– Что говорить?.. Вот, войну воевала, до Берлина дошла. А сегодня что-то примерещилось…
– Что?
– Да… А знаете, случай один был. Военный. Из Ташкента ребят молодых навезли, узбеков, а я медсестрой была, все видела. Они ж по-русски ни бе ни ме. Привезли их нам под Сталинград, кругом бомбят, наши эшелоны горят синим пламенем, у меня подруга была, Настя, то есть Клара, и вот ее ранило, сильно так… А эти, с Ташкента, меня спрашивают: а где здесь чайхана? Я потом их с поля боя выносила, кто жив остался. Сил уже нет их на себе таскать, лежу… А в небе… вдруг журавли! Много-много журавлей. Целый клин. Думаю: кончится война, вернусь домой и буду жить, буду просто жить… Вас как зовут?
– Руслан.
– Руслан? Да… Руслан, а вы курите?
– Я? Да.
– Вот это плохо. У нас на войне тоже все курили. И после войны. Потому что тяжело было, я ж разве осуждаю. А сейчас надо бросать. Вы молодые, вы должны быть здоровыми, молодыми… Можно, я вам еще вопрос задам?
– Да.
– У вас есть любимая?
– Кто?
– Подруга или невеста… Алло…
– Да… Есть.
– Вы ее любите?
– Кто? Да…
– А она вас?
– Да, наверно.
– Любите друг друга! Всегда!
– Спасибо…
– Что?
– Спасибо!
– Да. И вам благодарность. За поздравления. У меня ведь в вашем городе родственник был, племянницы муж. Руки золотые, а его хулиган избил, так я и осталась одна. А теперь думаю, жалко, что я ему при жизни ваш телефон не дала, вы бы с ним как с человеком поговорили, может, он и пить бы бросил… Люди ведь сейчас друг с другом не разговаривают, уткнутся в телевизор или в это… компьютер! Алло… Руслан, Русланчик… Можно, я вас так буду называть?
– Да.
– Ну я тогда… Ой, наговорила, наверное! Все этот межгород… Руслан, скажите, а к вам иногда звонить можно? Я бы… я бы вам знаете еще сколько о войне и той жизни рассказала!
– Да.
– Руслан…
– Да.
– А когда я буду звонить, вы можете мне перезванивать? Я вам только скажу, что это я, а вы мне потом по моему телефону. Вам же, наверно, бесплатно… Можно?
– Да.
– Спасибо! А то пенсия… Она ж на межгород не рассчитана… А я вам… а я вам благодарное письмо напишу. Или на радио песню лично для вас закажу, любимую, я для Нинки соседской заказывала, она потом целый день на крыльях летала. Русланчик, я вешаю трубку. Хорошо? До свидания! Только не курите, обещаете?..
Телефон она нашла, когда вдруг засомневалась. Испугалась, что самоубийство получится неправильным, не так, не как у людей. "Посоветоваться… Посоветоваться…" На глаза попалась областная газета, где был некролог на дурака Андрея и еще рецепт салата, который она так и не сделала. Номер был междугородный, она заколебалась, не зная, стоит ли выбрасывать деньги на межгород, да еще неизвестно с кем разговаривать, может, там сидят жулики. Но звонить в справочную и узнавать, есть ли в Ташкенте такая же организация, она боялась.
Теперь, накричавшись в трубку, она сидела, остывая и с ужасом думая, какой счет ей придет за межгород. Потом поднялась, отвязала с люстры веревку, спустилась. Кошка стала играть с веревкой. Вик-Ванна вздохнула: придется вызывать телемастера, может, даже покупать новый телевизор, ужас, кошмар…
Загремел салют, на улице закричали ура, снова салют, снова ура. Залаяли собаки, небо разрывали фантастические цветы. Отблески салюта выхватывали Вик-Ванну из темноты; вспыхивали и гасли медали. "Ура-а-а!" – кричали внизу, верещала сигнализация на машинах. Ура-а-а!
– Да бабка какая-то ненормальная, говорю. Голос у нее показался вначале как у матери…
Они сидели с Японцем, курили.
– Хоп, пойду, – поднялся Японец.
– Что "пойду"? Смотри, пиво еще есть. Может, Опа подойдет…
– Что Опа?
– Ничего.
– Я еще пять иероглифов должен сегодня выучить…
– Не кизди. Сегодня День Победы.
Японец сел.
– А ты прикольно по телефону разговариваешь. Я даже думал, спецом голос подделываешь.
– Иди ты!
Японец отпил пиво и потянулся:
– "Смерть, где твое жало?"
– Что?
– Вот, над столом написано. Сидишь, сам не видишь.
– А, это… Миссионеры какие-то. До меня сюда ходили. Потом Опа им под зад дала.
– Прикольно. У смерти – жало. Как у мухи.
– У мухи нет жала.
– А что у нее?
– Не знаю… Да посиди еще, говорю, куда торопишься!
Японец, конечно, не Витек, Витек все понимал, а Японец только свои иероглифы. Но Витька уже не вытащишь.
Потом я пошел домой опять вспомнил убийство не знаю почему, как он тогда подвалил: "Дай денег!" Я говорю, "А зачем, можно спросить?" Ну, вежливо. А он: "Хочу начать новую жизнь", а от самого блин как от винзавода. "Мне, говорит, в Ташкент нужно, у меня там бабка при смерти, мне ее похоронить надо! А денег нет!" А у меня реально тоже не было, только на проезд, я ему так и сказал. А он: "что, западло?" И поехал на меня матом. Я его оттолкнул, а он на меня полез, и опять своим матом, я терпел, но когда он сказал ТВОЮ МАТЬ я не смог и ударил ударил что он отлетел и об столб черепом потому что человек любые слова может вынести а такие не может я и ментам это сказал а они улыбались но потом сами сказали что да, про мать нельзя. Но чтобы смертельно об столб этого я не хотел, мне его самого жалко было и я об этом много думал. Мне еще его слова про НОВУЮ ЖИЗНЬ как будто их слышу я ведь тоже хотел в Казань к тетке новую жизнь а получилось что из-за своих слов никто из нас новую жизнь не начал. Правда теперь я знаю психологию, но компьютер же все-таки лучше, компьютер всем нужен, а психолог только тем у кого психологические трудности как у Японца, который ошизел на своих иероглифах уже. Ушел тогда их учить а я домой прихожу мать по телевизору какой-то дебильный фильм про войну смотрит, повернулась ко мне: "Чего нового?" Да, говорю, одной бабке психологическую помощь оказал, она до Берлина дошла. Мать говорит: "Иди тимуровец, картошка на плите".
Я поел и лег чтобы заснуть, так за стенкой опять концерт начался, руку даю, что там не кайф, а горе, она нечеловеческим голосом воет, я быстро оделся, мать: куда? я говорю: туда, она опять орет! Мать вскочила: "Не ходи, слышишь? Если орет, значит надо!" А я уже в подъезд выбежал, потом во двор, потом в их подъезд, добежал до их этажа, стою, звоню, звоню, ОГЛОХЛИ они там что ли?!
Дикий пляж
Всех, кто приезжал в Палангу в середине восьмидесятых, предупреждали. Это было необходимо, потому что представьте: прямая, по-прибалтийски аккуратно асфальтированная дорога. Движешься, естественно, по ней. Не обращая внимания на дорожку налево в соснячок. Шлепаешь сланцами напрямую. У некоторых, правда, срабатывало. Останавливались и тупо глядели на ту толпу, которая отруливала влево, в сосны. Но ведь и прямо народ тоже шел! В основном женский, но попадались и мужчины. Судя по белой коже, такие же новоприбывшие. Такие же непредупрежденные. Невнимательные. Еще не привыкли к воздуху и солнцу и плохо осознают мир сквозь темные очки. Не понимают, что надо брать влево. Заняты мыслями о том, как сейчас разденутся, сжуют вареное яйцо и полезут в воду. Или сначала в воду, потом – яйцо. И вот они прут вперед в своих темных очках, как в маске аквалангиста, и ты вместе с ними. Надписи над входом не читаешь, почти все надписи в этом городке – на языке братского пока еще народа. Хотя какая должна была быть надпись? "Осторожно: голая женщина!"?
Через пару минут мужики выскакивали оттуда как ошпаренные. Иногда и женщины – из тех, кто не планировал раздеться до такой степени. Но мужские лица были выразительнее. Некоторые ругались. Другие хохотали и хлопали себя по лбу. У третьих на лицах была печать метафизического ужаса, словно они, как Данте, только что спустились по пляжному песочку прямо в ад.
Был и мужской дикий пляж. Но он был далеко, случайно туда редко кто попадал.
Как в советском государстве, пусть даже позднесоветском, пусть даже в Литовской ССР, выворачивавшей уже тогда башку до позвоночного хруста в сторону Европы, был разрешен этот пляж? Как гражданам самого застенчивого – в том, что касалось определенных частей тела, – государства в мире было разрешено эти самые части открыто предъявлять? Не розовея при этом от стыда, разве только от лучей умеренного балтийского солнца?
Алик был худой и впечатлительный.
Ему было тринадцать лет. Фигура не оставляла сомнений, что его ждет судьба завлаба в каком-нибудь НИИ, с философскими спорами в курилке и "слепой" копией очередного Солженицына в столе под стопкой перфокарт. У него были худые ноги, с недавно полезшей растительностью, которую Алик боялся и не знал, что с ней делать; пришлось расстаться с шортами и лезть в брюки. Мышц у Алика тоже не было. Напрасно щупал выше локтя: под пальцами морщилась кожа, попадались жилки, не оправдавшие надежды стать бицепсами.
Кроме глистообразного тела и насаженной на него, как шарик на палец, очкастой головы, ничего необычного в Алике не было. Он был из нормальной интеллигентной ташкентской семьи – в то время это предполагало папу в тяжелых очках и высокую сутулую маму с клипсами и со стигмами на ладонях от сумок. Алик внешностью пошел в мать; маниакальной склонностью к математике – в отца.
Нет, Алик был из предупрежденных. Предупредил папа, который знал все на свете и даже больше. Они с отцом свернули налево, прошли сквозь сосны. Начался песок, с хвойными иглами и крышками от пива. Идти стало тяжело, из сандалий брызгали песчаные струйки. Остановились, разулись, засунули одежду в пакет. Стало хорошо. Песок ласкал пятки, ветер подлизывался к впалым Аликиным щекам. На ветвях, как флажки, качались полотенца.
Взгляд Алика уперся в море. Его первое море. Большое и настоящее.
Отец разложил махровое полотенце. Отец был близоруким и рассеянным, мама долго не решалась отпустить их вдвоем. Алик медленно стянул джинсы и застеснялся своих ног. Отец был уже в плавках.
– Аль, иди первый. Я пока здесь.
– Пошли вместе!
– Вдвоем нельзя. Тут вещи, полотенце. Кто-то должен караулить.
– Кому нужно это полотенце!? – Алик чуть пнул его ногой.
– Что песка насыпал? Кому-нибудь нужно. Иди.
Алик снял майку. Солнце жарило, ветер был холодным. В Ташкенте не так. Если уж жарко, то жарко. По-честному.
– Вот бы такое море к нам в Ташкент…
Отец достал "Огонек". Вытянулся на спине, прикрыл журналом лицо. Алик стоял и разглядывал свой живот. Особенно уродливо выглядел пупок, просто ужас.
– Ты еще здесь? – донеслось из-под журнала. – Иди окунись, потом я сбегаю.
– Я привыкаю…
– Плавать разучился?
Алик вздохнул, оставил рядом с отцом очки и заковылял к воде, обходя разбросанные по пляжу тела курортников. Он неплохо плавал; прошлым летом научился даже нырять и доставать со дна разные предметы. Но сейчас хотелось просто смотреть на море. Пройтись вдоль воды. Поискать янтарь – говорят, в Балтийском море его еще можно найти. Надо набрать янтаря к приезду мамы.
Алику казалось, что все смотрят на него и только делают вид, что играют в карты, чистят огурец и слушают транзистор. "Надо было мышцы подкачать…"
Разбежавшись, врезался в воду. Вода была холодная и упругая. На вкус – как полоскание для горла. Вынырнул, заработал руками. Волны не накрывали его, а только приподнимали и, подержав, опускали вниз. Устал, перевернулся на спину. Небо было оглушительно синим – в Ташкенте летом оно обычно линялое, пыльное. Таким оно и было, когда улетали, – линялым, зато уже поспели лысые персики. Дядя Шухрат, подвозивший их до аэропорта, сунул целый пакет: "Ешь, космонавт, с нашего сада!" Весь пакет умяли еще в самолете, не считая двух, которые отец с нелепой улыбкой протянул стюардессе.
Все человечество делится на тех, кто выдавливает пасту из тюбика с конца, и тех, кто давит в любом месте. На тех, кто сначала чистит клубнику и потом моет, и тех, кто вначале моет, потом чистит. На тех, кто сначала пылесосит и потом вытирает пыль, и на тех, кто пылесосит после…
У каждой части человечества есть свои доводы. Те, кто выдавливают с края тюбика, утверждают, что экономят пасту. Те, кто давит, где придется, утверждают, что экономят время. Одни доказывают, что мыть клубнику до чистки не имеет смысла – все равно на черенках остается грязь, которая перейдет на ягоду. Другая часть человечества возражает: если мыть клубнику после чистки, она будет водянистой. И так далее.
Правда, бывают и такие, которые вообще не чистят зубы (забывают), не моют и не чистят клубнику (вкуснее лопать ее так) и не пылесосят и не протирают пыль. К этой отдельной, но не такой уж редкой разновидности человечества и принадлежал папа Алика.
Все это обычно делала за него мама; сама она относилась к разряду тех, кто выдавливает тюбик с конца, моет клубнику до чистки и протирает пыль до появления на поле битвы пылесоса. То есть споров между родителями по этим поводам не было – просто маме приходилось делать это самой, а когда подрос Алик, стряхивать его с кресла, где он гнездился с математической книжкой и надкусанным бутербродом: "Алик, ну хоть пыль вытри!" – "Сейчас…" Алик набивал рот остатками бутерброда и шел, мыча под нос "Похоронный марш". Мать шлепала его щеткой пылесоса по заду; заставить что-то сделать по дому отца она и не пыталась. Не потому, что он был ленив – вкалывал в двух местах, частные ученики. Просто не замечал беспорядка. В упор его не видел. Мать вздыхала, но ссор не было.
Алик знал, что у папы до них уже была одна семья. Отец окончил физфак в Новосибирске, женился, работал в знаменитом ИЯФе – Институте ядерной физики, занимался ускорением частиц. Но чем больше ускорял эти частицы, тем больше замедлялась и теряла заряд его собственная жизнь; стал пить, ушел из семьи; ИЯФ с его коридорами стал ему невыносим. Отец плюнул на все, растер по институтскому линолеуму и уехал в Ташкент, в Институт физики Солнца. В "Солнце" он тоже не усидел; кто-то пригласил его в ТашГУ, там он и осел, доцентствуя в пыльном аквариуме физфака. Студенты его, правда, любили; а одна аспирантка записывала за ним не только лекции, но и вообще мысли, высказывания. Вскоре эта аспирантка переехала в его однокомнатную, вымела весь мусор и смастырила такую шурпу, что суровый доцент, проглотив первую ложку, чуть не прослезился. Родители аспирантки-мамы долго не давали согласия на брак – разница в возрасте, внешний вид отца. Но отец уже понял, какая жар-птица сама спланировала ему в руки. Завязал с выпивкой, купил галстук. Спорт, кефир, здоровый образ жизни… В общем, ради нескольких запиленных тактов Мендельсона почти взлетел над собой. Даже зубы стал чистить. Правда, только тогда, когда мама не забывала приготовить ему щетку с выдавленной – с конца тюбика! – пастой.
Напившись балтийской синевы, Алик перевернулся на живот и рванул кролем. Плыть было легко; смешно, что он так долго уговаривал себя идти купаться. Тело обжилось в воде, во рту был веселый соленый привкус, на ресницах горела радуга.
Проплыв еще, решил выйти. Нащупал дно, сразу встать не удалось, постоянно ускользало из-под ног из-за волн. Встал, огляделся – народу почти никого. Совершив в воду одно невинное преступление, пошлепал к берегу.
Теперь нужно было найти папу, рассказать ему, как плавал, и съесть заслуженный бутерброд. Найти их место было сложно, очки остались на полотенце, зрение – минус шесть. Сморгнул с глаз радугу, сощурился. Присматриваясь к лежащим и загорающим, поплелся искать отца.
Почувствовал, что на него смотрят; и не так, как он это воображал до того, как бросился в воду ("…мышцы подкачать!"), а по-другому.
Еще раз, чуть наклонившись, еще сильнее сощурясь, пригляделся к лежащим. И уперся глазами в огромную тетку. Она сидела, совершенно голая, с мокрою седой головой, валиками жира, и чистила яйцо. Он даже увидел, как скорлупа падает на песок и отползает на ветру. Рядом сидела еще одна, тоже вся обвислая, без купальника, с кусочком газетки на носу. Еще несколько таких же женщин, старых, уродливых, спокойных, смотрели на него.
Бросился к воде, чуть не налетев на еще одну голую тетку в темных очках; услышал, как она – или не она? – захохотала ему вслед. Влетел в воду, подняв вокруг целое облако брызг.
– А вода вокруг тебя не закипела?
Отец слушал с улыбкой; судя по взгляду, продолжал мысленно подыскивать нужное для кроссворда слово.
– Не, пап, ну они же совсем старые! Ты бы видел, что у них тут… Что – тут…
– Тише, на тебя уже смотрят.
Алик стал ковырять пальцем песок.
– А что, – отец поднялся, – если бы они были молодыми и красивыми, было бы лучше?
Алик тяжело дышал. Обвислости все еще колыхались у него перед глазами.
– Ладно, Казанова. Пойду искупнусь. Вода хорошая? Что молчишь?
– Хорошая…
Алик поглядел на его фигуру, на двойной подбородок, седую шерсть на груди. Сжал губы, лег на живот. Песок приятно согревал – сквозь плавки; врылся в него немного. Полежал. Поднялся, выудил из пакета бутерброд. Сам сделал его утром по маминому способу – колбаса, половинки яйца. Откусил. Нет… Положил обратно.
Вечером ходили слушать музыку. Позади Музея янтаря, в розарии, играл камерный оркестр. Отец музыку не любил, но на концерты ходил и пластинки покупал. "Культурный человек обязан…" Дальше у отца шел список "обязанностей"; классическая музыка стояла под номером три, после чтения художественной литературы и знания иностранного языка. Откуда у отца, родом из русско-татарской деревни на Урале, сложился этот список, отец, кажется, и сам не знал. Кстати, художественную литературу он почти не читал – только по специальности; а иностранный – английский – был у него в таком состоянии, что, когда он попытался помочь Алику с домашним заданием, как говорила потом мама, было неясно, кто кому объясняет.
А вот Алик музыку любил; он и в музыкалку пошел по собственному (подчеркнуть) желанию и выбрал флейту. Устав иногда от линейных уравнений, ставил Баха или Генделя, "подвякивал" им на флейте. Но в этот вечер в розарии, под небом, музыка почему-то не слушалась.
– Пап…
– Что?
– А для чего люди загорают раздетыми?
– Считается полезно.
– А ты так когда-нибудь загорал?
– Не мешай слушать…
Но лицо у отца было такое, словно он все еще продолжал разгадывать кроссворд – память у него была фотографической.
– Когда уже мама приедет! – Алик попытался снова погрузить себя в музыку.
В перерыве отец достал "Огонек" и быстро вписал разгаданные слова. Потом вдруг потерялся. Нашелся, когда уже начали второе отделение. Прошел, сел рядом.
Ночью Алик не мог уснуть: одеяло горячее, горло болело. Перед глазами проплывали пляжные старухи. Отец тоже ворочался.
Алик проснулся больным.
– Перекупался. – Отец рылся в сумке, отыскивая аптечку.
Алик хотел объяснить, что дело не в этом. Но промолчал, перевернулся на другой бок. Отец сказал, что пойдет в аптеку, и исчез. Вернулся после обеда.
– Как ты тут без меня, старик?
Вечером стало легче. Алик съел котлету и вышел во двор. Они снимали комнатку на улице с непроизносимым названием; во дворе – стол, георгины, хризантемки. Хозяйка – огромная, с голыми красными руками – что-то мыла. Отец обнял его за плечи:
– Ну как, Аль, легче? Ну, что раскис…
– Легче.
– Пойдем поужинаем. Тут есть такие кафешки…