Алик вдруг представил, как они заходят в кафе, садятся за столик, заказывают что-то вкусное – и заплакал.
– Ну, ты что? – Отец наклонил к нему лицо. Алик заметил, что отец гладко выбрит, что было с ним не часто.
Алик гулял по сосновому парку. Вспоминал Каунас – съездили туда вчера с отцом. Музей витражей, Музей чертей, готический Дом Перкунаса. "Вот бы в Ташкент такой домик", – говорил Алик. (Один раз они сбежали с урока и полезли на руины католического костела искать клад; руины, конечно, тоже были исторические, но не такие, как Дом Перкунаса; пахло мочой, и не было никакого клада.) Потом ездили смотреть Чюрлёниса: в списке отца, чем должен интересоваться культурный человек, живопись стояла под номером четыре. Отец ходил от картины к картине, отбывая перед каждой полуминутную повинность. Алику понравилось, как художник изображал замки, море и сосны. Теперь в парке за каждой сосной ему виделась древняя башня или колокольня.
– Осточертело мне там всё. А бросить – как?
Алик остановился. Голос отца. За той сосной. Отец сидел на земле. Две бутылки пива, рыба. Напротив полулежала женщина. На ней был спортивный костюм, но Алик ее сразу узнал.
Старуха с дикого пляжа.
– Что хотел, то и получил, – сказала она, еще не видя Алика. И отхлебнула из горлышка.
Он слышал, как отец вошел, чиркнул молнией на куртке. Щелкнул включателем. Стащил джинсы, отпинал их куда-то. Затрещала раскладушка. Запахло потом, пивом, копченой рыбой.
– Не спишь?
– Сплю.
– Это Вера… Вера Сергеевна.
– Какая Вера Сергеевна?
– Такая. Моя бывшая жена. Из Новосибирска. Тоже отдыхает здесь. Случайно встретились.
Алик все еще лежал лицом вниз и дышал в подушку.
– А ты знаешь, где я ее видел?
– Знаю. Она сказала. Узнала тебя.
Алик отлепил голову от подушки, сел:
– Нет… Она же такая старая!
– Одного со мной года.
– Пятьдесят один?
– На вот, помажься, от комаров купил. Прошлой ночью всего изгрызли. Что насупился? Да, когда женщин не любят, они начинают быстро стареть. Да и мужчины тоже…
Алик втирал в себя жидкость от комаров.
– Ноги смажь тоже, они ноги любят.
– Пап… А наша мама в пятьдесят лет будет… другая?
– Другая, – зевнул отец. – Если мы ее будем любить.
– А если нет?
Через три дня прилетела мама, веселая, подстриженная. Сходили в ресторан "Габия". Маме в Паланге все нравилось, особенно температура воздуха – после Ташкента. Ходила, всем интересовалась, фотографировала своим "Зенитом". "Я на минуточку!" – и исчезнет. Возвращалась или сфотографировав что-то, или с покупками. Сразу купила темные очки, янтарные бусы и шлепки с бабочкой.
– А это дорога куда? – поинтересовалась, когда шли купаться.
– На дикий женский пляж, – ответил отец.
– Дикий? В каком смысле?
Отец объяснил. Алик разглядывал песок под ногами.
– Обалдеть… И что, разрешают?
– Мама, идем… – потянул Алик.
– Я на минуточку!
Остались вдвоем с отцом. Отец хмуро листал очередной "Огонек", Алик пинал песок. "Минуточка" все не кончалась, Алик уже уперся носком в твердую серую землю. Мама исчезла, растворилась в этом диком пляже, осталась там навечно…
– Какой ужас! – Она шла обратно, весело размахивая пакетом. – Я-то думала… А это свиноферма какая-то!
Алик обнял ее. С ее халата еще не выветрился ташкентский запах – запах их дома, пыли и абрикосового варенья.
На море с мамой удалось сходить раза три – погода испортилась. Стало холодно; хозяйские георгины раскачивались под дождем. Мама вначале восхищалась и фотографировала мокрые клумбы, потом заскучала. А Алик любил дождь. Натягивал свитер, брал зонт и шел гулять. Шел мимо огромного красного костела, где, пересиливая шум ливня, гудел орган. Мимо старых лип, с которых опадали зеленые вишенки соцветий. К морю – любил бродить по песку, слушать волны. На пляжах никого не было, только он и вода, кусты и сосны.
Он зашел и на дикий пляж. Никого. Волны шлепались и ползли по песку. Алик мысленно достал флейту. Почувствовав взгляд, обернулся.
Она стояла, в своем страшном спортивном костюме, под зонтом.
– Слышишь? Передай своему отцу…
Алик быстро пошел прочь. Потом побежал.
Они вышли вареные из самолета; воздух был горячим и сухим.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – сказал отец.
В аэропорту их встречал дядя Шухрат.
– Эй, космонавт! Космонавт! – Повернулся к маме: – Помнишь, как я ему говорю, когда ему три года было: "Космонавт!" А он: "Я не космонавт, я – Алик".
– Вы уже тысячу раз это рассказывали.
– Ну и что… Подумаешь, тысячу!
Они ехали на такси по августовскому Ташкенту. Алик закрыл глаза и попытался вспомнить море. Но море не хотело вспоминаться.
– Па! А почему бы в Ташкенте не построить Дом Перкунаса? Ну, копию, а?
– А зачем он в Ташкенте?
Алик откинулся на сиденье и снова закрыл глаза. На этот раз море все-таки вспомнилось. Холодное, тяжелое море под дождем. Рвущийся из рук зонт. Сосны. И бегущие ноги по песку – когда он убегал, дрожа не от страха, а от чего-то тяжелого, имя чему он не знал.
– Сейчас по дороге купим арбуз, – сообщил дядя Шухрат. – Наши уже все в сборе. Сувениры купили? Поедим, и отдыхать. А то вон космонавт уже засыпает. Молодец, хорошо загорел. Возмужал. Мужчина уже.
Машина свернула на их улицу. Алик прижался лбом к стеклу и жадно разглядывал дома, остановку, чинары, людей…
Дикий пляж понемногу отпускал.
Бабушка № 20948-Z
– Левее! Левее! Еще левее! Ну, куда?.. Совсем левее!
Шаходат-опа стоит посреди двора и машет руками. Двор полит и выметен, на Шаходат-опа – новый розовый платок, который ей внук привез из Турции, и под цвет платку красные носки.
– Принципиально левее! Э, оглохла, что ли?
Солнечный луч скатился по закрылку, блеснул в иллюминаторе. Мы стоим вокруг и молчим. Шаходат-опа – диспетчер и старая бабушкина подруга. Посадка во двор – ее почетная должность. Чтобы виноградник не повредить, а тут еще Самых-ака решил строиться, кругом стройматериалы. Поэтому Шаходат-опа командует в своем розовом платке, а мы вокруг просто молчим и волнуемся. Даже Рустам волнуется, хотя он меня на три года старше. "Рустам-ака", правильно сказать. Сердится, когда я просто "Рустам" говорю. Хотя по закону я его дядя, а он мне племянник, и отжимаюсь на пять раз больше, это все видели.
Тарелка зависает над двором совсем низко. Ее круглая тень медленно опускается, сейчас она на крыше Самыха-ака, а сейчас уже и на стене.
Из тарелки выглядывает бабушка. На ней летный шлем, поверх шлема повязан платок. Такой же, как у Шаходат-опы, только, конечно, красивее. Из космоса его прошлый раз привезла, а в космосе, конечно, качество лучше, чем в Турции, особенно где-нибудь на Юпитере, где бабушка тоже бывает по разным делам.
Бабушка машет нам рукой. Все видят, что на ней новые летные перчатки. Все-таки нас послушалась, выбросила старые. А может, не выбросила, на память отложила. Сколько лет в них летала, и на фотографиях она тоже в них.
– Шаходат, эй, Шаходат! – слышим сверху родной бабушкин голос. – Что ты так кричишь? У меня аппаратура твой крик не выдерживает!
– Это я кричу?! – От голоса Шаходат-опа у нас закладывает уши. – Я кричу?! Да, я принципиально кричу… чтобы ты свою бандуру Самыху в помойную яму не посадила!
– Когда это я свою тарелочку Самыху-ака в помойную яму сажала, а?
– А Юлдузке в курятник кто сажал? Пять кур погибло! И петух пострадал, между прочим!
– Ой, сказки рассказывай! Четыре курицы, четыре было, какие еще пять? И еще видимость плохая была, ветер… Потом я ей, помнишь, каких кур с Альфа-Центавра привезла? Не куры, а музыка! Юлдузка меня как благодарила, одеяло подарила, а ее пьяница Джурабой с моими детьми бесплатно занимался…
– Да, Юлдузке ты кур привезла!.. Юлдузке ты и кур везла, и таблетки для мужа, и юбку-шубку, всё ей везла…
Соскучились бабушка и Шаходат-опа друг по другу, не могут наговориться. Каждый раз, когда бабушка возвращается, Шаходат-опа, которой бабушка еще давно привезла телескоп, первая замечает летающий объект над нашей махаллей, быстро переодевается, как на праздник, и выбегает во двор, командовать. Бабушка еще свою тарелку посадить не успеет, а они уже с Шаходат-опа и поговорят, и поссорятся, и помирятся. Такой у них старинный обычай.
Этот раз Шаходат-опа особенно сильно скучала. Зайдет иногда вечером: "Ну что наша Терешкова, на связь-мязь не выходила?" Нет, отвечаем, ни на связь, ни на мязь. Шаходат-опа бабушку еще с их молодости "Те решковой" зовет, в честь первого космонавта-женщины, я карточку видел. Бабушка, правда, этим прозвищем недовольна. "Какая, – говорит, – я Терешкова? Тоже вот придумали…" Конечно, наша бабушка лучше, чем какая-то Терешкова: та один раз только слетала, а наша бабушка из космоса, можно сказать, не вылезает. "Я, – говорит, – только на денек смотаюсь туда-обратно…" Ну да, то, что у них там в космосе – денек, в нашей махалле – неделя, месяц, а то и полгода: мы физику хорошо знаем. Шаходат-опа каждый раз нервничает, говорит, что это ваша бабушка разлеталась, уже возраст, надо о здоровье думать, что она там у себя на звездах забыла? "Вы ее в следующий раз принципиально не пускайте, – говорит Шаходат-опа и доливает себе чай. – Сердце чувствует, не надо ей летать. Зачем ей в космос? Пусть огородом лучше занимается, внуков воспитывает, а то совсем от рук отбились – целый день на своем компьютере играют, уже сами как инопланетяне стали…" Это, конечно, не так. Мы не целый день играем, целый день нам не разрешают…
Бабушкина тарелка наконец приземляется. Как раз туда, куда нужно: на холмик во дворе, который бабушка называет Байконуром. Он – вон там, около бывшего курятника, оттуда она тоже и взлетает. Ухаживать за этим холмиком – моя обязанность. Бабушка говорит, что в космонавтике первый принцип – это чистота, чтобы мусора не было, бумажек, веточек разных. Я уже знаю, если бабушка мне шепотом скажет: "Это… Сходи, Байконур подмети, водой побрызгай…", значит, началась подготовка к старту. Потом уже Рустам, или Рустам-ака, идет в дедушкин гараж тарелку тряпкой протирать. Хотя я уже сколько раз просил бабушку, чтобы она мне тарелку мыть доверила, потому что Рустам-ака моет не так, как нужно, я сам один раз после него грязь на нижнем люке нашел. Но бабушка говорит, пусть Рустам моет, потому что меня на три года старше, хотя я и на пять раз больше его отжимаюсь, и он мой племянник, а это все знают. Но бабушка говорит, что готовить площадку для старта – это более ответственно, я беру веник, ведро и иду на Байконур. Тут все соседи сразу понимают. Первой Шаходат-опа, которая через свой телескоп все в махалле видит, к нам стучится. Бух-бух-бух – в ворота. "Бабушка дома? Что, опять за свою музыку взялась?! Мало ей, что прошлый раз чуть с сердцем мне плохо не было…" Следом уже остальные соседи подходят – заказы делают, кому что из космоса привезти. Кому кожаную куртку с автозастежкой и автообрызгом духами. Кому калоши на колесиках с моторчиком. Кому мобильный телефон с колонками, чтобы музыка из него на всю улицу гремела. Кому просто вечный чупа-чупс. Шаходат-опа тоже поотговаривает бабушку, вздохнет и список заказов диктует. "Только ты, Зулечка, принципиально осторожней будь!.. Там теперь столько комет летает!" В лицо она бабушку Терешковой не зовет, только "Зулечка" и "Зулечка". Потому что полное бабушкино имя – я сам документ видел – № 20948-Z. Но так ее редко кто называет.
…Тем временем бабушка, уставшая, но довольная, вылезает из тарелки. Первой ее по традиции приветствует Шаходат-опа:
– Ну что, с приездом? Ой, и похудела, мадам, и выглядишь, скажу тебе…
Подруги целуются. Теперь уже наша очередь. Мы всей семьей подбегаем к бабушке, обнимаем ее.
– Ну, хоть пиалу чая сперва налейте, – улыбается бабушка. – Вой, как сразу все налетели! С ног собьете!
Я протискиваюсь к бабушке и тычусь носом в ее кожаную летную куртку. Куртка пахнет одеколоном, бабушкой и еще чем-то. Наверное, так пахнут звезды, если к ним подлететь поближе.
– Вой, Сардор, как вырос! Сколько раз уже отжиматься умеешь?
Сардор – это я. Не успеваю ей доложить о своих последних результатах, как вижу, что бабушка уже не улыбается, а строго заглядывает куда-то вниз, под тарелку.
– Сардор-жон! Что-то я тебя не узнаю… Давно Байконур подметал?
– Сегодня…
– А это что за баклажка? – Бабушка поднимает расплавленную, закопченную бутылку, оказавшуюся возле сопла. – И бумажки какие-то… Не узнаю тебя, Сардор!
А я сам стою и не знаю, откуда это все взялось. Только утром ведь подметал!
Потом смотрю на Рустама и все понимаю. Это он! Он мне всегда завидовал, что бабушка меня хвалит за чистоту космодрома. И теперь накидал этот мусор, да еще сверху землей присыпал, чтобы до посадки незаметно было… Но как об этом сказать?.. А тут еще отец головой покачал:
– Эх, Сардор, Сардор…
Не выдержал я и убежал.
Надо было остаться. Но как остаться, если тебя перед всеми опозорили? Залез на старую урючину, которая около сухого арыка, здесь меня никто не найдет. А Байконур пусть Рустам подметает.
На урючине я сидел до вечера.
Я думал, меня будут искать, но меня не искали. Или искали, но не здесь, а, наверное, у Самыха-ака, я с его сыном дружу. Может, даже ходили к тете Вере, хотя у нее меня точно не могло быть. Появляются первые звезды; жалею, что не догадался взять сюда лепешку. Хорошо смотреть на звезды, когда лепешка есть! Особенно посыпанная кунжутом; бабушка такие всегда с собой в космос берет. Без лепешки, конечно, тоже можно смотреть на звезды, но это уже не так интересно. Постоянно про глупости разные думаешь, про еду. Сейчас у нас, наверное, ужинать садятся, бабушка сладости из сумок достала. Кому, интересно, мои сладости отдадут? Рустаму, кому же еще! "Ку-ушай, Рустамчик!.."
Тяжело любоваться звездами, когда в глазах слезы. Вот если бы хоть лепешка была… Можно было бы всю ночь на урючине просидеть. Откусывать по кусочку, ждать, когда он размокнет во рту, станет мягким, немного сладким и немного соленым, и проглатывать. А зерна кунжута давить передними зубами, которые мне недавно зубной врач лечил, но я не плакал. И можно было бы разглядеть звезду, с которой родом моя бабушка, она мне ее пару раз показывала…
Да, вон с той звезды. Бабушка, правда, когда я говорю "звезда", хмурится. "Не звезда, Сардоржон, а планета. Как ваша Земля". Помолчит немного и сама себя поправляет: "Как наша Земля…"
Сама бабушка к нам очень давно попала. В одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, я дату запомнил. Тогда еще ни папы моего не было, ни дяди Хусана, зато был жив дедушка Сардор, портрет которого висит в гостиной, где сейчас, наверное, ужинают, шурпу наливают… А бабушка тогда еще была не бабушка, а просто обычная инопланетянка и летала себе на тарелке. То туда полетит, то сюда. И, конечно, врезалась в метеорит. Бабах! Тарелка – пи-пи-пи! – на аварийном автопилоте, посылается запрос на всех галактических языках: "Разрешите посадку! Разрешите посадку!" Никакого ответа, пришлось садиться куда попало… Облака мелькают, удар, темнота.
Утром тарелку обнаружили в нашей махалле рядом с мусорной свалкой. Вначале думали, что это тоже мусор, просто необычной формы. До бабушкиного приземления землетрясение большое было. На свалку куски глины несли, арматуру, железо… Потом подошли, посмотрели: нет, на мусор не похоже, лампочки какие-то.
"Принципиально не мусор!" – сказала девушка, которая первая не побоялась подойти к тарелке. Это была будущая Шаходат-опа, а тогда просто Шаходат. "Шаходат-солдат", как ее называли за активность и бесстрашие.
"Что же делать?" – задумались соседи. Кто-то предложил позвонить в милицию. Кто-то – вырыть методом хошара яму и все к шайтану закопать. Кто-то предположил, что это новая бомба, сброшенная американцами… После этого народа вокруг тарелки, как рассказывают, почти не осталось. Даже Шаходат-опа немного отошла и стала смотреть куда-то в сторону.
"Товарищи!" Все, кто остался, обернулись. А это к тарелке подбежал дедушка Сардор, который тогда еще был не дедушка, а только окончил институт и отслужил в армии. "Товарищи! Земляне! Не бойтесь! Это же летающая тарелка. Это же наши братья по разуму! Братья по разуму!" И пытается открыть люк в тарелке, остальным пример показывает. Ну, братья так братья… Навалились все дружно, открыли тарелку, тут бабушку и увидели.
"Да… – сказала Шаходат-опа, которая больше всех помогала. – Получается, сестра по разуму…" Хотя многие с Шаходат-опа не согласились: откуда, говорят, ты решила, что это женщина? Одни лапки и присоски! "А вы на ресницы посмотрите!"
Конечно, бабушка в молодости тоже по-другому выглядела. Это когда она на Земле пожила, внешность у нее обычной стала. Только длинные хоботочки на голове остались, но бабушка их сзади в косички заплетает, так что совсем незаметно. А тогда… Лежит без сознания, и наши махаллинские не знают, что с ней делать. Повезли в больницу – ни одна больница инопланетянку, да еще без ташкентской прописки, не принимает. Пришлось обратно в махаллю, Сардор ее у себя на балхане поселил. Заходил вечером участковый, посмотрел, головой покачал. Через день начальство на "Волге" приезжало, посмотрело, головой покачало. Город после землетрясения восстанавливать надо, людей селить, а тут тарелки, инопланетяне, мистика какая-то… Взяли со всех расписку, что никто ничего не видел, пожелали всем новых трудовых свершений, сели на "Волгу" и пр-р-р…
А Сардор все за бабушкой ухаживал. Поначалу не знал, чем кормить, какие таблетки давать. Экспериментировал. Хлеб даст, катык. Колбасы кусочек. И смотрит, какая реакция. Стал замечать, что больной лепешки наши нравятся, фрукты. Газеты ей вслух читал, Пушкина разного. Стала поправляться. На земном языке немного сама говорить. "Салом". "Рахмат". "Дурачок"… А один вечер спустился Сардор с балханы и говорит родителям: так и так, мы с Зулей решили пожениться законным браком. Пробабушке моей тут же "скорую" стали вызывать, а прадедушка… Про то, как прадедушка радостную новость воспринял, в семье обычно не вспоминают. Когда уже свадьба была, он задумчивый, в орденах, сидел; посмотрит на сына и головой качает: "Эх, Сардор, Сардор…"
– Сардор! Сардо-ор!
Я чуть с ветки не свалился.
Знаете, кто это внизу ходит? Рустам! Поужинал, все мои сласти съел и теперь пришел. Меня не видит, уже темно, и замаскировался я хорошо.
– Сардор, ты где? Сардор! Ответь, пожалуйста!
Я молчу. Показалось, что у него голос дрожит.
– Сардор, бабушке с сердцем плохо…
…Бабушка лежит на тахте. В гостиной пахнет лекарством, горит маленький свет; только дедушкин портрет на стене, как всегда, улыбается. Рядом с бабушкой сидит Шаходат-опа и заматывает тонометр.
– Говорю тебе, Зуля, сколько можно туда-сюда мотаться… Не девочка уже.
– Не девочка, – со слабой улыбкой соглашается бабушка.
– А, явился! – замечает меня Шаходат-опа. – Где был?
– Он на старой урючине сидел, – отвечает за меня Рустам.
Я смотрю на него с гневом. Если бы не бабушка…
– Бабушка, это я насыпал мусор на Байконур… – громко говорит Рустам и выходит из комнаты.
– Ну вот, – говорит Шаходат-опа, – теперь этот убежал. Говорю тебе принципиально: внуками займись, огородом…
– Бабушка, – не выдерживаю я. – А вы сладости привезли?