу. Капли крови щедро капали на россыпь стекол. Рука сама нашарила осколок. Такой, какой нужно. Длинный. Острый. Как нож.
- Оп-паньки…
Бес выставил осколок вперед. Нет, это уже был не осколок, а нож! Настоящий нож! Прекрасный! Лезвие наточено - сам порежешься!
Он пробежал, скрюченный, спины не разгибая, как заяц, спасаясь, скакнул по злой стеклянной поземке к двери. Дал по ней локтем. Выпал в коридор.
Коридор был страшен, страшнее пещеры. Страшнее котла, в котором тебя сварят заживо. Длинная черная шахта. Далеко под потолком - пьяная лампа. Она моталась и зазывала.
Она звала повеситься, сгинуть с хохотом, с музыкой.
Бес, выставив впереди себя острое стекло, осторожно пошел по страшному коридору, тихо, крадучись. И - вдруг! - сорвался в дикий пляс, затопал, загикал, загремел берцами по черным половицам!
Бегал по коридору взад-вперед.
Добежит до кухни - и обратно! Добежит до туалета - и назад!
- Уйди-и-и-и-и! Уйди-и-и-и-и! Порежу-у-у-у-у! Суку-у-у-у-у!
Сильнее сжал в кулаке осколок.
- Тонкая… Дьявол меня съест… Он… съест… всех… нас…
"Незачем жить", - сказал зловредный, едкий как щелочь голос внутри него, в красных кровавых кишках.
Он шатался от стены к стене. Ударялся об стену, его швыряло о другую. Он поднес ближе к невидящим глазам руку, повернул ее удобно, запястьем беззащитным, взмахнул осколком. Резанул. Широко, мощно.
Теплое полилось освобождено, радостно.
Он переложил осколок в левую руку. Так же резанул запястье правой.
Бросил осколок. Он уже не был нужен. Дьявол сделал свое дело.
Бес повернул кровоточащие руки вниз. Кровь капала на пол, он в темноте не видел, лишь слышал стук крови об пол: тук-тук, тук-тук.
- Кровь, и ты тоже стукачка, - радостно сказал он.
И захохотал! Во все горло!
На шум, грохот и хохот стали высовываться из дверей сонные, злобные головы.
- Это кто хулиганит-то, Господи?..
- А ето ети! Коммунары! Ети, хто ж ище!
- Гос-с-спода, давно пора прекратить это без-з-з-з…
- Милицию вызывайте, Федор Петрович! Милицию!
Свет разрезал надвое черный раненый коридор. Выхватил из тьмы Беса, его глаза-пустые-дупла, его руки-красные-корни.
- Таточка, ему не милицию надо вызывать, ему… доктора…
Он смутно помнит, кто перевязывал ему запястья, как останавливали кровь, кто причитал над ним, а кто матерился. На топчане своем бескрылом он спал долго, долго. Забыл сам, сколько спал. Его мечта о сне сбылась.
А когда он проснулся - он понял, что проснулся на улице. На скамейке.
На неизвестной улице; на незнакомой скамейке.
Адрес он помнил. Дом - нашел. Поднялся по лестнице. Всунул ключ в скважину. Ключ не лез. Он углядел: ага, замок врезали новый во входную дверь.
У него был записан телефон хозяйки. Он позвонил. Сухой и рассерженный голос отчеканил: вас всех, суки, выселили соседи, вы хулиганите, вы дебоширы, вы все не прописаны, вы отребье, вы мусор, я мусор в квартире не держу.
- Ну, собаки, - сказал Бес вслух, громко, и прохожий шарахнулся, - я Тонкой ни слова не скажу. Я не расстрою ее. Девочку мою.
Он думал потом: а куда дели эту, сивую лошадь, с бородавкой на лбу, эту, молодую маманю, телку кормящую, с пацаненком? Что плакаты неграмотные на полу рисовала, бедняга? Неужели тоже выгнали на улицу?
А куда же еще, говорил он себе, впечатывая берцы в пыльный питерский асфальт, а куда же еще.
…а Тонкая в Академию художеств-то поступила. Все экзамены сдала. И баллы все - нужные - набрала.
Ну, он и не сомневался.
Бетонные плиты подъездов, горячие радужки чужих фонарей. Они спали в подъездах, и плечо касалось плеча, и дыхание грело ледяные, каменные руки, и Бес сонно, прощально думал: "Превращусь в памятник, в бронзу". В подъездах они ночевали, и сердце будто защемляло больничными дверями, и пахло гарью подвальной котельной, и старым ватником, и собачьим сахаром, и маленький злой котенок грыз потроха, грыз, все мяукал, все звал за собой его, человека, в дикий зверий мир. Они голодали, ибо шальные партийные деньги странно и быстро кончились, ну да, всему на свете бывает конец, он уже знал это. Пацаны, а что делать-то будем? Да, ну да, работать, конечно, где-то надо! Устроимся? Без прописки? Грузчиком можно без прописки. Гастарбайтером. Ну, там на стройке. Гальюны на кораблях в Гавани чистить, га-га-га-а-а-а!
И стал Бес грузчиком в Гавани.
И это спервоначалу было так здорово!
Гораздо здоровее, чем про революцию под дрянную водяру трындеть да разносить отпечатанные хрен знает где листовки по утлым проходным старых питерских фабрик и железных заводов!
Но так Бес чувствовал первые три часа работы. Остальные три часа он думал, как бы отсюда поскорее свалить.
Они подряжались на день. Только на один день. В конце дня им на руки выдавали заработанное. "ЗА-РО-БО-ТА-НО-Е". Он кривил в презрительном смехе угол рта. Он был горд: это его деньги. Это ему не сунули, не швырнули; это он сам взял. Своим трудом.
Чертов труд. Он не хотел так жить. И так трудиться. У него болело все тело. Он смотреть не мог на ящики. На тюки. На мешки. Он, идя мимо груза, мимо мешков, сваленных на палубе, яростно, открыто плевал на них. Пацаны пихали его в бок: "Ты! Маменькин сынок! Из-за тебя сегодня денег лишимся! Осторожней на поворотах!"
Однажды разгружали апельсины в длинных, как гробы, ящиках. "И меня когда-нибудь в гроб положат", - думал он спокойно, как не о себе, о другом. День кончился; кончилась работа. Тот, кто их нанял, расплатился с ними смешно, нагло, издевательски. Они изумленно глядели на невеликие деньги у себя на ладонях. Потом затолкали в карманы, будто стыдясь и денег, и человека, что дал их. Человек, топыря сытую харю, повелительно бросил: "Берите, вон, ящик апельсинов! Да, да, тот!" Они непонимающе воззрились на хозяина. "Ну да, да, тупые скоты, себе берите!" Бес стиснул кулаки в карманах. Революционный пацан оттащил его за локоть: идем, у тебя лицо плохое, не надо, друг, а, не надо.
Они взвалили на плечи этот ящик, а был он тяжеленький, много в нем апельсинов таилось. И понесли. Ну точно как гроб.
Они вынесли ящик на набережную Гавани, они были голодны как звери, как черти, нет, хуже чертей, и они расковыряли этот ящик ножами в одно мгновенье, крышку отодрали, а там внутри лежали, хоронились апельсины такие золотые, такие гладкие, такие пахучие, как девушкины груди, они пахли морями, золотыми странами, безумными дорогими океанами, они пахли едой, да, едой! - и они запускали в них зубы, прямо в нечищеные, в их рыжие горящие шкурки, и брызгал спирт ли, эфир, им в рыла, в ноздри, в нос, и сок тек в их жадные глотки, сок тек в носы, на десны, на щеки, тек по рукам, по запястьям, как кровь, тек, липкий и красный, на их грязные рабочие портки, на их бедное, жалкое мужество, спрятанное под ширинками рваных штанов; и они отдирали шкурки зубами, ногтями, и высасывали золотую мякоть, и смеялись от радости, и плакали, поливали эти апельсины проклятые слезами, и презирали себя, и презирали жадного хозяина, и презирали жизнь, и любили революцию, и жрали, жрали, жрали апельсин за апельсином, уминали за обще щеки, будто бы это были не апельсины, а пироги с мясом или жареные куры, и Бес сказал с набитым ртом:
- А когда мы революцию сделаем, м-м-м-м-м… то это… кто суда-то разгружать будет? И вагоны? И, это… м-м-м… самолеты?
Пацан, друг его революционный, оторвал вымазанную соком рожу от апельсина. "Копошится в нем, как в пизде", - подумал Бес весело.
- М-м-м-м, да, это… вопрос вопросов!
Они не встали с места до тех пор, пока все не сожрали.
Бес потом месяц не мог на апельсины смотреть. Его Тонкая угощала - а его блевать тянуло.