Он приводил ее к себе домой, в мастерскую отца, где они жили с отцом и мачехой и холстами и кастрюлями и кошками, вталкивал в дверь, когда отца и мачехи не было дома; выгонял голодных кошек - из форточки - на улицу; усаживал Тонкую, с ногами, на старый, с поющими пружинами, диван, старый скрипучий корабль штормящего, буйного времени, - и начинал готовить. Он находил в холодильнике то, что было куплено мачехою и отцом: три помидорины, два огурца, банку кукурузы, сиротливые яйца, хорошо, если не два, а три-четыре, кусочек сала, посыпанного красным перцем, усохшую луковку, на дне стеклянной банки - остатки прошлогодних соленых грибов; ну, и масло подсолнечное, вот оно, как же без масла, - а вот и хлебец, а вот на полке, гляди-ка, здорово, яблочко завалялось! - и кетчуп, ого-го! - и из этого всего добра сооружал такую вкуснятину, что Тонкая ела - и смеялась, ела - и хохотала от радости!
- Ося, тебе надо в кулинарное училище…
- Я сам знаю, что мне надо! Ешь!
Она ухватывала ртом еще и еще с большой серебряной, старинной ложки. Он хватал губами ее губы, всасывал, они ели вместе, губы к губам, губами из губ. Сколько радости, чистой, беспечной!
Когда трещал ключ в замке, они отшатывались друг от друга. Тарелка наполовину пуста, наполовину полна. Они оба голые, и надо закрыться. Тебе не понравилось? Это блюдо лучшее в мире. Ты лучший.
Я лучший и счастливейший. А ты?
Я тоже.
Он укрывал Тонкую дырявой простыней до подбородка. Ложился на нее сверху, изображая одеяло.
Мачеха стучала в дверь, голос ее был усталый и тусклый:
- Ося? Ты… дома?
Тонкая утыкалась лицом в подушку.
Бес бубнил басом:
- Дома, дома, до-о-о-о…
Мачехин голос доносился уже из кухни. Плачущий.
- Ну вот! Опять гора посуды грязной! Кошки голодные где-то носятся! Ося! Ты же взрослый уже! Как же ты будешь жить один!
Он высыпал поцелуи, как невесомых бабочек из сачка, на тонкое, перламутровое лицо Тонкой.
- Я не буду жить один, - шептал он, задыхаясь. - Я буду жить с тобой. Только с тобой. Только. Только.
Все было хорошо, когда они были вместе.
И все было плохо, когда к нему приходили друзья.
Белый приносил всегда очень плохую водку. Водка Белого почему-то, удивительно, пахла псиной. Мокрым беспризорным псом, свалявшейся шерстью. Кузя сначала изображал франта - у него болела нога, он ходил со стариковской, допотопной тросточкой, напяливал пиджак, нацеплял галстук-бабочку. Потом являлся грубый, потный, в камуфляже - и тоже в карманах пятнистой гимнастерки приволакивал пару бутылок. Кузина водка была чуть получше: Кузя работал охранником в магазине и получал зарплату ничего себе, мог себе позволить.
Паук возникал внезапно, из ничего, из тумана за окном, сразу в комнате, как колдун. И тоже водку под мышкой тащил. О-е-мое! Молодость! Водка! Революция! Счастье!
"Завтра мы все равно умрем, - жестко рубил Паук воздух словами-ножами. - Пейте".
И они пили.
Господи, как пили-то они!
…нет, нет, я стою еще н-н-на ногах… Н-н-не надо меня… тяг-гать…
…зачем, ну зачем мы живем, Бе-е-е-ес?! Ну зачем мы живее-о-о-ом?! Вот нас родили… и мы - живее-о-о-ом! А заче-е-е-ем?!
…з-з-за Еретик-к-ка… Е-ре-тик… он зна-а-ает, заче-е-е-ем…
…накатим. Вы слабаки. Глянь, как Кузьма от-т-тлично держится. Он…
…я и еще могу.
…он и еще-о-о-о… может.
…слышь, у тебя закусь какая еще есть? В хо-ло…
…ик!.. дильнике?.. Есть. Или нет. Нет.
…жрать щас нельзя. Нельзя-а-а-а. Сблюешь все равно.
…ты че, глухой! Ты че, глухой! Ты че, глу…
…звоно-о-о-ок! Звоня-а-а-ат, ептять…
…еще-о-о-о звоня-а-а-ат…
…ма-че-ха?..
…иди, Бес, отпирай, ты еще держишься… на нога-а-а-ах…
- Тонкая!.. Ты…
Бес пытался обнять ее за шею. Она отвернулась. Отпрянула. Он все равно схватил ее за плечо, рванул к себе. Пьяные пальцы впечатались в кожу, продавали до хрупкой кости.
- О, бли-и-и-ин… Я тебе… больно…
- Ты мне сделал больно! - закричала Тонкая тонко и звеняще.
Бес бухнулся на колени. Его коленям не было больно. Они были деревянные. Он мог их сломать ради нее. Сломать руку, ногу.
Водочные лохмотья его губ нашли ее живую щиколотку. Палец, что торчал сквозь плетеные ремни босоножки.
- А-а-а-а, Тонкая-а-а-а… жизнь моя-а-а-а…
- Ты пьян! - крикнула она опять, еще громче.
На ее крик из двери высунул голову Кузя. Пятнистая гимнастерка на груди Кузи была расстегнута, словно ворота распахнуты. А за воротами - живой дворец, блестит от пота, вздымается гора царская, дышит, синие тату шевелятся, крестик на бечевке прыгает, все живет, горит и брызгает пьяными искрами!
- Эх ты-ы-ы! Бе-е-ес! Кто к на-а-а-ам! Девка твоя-а-а-а!
Бес лег на пол на живот. Распластался. Целовал голые, пыльные ноги Тонкой.
Босоножки на каблуках. На высоких каблуках.
На-вы-со-ких…
Если поднимет ногу, злая, и ударит мне в лицо босоножкой - каблук глаз проколет… А-а-а-а…
- Зайдэшь, дэвачка?.. За-хады, гостэм будэшь! - отчего-то по-восточному завопил Кузя. И шире, к стене отлетела дверь, и чуть не соскочила с петель.
Бес лежал на полу. Обнял ноги Тонкой. Тонкая стояла как столбик. Как тонкий, плохо врытый в землю столбик. Тоже шаталась. От обиды. От зла. От горя. Оттого, что Бес, крепко ухватившись за ноги ее, качал ее, и она качалась, как на палубе корабля.
Она вырвала ногу из его рук. Шагнула. Вырвала другую.
Каблуки… Каб-лу-ки… Цок-цок…
Шаг в комнату. Семечки окурков на полу. Пустые бутылки катятся из-под ног, как кегли. Полутьма. Лампа на железной ножке, вздернута к потолку, как на пытке, допросе. Книги свалены в кучу - ветхие картонные кирпичи. Все старое, картонное - сжечь! Сжечь старый мир! Уничтожить! Новая революция потрясет все! Очистит! Наш Еретик…
- Что тут у вас, - ее нежные губы холодны и несчастны. - Господи, что тут вас…
- Господи?! - орет Кузя. - Гос-с-споди-и-и-и?! А кто такой Господи-и-и-и?! Итальянец какой-то, а-а-а?! Макаронник?!
У Тонкой становится белым кончик носа. А скулы будто мажет кто ярким, кровавым кармином.
- И-ди-о-ты, - говорит она раздельно и тихо. - Пьяные и-ди-о-ты.
- Тонкая-а-а-а! - Это Паук, вставши с дивана, разводит в стороны обнимающие щедрые руки - и чуть не падает на Тонкую, колени у него подгибаются. - Ура-а-а-а! Иди к на-а-а-ам!
- Вы все идиоты, - шепчут уже беззвучно ее белые губы, а красные щеки горят красными фонарями. И она поворачивается, чтобы уйти.
А Бес лежит на полу, у порога. Бес лежит. Он не может встать. Он лежит щекой на холодном полу, пахнущем кошачьей мочой, и плачет и смеется от пьяного, вечного счастья.
И Тонкая, уходя, хочет переступить через него. И не может.
И садится на корточки рядом с ним, на высоких своих каблуках. И гладит Беса по голове. Черный ежик его волос потных, грязных, торчмя торчащих.
- Ты мой ребенок, - шепчет они неслышно, - ты мой ребенок… ты… дурачок… мой…
Каблук подламывается под ней. И она неловко падает на пол, валится рядом с ним. На полу лужа кошачьей, остро пахнущей мочи, и моча мгновенно пропитывает край ее короткого, слишком короткого платьишка.
Кузя стоит над ними. В его руке - бутылка. Торжество на розовой, потной роже. Голая грудь дышит хрипло, тяжело, ходуном ходит.
- Бес, вставай…
Шепот Тонкой достигает Бесовых ушей.
Тонкая плачет уже не стыдясь. Она швыряет в угол, на гору старых тапочек, сапог и стоптанных туфель, свою крошечную, как пудреница, сумочку.
Она ложится рядом с Бесом на пол, на залитый кошачьей мочой, давно некрашеный холодный пол. Она треплет, трясет Беса за голову. Лица слипаются, лица мокрые гладят друг друга, как руки, лица вжимаются друг в друга, щеки привариваются, ресницы веки и скулы щекочут, губы плачут, губы, пылая бешеным светом, печным огнем брызгая и искрясь, находят живую плоть, вдыхают и глотают, как нищую душу.
- Ося!.. Осик мой… Ну что ты, что ты, что…
Из дверей другой комнаты медленно выходит полосатый, как матрац, кот. По полу несет сквозняком. Кот подходит к Тонкой, вздымает лапу и осторожными когтями берет, цапает ее за подол платья, похожего на детскую ночную рубаху. И тянет, тянет ткань на себя. И в ткани - дыры.
- Воз-люб-лен-ныя-а-а-а! - недуром кричит Кузя и выше поднимает бутылку.
И переворачивает ее. И поливает водкой Белого, белой паленой водкой, остро пахнущей бездомной псиной, Беса и Тонкую, на полу лежащих, кота, старые башмаки, старые газеты, старые половицы.
Однажды шли они с Тонкой там, где она жила, в предместье, в пригороде бедном, железнодорожном. И не поздно вроде бы шли. Еще светло было. И тут вывернулись они. Из-за угла. Из-за старого, безглазого черного, брошенного сруба. Все бритые. Лысые. Голые головы, голые глаза. И голые, твердые, крепкие кулаки.
- Ой! - сказала тихо Тонкая.
Поздно. Ее уже отшвырнули в сторону: цыц, стой и гляди, да не убегай, сучка, иначе догоним и вмажем, хуже будет, а вот наблюдай, глазенки пошире растопырь.
Главарь близко подошел к Бесу, так близко, что его грудь под грязной рубахой похотно, зверино коснулась груди Беса.
- Ты скин? - жестко кинул он Бесу.
И мотнул башкой на уже отросший Бесов ежик.
Бес кивнул:
- Скин.
И улыбнулся.
- А почему ты не бритый?! - взвизгнул главарь.
Бес пожал плечами. Поглядел через лысые головы парней на Тонкую. Тонкая стояла рядом. И - слишком далеко. Так далеко. Так…
- Потому, - пожал Бес плечами.
Они навалились все разом. Тонкая не успела заметить, как и кто повалил его на дорогу. Били жестоко, умело. Били ногами. Кто-то кулаками под ребра совал. Но ногами было удобнее.
И били ногами - в лицо.
- Ой, - говорила Тонкая сама себе, - ох…
И зажимала рот рукой, чтобы не закричать.
А потом оторвала, отодрала ладонь от рыдающего рта. Завизжала, и визг ввинтился в уши бьющих:
- Спаси-и-и-ите! Помоги-и-и-и…
- Сунь ей, чтобы не вякала, - бросил через плечо главарь, поднимая ногу в туго шнурованном берце для удара.
Лысый его кореш вразвалку подошел к Тонкой, размахнулся - и - не ударил ее. Белые, яркие, бессмысленные глаза под голым лбом наткнулись на ее широкие зрачки, соленые озера. Кулак замер в полете. Разжался. Бритый парень помацал грязными пальцами Тонкую по щеке.
- Карапузечка, - отчего-то странно, сусально вывернул он выпяченными, как у негра, губищами.
И опять отшагнул к своим, к жертве.
- Не бейте его! - задушенно крикнула Тонкая.
Лысые нудно, старательно продолжали бить Беса. Тонкая слышала влажное, сытое хряканье, чмоканье ударяемой, побиваемой плоти: ч-к, ч-к, ч-к. Она скосила слепые, налитые щиплюще-водочными слезами глаза и хорошо, ясно увидела, как нога главаря размахнулась, пятка назад, потом острое, в дырявой штанине, колено вверх, и носок - твердый, как черная гиря, как нос бомбы, летящей из самолетного люка, увесистый носок пыльного, в ляпах засохшей грязи, берца - а! нет! не надо! не-е-е-ет! - в лицо - Бесу.
Хр-р-р-р-ряск!
Его лицо лежало на щеке, в пыли, и оно на миг показалось Тонкой катящейся тарелкой: поставили измазанную ягодами тарелку на фарфоровый обод, толкнули - и покатили.
И кто-то пнул в катящуюся тарелку берцем.
Хр-р-р-рак!
Фарфор, ты раскололся. Ты-ы-ы-ы-ы…
Нос был. Носа - нет. Красная дыра. Красные потеки по лицу. Красные, синие. Почему - синие?! Почему?!
Красные - кровь, понятно. А синие?! Зачем синие?! Почему синие?!
Тонкая осела на дорогу, в пыль. Грязь выдубило солнце. Острый ком грязи воткнулся ей в ягодицу, в голую кожу, под трусики. В стыдное место.
В место, которое… так… любил… це-ло…
…в живот ее пнули. Откатили.
- В бессознанке телка, - выплюнули над ней, в нее.
Она лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Скрючилась. Защищала руками и ногами живот. Себя. То, что еще тайно для нее самой жило в ней.
…услышала еще плевок.
Больше не чавкало. Не хрустело.
Отдаленный, как с небес, гомон грубых голосов. Кажется, смеялись.
Перед закрытыми веками вспыхивали, обнимались и расползались синие и красные круги, кольца, стрелы.
Тонкая разлепила соленые ресницы. Она была жива, и это было странно.
Она посмотрела на Беса - он пошевелился. Да, тоже жив.
Пока - жив.
"За "пока" бьют бока", - вспомнилась ей детская дурацкая присказка.
- Ося, - поползла она к нему, не разгибая скрюченного позвоночника. - О-о-о-ося-а-а-а-а…
И он тоже протянул к ней руки.
Они оба лежали скрюченные в пыли, на дороге нищего грязного предместья, и она подумала: как раздавленные жуки. Червяки.
"Человек - червяк… Человек - не червяк… Кто такой человек?.."
- Оська, они тебя…
Она с ужасом ощупывала пыльными трясущимися пальцами его красное, липкое, будто вареньем вымазанное, вспухшее, лиловое лицо. Без носа.
Вместо носа зияла дырища.
Лысый вожак хорошо, точно ударил. Нос вдавился в череп, глубоко. Нос - провалился.
Тонкая поняла, что она провалится сейчас в липкую тьму.
- А-а-а-а! - закричала она, чтобы с макушкой не провалиться.
Чтобы остаться здесь. На земле. На грязной подсохшей на колючем солнце дороге. В этом сучьем, бандитском пригородном вечере. В этой жизни. В этих слезах, что текли, стекали слепым дождем по щекам и мешались с дорожной пылью, и превращались в комочки грязного теста, хруст на зубах, горько-соленого теста земли.
Они на последней электричке добрались до города.
Тонкая вызвала "скорую". Мачеха Беса чуть не потеряла сознание, увидев его безносую рожу. А он - смеялся. Он - был доволен! Счастлив! "Я, это! Меня! Избили! - Он наклонялся к Тонкой. Она глядела на него, как на безумца. - Впервые в жизни!"
А, вот в чем дело, поняла она, впервые в жизни. Избиение для парня - это вроде как… ну, девственности лишиться… для девчонки.
Тонкая залилась краской. Она порвала свою девичью кружевную занавеску не с Бесом.
До Беса у нее было три мальчика. Всего три.
Можно сказать, она была еще девственницей.
В больницу она с ним моталась во внутренностях ржавой и корявой "скорой", кислых, кишечных, блевотных. "Вы мне тут кровищей-то все не облейте! - рычал через плечо шофер. - Потом кто будет оттирать? Пушкин?!" Бес обнимал Тонкую, его тяжелая худая рука, как рельсина, давила ей шею, спину. Хирург спрашивать лишнего не стал. Он потащил Беса за собой в кабинет, и Тонкая только услышала сквозь стену - ее уши внезапно стали как у волчицы, торчком, и стали слышать везде и всюду, - как Бес сперва слабо простонал, а потом коротко, отчаянно вскрикнул. Через пять минут врач вывел Беса в коридор. Тонкая держала колени обеими руками, чтобы не подскакивали к подбородку.
"Одни в злачных местах не шастайте", - устало сказал врач.
Тонкая остановившимися глазами глядела на мелкие, как красные букашки, пятна крови у врача на рукаве халата.
Нос появился на лице опять. Немного кривоватый. Но все равно нос.
"Не целуйтесь какое-то время, а?" - сказал врач, вытер лоб окровавленным рукавом халата и необидно, хорошо засмеялся.
У Беса был день рожденья, и Тонкая принесла ему один подарок.
Они условились: никаких пьяных компаний, только они одни, и - один подарок. Один… один…
"Мы одни, и подарок - один", - смеясь, говорила Бесу Тонкая, щекоча его за ушами, как кота, кончиками пальцев. Бес терпеливо ждал. Он был трезв, чист, вымылся весь перед приходом Тонкой, нагрел воды в чане, горячей воды у них в мастерской не было, беда, - приоделся: рубаха чистая, носки тоже, - весь сиял изнутри, как неразрезанный лимон на белом фарфоровом блюде. Это был праздник. День рожденья с Любимой!
Тонкая вошла в мастерскую, на ее нежном лице было написано: а вот поди угадай.
- Что? - она вытащила из сумки большой сверток.
- Наплевать, - грубо и нежно сказал Бес, взял у нее из рук подарок.
Они целовались долго и счастливо, невзирая на нежный и больной, вправленный нос. Нос был весь синий, красный, багровый, как закат над холодной рекой. Они оба смеялись, прекращая целоваться, и осторожно трогали его.
- Нет, ну все-таки? - Она опять потянулась к свертку. - Давай с трех раз? А?
Бес зажмурился.
- Цветок в горшке! - крикнул он.
- Холодно! - крикнула Тонкая.
- Пельмени! "Сибирские"!
- Ты дурак, Оська, что ли…
Он повалил ее спиной на старый диван. Пружины заскрипели противно, ржаво, столетние, бедные.
- Есть одна вещь, - сказал он серьезно и тяжело, и глаза его блеснули мрачно, по-взрослому, по-солдатски. - Есть, да. Но ты мне ее никогда не подаришь. Потому что. Она. Очень. Дорогая.
- Эта - тоже дорогая, - обидчиво сказала Тонкая. - Для меня - дорогая. Но тебе понравится! И мне…
Бес устал ждать. Его руки рванулись, его пальцы быстро разорвали толстую бумагу пакета. Две змеи с шуршаньем вывалились на диван и поползли. Медовый, янтарный выблеск: стекла? Литья? Железное кружево, винтики и шпунтики, и запах, странный этот запах, то ли вино, то ли корица, то ли…
- Кальян! - крикнул он и улыбнулся широко. И за нос схватился.
- Блин, мне нельзя улыбаться… Больно… Мышцы… тянет…
- Да, кальян, - гордо кивнула Тонкая. - Мы будем его курить вместе!
И они курили его вместе.
Они подливали внутрь кальяна мартини, Бес выпросил у мачехи денег триста рублей и купил маленькую бутылочку мартини, и в комнате прекрасно пахло табаком, вином, виноградом, Востоком, любовью; они курили кальян, ничего не ели из яств, что Бес на день рожденья наготовил, они были сыты друг другом, они заворачивались, потные, в простыни и так расхаживали по мастерской, изображая шаха и шахиню, но голод брал свое, и Бес чистил для Тонкой апельсин, а Тонкая кормила Беса из ложечки салатом из кукурузы и крабовых поддельных палочек, дешевым салатом бедняков, заправленным дешевым майонезом; и вдруг она спросила его: "Бес, а где твои?" - и Бес беспечно, скалясь всеми зубами, ответил: "Шнурки? Уехали париться в бане, в деревню к другу, к скульптору Погорелову", - и тут грохнуло в стекло, будто булыжник швырнули, это кот ломился в форточку, полосатый кот, тяжелый и шерстяной, как шерстяная, мохнатая подушка, - и Бес встал с дивана, голый, Тонкая залюбовалась им, такой он был стройный, поджарый, смуглый, ее сумасшедший Оська, - и открыл коту форточку, заорал:
- Лезь! Лезь, медведь! Лезь в дупло!
И кот прыгнул на подоконник, шлепнулся, живой и голодный, и Тонкая и Бес посадили его, от щедрости душевной, на стол, среди еды, среди тарелок, плошек и свечей, торчащих в пустых граненых стаканах: ешь, котяра! Жри! От пуза! Сегодня наш день рожденья!
И кот, урча, ел из людских тарелок крабовый салат и жареное мясо, и Тонкая смеялась, а Бес курил, глядя на них обоих и наслаждаясь жизнью.