– Привезла. Только еще ничего не разложила. Все в сумках. Иди позови Рустама.
Рустам стоит за дверью. У него мокрые ладони.
– Мир?
Мы обнялись. И он тут же меня ущипнул!
…Я не могу заснуть. В щелку двери пробивается свет и царапает глаза. Там, на веранде, бабушка и соседки. Ужин давно кончился, бабушке стало легче, и они все разговаривают.
– Так что много купить не смогла, – слышу бабушкин голос. – И на Меркурии на барахолке все подорожало, и даже на Юпитере.
– А мы думали, только у нас здесь цены растут…
Я накрываю голову подушкой. Становится жарко и тихо. Со стены, где ковер, мне улыбается дедушка Сардор, которого я не помню.
…После свадьбы молодые дедушка с бабушкой поселились на балхане. В семье к невестке понемногу привыкли. Каждое утро двор подметает, обед готовит, в огороде работает, все быстро делает, не устает, еще в детсад устроилась работать и на баяне научилась играть. Старики довольны; в махалле тоже говорят: вот, с хорошей планеты Сардор себе жену взял. Только с детьми не сразу получилось, для бабушкиной жизни это было опасно, даже дедушка отговаривал. Но бабушка сказала, что уже бывали случаи, когда у жителей ее планеты от землян детишки рождались, и стала их перечислять: Будда, Сократ, Юлий Цезарь, Алишер Навои… Дедушка подумал и согласился. Так родились у них сыновья-близнецы, мой папа Хасан и дядя Хусан, который сейчас в Оксфордском университете преподает, только ему там не нравится, скучно, говорит.
А мой папа в милицию работать пошел, участковым. Все, кто его знает, говорят, что он гениальный участковый. На каком бы участке ни работал, никаких происшествий, нарушений, и даже те, кто раньше врагами были, пока отец работает, друзьями становятся. Папе уже сколько раз повышение предлагали, разные должности, а он только улыбается. Дядя Хусан, когда из Оксфорда приезжает, папу подкалывать начинает: ты, с твоими мозгами, – и на такой работе… Папа молчит, чай пьет, потом не выдержит: я, говорит, как могу, людям пользу приношу, живым людям, а ты в своем Оксфорде с этой математикой… Тут папа заметит, что я сижу-слушаю, и замолкает. Бабушка моего папу тоже, кажется, больше любит. Он с ней живет, заботится.
Бабушка с дедушкой Сардором двадцать пять лет душа в душу прожили. Дом перестроили, машину купили, два раза на Черное море отдыхать ездили. Только бабушка иногда про свою тарелку вспоминала: "Что это мы зря на билеты на самолет туда-сюда тратимся, тарелка стоит без дела, горючее в ней вечное…" Дедушка только вздыхал. Те, на "Волге", после того раза снова приезжали, сразу после свадьбы: с одной стороны, поздравили, а с другой – посоветовали, чтобы он за женой присматривал, особенно в отношении полетов. "Вот этого, – говорят, – не надо…" Даже предложили тарелку на всякий случай на металлолом сдать. Но тут дедушка наотрез отказался: "Пусть стоит! Может, еще науке послужит…" – "Наша наука, товарищ Азизов, и без вашей железяки обойдется. Если что, пеняйте на себя…" Так что, пока дедушка Сардор был жив, тарелка стояла в гараже, и в ней хранились разные варенья и помидоры, которые бабушка очень хорошо умела солить.
Когда у дедушки Сардора уже рак обнаружился, бабушка все рвалась в космос слетать, лекарства привезти – у нее на планете рак давно победили. Но дедушка на эти разговоры отворачивался к стенке. Только незадолго до смерти, ночью, тихо попросил бабушку, чтобы она его на тарелке повыше подняла… не в космос, конечно, – туда людям на бабушкиной тарелке летать нельзя, – а хотя бы в стратосферу… У бабушки уже тарелка подготовленной стояла, без всяких варений; закутала дедушку в одеяло и усадила в тарелке с собой рядом, тарелка-то маленькая. Под утро, пока махалля спала, и стартовали. Поглядели с высоты на восход солнца, вспомнили молодость, разные забавные случаи… А дедушка все на звезды смотрел, какие они большие и близкие. Утром благополучно приземлились. А через четыре дня уже хоронили, плов готовили, бабушке с работы соболезнование прислали: "Хурматли № 20948-Z опа!.."
Тут как раз уже новые времена настали. Про нашу бабушку узнали, в махаллю министры стали приезжать, журналисты, экстрасенсы. Даже американцы приехали. Бабушка американцам интервью дала, но тарелку трогать руками не разрешила. Если, говорит, каждый трогать будет, от тарелки что останется, а, мистер?.. Бабушку даже на всякий случай медалью наградили. Когда награждали, она прямо спросила, можно ли ей теперь в космос летать. "Конечно, – сказали ей, – только овировскую визу получайте и летите куда хотите, хоть на Марс, хоть на Андромеду, хоть в Черную дыру". Бабушка поблагодарила, сказала, что в Черную дыру пока не собирается, на Марсе тоже делать нечего, а вот на Андромеду и еще кое-куда можно, там и вещи недорогие и качество хорошее… Так стала наша бабушка снова в космос летать. Хотя, конечно, возраст, и здоровье, говорит, уже не то, но семье помогать надо, сыну, внукам, племянникам…
– Сардоржон, спишь?..
Это бабушкин голос. Я открываю глаза.
Бабушка сидит надо мной и гладит рукой одеяло.
– Ты меня извини, что при всех тебя поругала, ладно?
Я извиняю и подвигаюсь к ней поближе. Она смотрит на ковер, на дедушкин портрет.
– Бабушка, а вы больше никуда не полетите?
Бабушка вздыхает. Вздыхает она не так, как обычные бабушки. У нее еще хоботочки начинают под платком шевелиться, а ногти из розовых становятся ярко-голубыми. И светятся в темноте.
– Сама больше не хочу лететь, – говорит бабушка. – Этот раз… Не расскажешь ни кому?
Я клянусь жизнью.
– Тише… Этот раз под метеоритный дождь попала. Еле выбралась. А возраст уже не тот. Не то что в молодости.
Голубое мерцание вокруг бабушкиных ногтей гаснет. Значит, ей уже не так грустно. Можно задавать разные вопросы. И я задаю:
– Бабушка, а вы же говорили, что жители вашей планеты живут долго-долго…
– Да, долго. Только здесь, на Земле, как ни крути, люди все равно дольше живут. Время на Земле медленно идет. Особенно здесь, в махалле. От этого люди несколько жизней прожить успевают. Хотя и не замечают этого.
– Нет, я замечаю, – говорю. – Когда я маленький был, я совсем другой был. Маленький, глупый. А теперь я – вот такой. И в бассейн хожу, и отжимаюсь.
Бабушка улыбается:
– Ладно, Сардоржон, спи. Только ты Байконур все равно хорошо подметай. Договорились?
…Наступила осень. Листья на старой урючине стали желтыми и немного красными. Бабушка занималась огородом и смотрела телесериалы, хотя очень строго их критиковала каждый раз. Мы с Рустамом поссорились и три дня не разговаривали, но потом почему-то помирились.
А когда почти все листья на урючине стали красными, заболела Шаходат-опа. Бабушка целые дни просиживала возле ее кровати и гладила ее руку, которая вдруг стала сухой и совсем маленькой. Один раз, заходя за бабушкой, я услышал, как Шаходат-опа громко говорит: "И не думай даже!..", а бабушка: "И подумаю! Я до сих пор себе кончину Сардора-ака не могу простить!"
Всю ночь шел дождь. Сквозь сон я слышал, как бабушка молится на веранде.
Открыв глаза утром, я увидел над собой ее лицо.
– Это… Сходи, Байконур подмети, мусор оттуда убери…
Напрасно мы все ее отговаривали. Напрасно Шаходат-опа пришла, с палочкой, ругалась и палочкой стучала. Напрасно дядя Хусан из Оксфорда звонил, просил хотя бы подождать его приезда. Бесполезно.
Даже Шаходат-опа, выйдя от бабушки, села на скамейку и развела руками:
– Э-эх! Что с нее взять – инопланетянкой была, инопланетянкой и осталась!
…Металлический корпус тарелки медленно поднимается над двором.
Осеннее солнце зажигается в иллюминаторе. Прыгает детвора; что-то говорит, сделав ладони рупором, отец, отпросившийся с дежурства. "Правее! Правее… Принципиально правее!" – пытается кричать Шаходат-опа, но ее голос ослаб от болезни, и на лбу выступает пот. Круглая тень от тарелки поднимается по саманной стене Самыха-ака, по шиферу крыши и исчезает…
Наступает время ожидания. Дни, недели. Приходит зима; первый снег ложится на махаллю, как покрывало. Урючина укрыта снегом, на нее уже не заберешься, и я любуюсь звездами из окна. Шаходат-опе все хуже, она уже не встает. Приближается Новый год, елки и апельсины.
Новый год мы встретили неинтересно. От бабушки не было никаких вестей. Рустам переоделся Дедом Морозом, но было совсем не смешно, потому что все знали, что это Рустам. Мама зажгла бенгальские огни, но они почти не горели и только дымились – не сравнить с теми, какие бабушка привозила с Венеры. Те горели так, что соседи пожарных по ошибке вызвали.
Когда пробило двенадцать, я грустно сказал пять раз "Ура!" и пошел спать.
Утром… Утром все проснулись от крика Рустама: "Бабушка приехала!" Он стоял возле елки и сжимал водяной пистолет – такой, какой заказывал бабушке перед отъездом. Пока все разглядывали пистолет, я быстро проверил свою территорию под елкой – у каждого из нас под елкой была своя часть, куда клались подарки… Новая модель летающей тарелки! Именно такая, какую я…
– Хасан-ака! – выходила из спальни мама. – Зуля-опа мне космические духи прислала, какие я просила!
Папа стоял лохматый, в пижаме, и сжимал супербесконтактную бритву.
– Ничего не понимаю… Когда же мама прилетела? Где она?
Ни во дворе, нигде бабушки не было. Густо сыпал снег. В переулке мне показалось, сквозь снежинки, что ковыляет вдоль забора знакомая фигура.
– Бабушка!
– А? – Фигура повернулась, и я разглядел лицо Шаходат-опы. – Где она? Где? Я же ее во сне видела, как будто передо мной стоит. Просыпаюсь, а на тумбочке – космические лекарства, те самые. Одну таблетку выпила – боль как рукой сняло. Думаю, схожу к вам, узнаю…
Потом к нам приходила вся махалля. Все нашли – кто под елкой, кто на разных видных местах – все те заказы, которые взяла у них бабушка. Все было, кроме самой бабушки и ее летающей тарелки. Напрасно Шаходат-опа, выздоровев, глядела целые дни в телескоп. Напрасно мы с Рустамом установили дежурство на старой урючине, откуда все небо над нашей махаллей было видно как на ладони.
Наступила весна, урючина покрылась цветами и тихо осыпалась. Я стряхивал с коротких, как ежик, волос Рустама лепестки, а он – с моих, специально так, чтобы было немножко больно. Бабушку уже никто не ждал. Даже Шаходат-опа перестала смотреть в телескоп и переключилась на телевизор. Однажды, вернувшись из школы, я заметил мертвого барана, без шкуры, на перекладине возле бывшего курятника. Вокруг ходили люди, соседи, родственники. У всех были спокойные, деловые лица. "Опять на Байконур мусор накидали", – сказал я. Папа ничего не ответил и ушел в другую комнату. Гости сидели долго, вспоминали бабушку, ее доброту. Я подмел Байконур и ушел спать.
Лег и вспомнил, что забыл сделать одну вещь. Которую теперь делаю каждый вечер. Натянул штаны и выбежал во двор. Погода была ясной, все небо горело от звезд. Я прочитал молитву, которую сам придумал. Потом сказал:
– Бабушка, возвращайтесь! Я вас очень люблю, возвращайтесь! Я подмел Байконур! Я все хорошо подмел, посмотрите, как чисто… Ну возвращайтесь скорее, бабушка, я буду всегда подметать…
Проснуться в Ташкенте
Нелепое желание. Совершенно нелепое желание. Идет дождь, я замотался в одеяло, оставив только небольшое отверстие для дыхания и еще рюмку, которую ищу губами в пододеяльном сумраке. Мне холодно. Я пью. Я давлюсь и долго с удовольствием кашляю, заглушая дождь, заглушая ненужные мысли.
Если бы это был фильм, сейчас поползли бы титры. Я бы кашлял, а они все ползли. Их было бы не очень много, белых строчек на фоне вздрагивающего одеяла. Фильм, скорее всего, короткометражный. Короткий, как их приезд. Как прощальный поцелуй в аэропорту. Куда я задевал эту рюмку?
Кажется, титры уже прошли. "В фильме использована музыка Шостаковича". Всё. Я выглядываю из щели в одеяле и жмурю глаза от яркого света.
Я стою, щурясь, возле аэропорта. Футболка, джинсы, листок в руках. Да, это я – теперь я и сам себя узнал. Встречаю тель-авивский рейс. Девятнадцать ноль-ноль. От часов на запястье мокрый след. Зачем в такую жару лететь в Ташкент? Мимо меня проходят влажные, перегретые люди. Встречают, провожают, исчезают. С хрустом пеленают пленкой чемоданы.
Я стекаю по лестнице к залу прилета. Смуглыми мухами кружатся таксисты. Мужчина с мятым листком "Господин Шпильман". Мне стоило написать такой же. Смотрю на свою шпаргалку. "Zimnitski: Dan, Lea, Palme, Hava".
Зимницкие:
Дан (папа: представляю себе что-то полное и жизнерадостное);
Леа (мама: тоже жизнерадостное и все в золоте);
Палме (сын-школьник, спортсмен, этакий семитский Маугли);
Хава…
Хава и была причиной их путешествия. Виновницей их пятичасового зависания на высоте десять тысяч метров. Температура за бортом минус шестьдесят три. Шелестя пластмассой, собирают стаканчики. Все ради Хавы.
Об этом я знал из переписки. Хотя что я, собственно, знал?
* * *
С семьей Зимницких меня свел Шишка.
С Шишкой мы дружим еще с ледникового периода. Вместе мылили одноклассниц, плевали с третьего этажа и ходили в кружок по выжиганию. Его мама до сих пор бережет кухонную дощечку, на которой ее вундеркинд выжег звезду Давида. Таланты Шишки хлестали во все стороны, приводя в ужас учителей. Шишка вечно бурлил, хватал нас за рукава, галстуки и толкал на разные экзистенциальные поступки вроде сбегания с урока химии или нападения с поцелуями на сексапильную ябеду Нинку Дворянчикову. Борьба Шишки с системой советского школьного образования закончилась для него техникумом, где он год учился непонятно чему и отращивал трогательные усы. Через год вся его семья вдруг обросла чемоданами и свалила в Израиль.
Из Израиля Шишка слал письма утопающего: "Хорошо хоть арабы что-то иногда устраивают, а то вообще сгниешь от скуки". После того как это "что-то" прогремело совсем близко от него, жалобы на скуку временно прекратились. Потом письма от Шишки вообще иссякли и хлынули через год уже в электронном виде. Первое же письмо поразило неожиданной солидностью тона. Долго загружалась фотография. Растолстевший Шишка обнимал девушку, опершись своей голиафовской задницей о спортивный автомобиль. Шишка, его девушка и даже, кажется, автомобиль – все самодовольно улыбались. Я высыпал школьные фотографии и долго сличал худенького мальчика, положившего свою руку-соломинку на мое плечо, с генетически модифицированным овощем на присланной фотке.
Через год он позвал меня в гости.
Мы шли по Иерусалиму, на ногах поскрипывали только что купленные сандалии. Шишка снова хватал меня за рукав и закидывал свою руку мне на плечо: "Смотри… смотри…" Я кивал и смотрел. Шишка женился, они ждали ребенка, хотя округлившееся шишкинское брюшко наводило на мысль, что ребенка ждет именно он, Шишка, а не его хрупкая Лена. Шишка оброс загорелой уверенной плотью; я даже слегка сгибался под его рукой, весившей столько же, сколько сам Шишка в школьные годы.
Я слушал Шишку и медленно погружался в Иерусалим.
"Знаешь, он чем-то похож на Ташкент", – говорил я, глядя на пеструю, просвеченную солнцем толпу, протекавшую мимо. "Все города чем-то похожи на Ташкент", – замечал Шишка. "Да, кроме самого нынешнего Ташкента". Шишка хмыкал и начинал снова меня обрабатывать: "Смотри, почему тебе не переехать сюда?"
"Нужно помнить о своих еврейских корнях, – говорил Шишка, смотря на меня так, словно эти корни волочились за мной по асфальту. – Какой ты узбек… Вот сам скажи, ты узбек?" – "Да". – "Или ты еврей?" – "Да", – кивал я. "Так нельзя, – морщился Шишка, – человек должен быть чем-то одним. Нельзя быть одновременно мужчиной и женщиной, христианином и буддистом…" – "Эллином и иудеем", – добавлял я. Шишка не слышал; Шишка давил на меня своей рукой, как статуя Командора, желавшего добра слабому и мнительному Дон Жуану.
А я и сам не знал, кто я. То ли еврей, скрывающийся за узбекской фамилией, то ли узбек, скрывающийся за еврейской внешностью. Продукт советской межнациональной алхимии, шагающий теперь по нагретому от трения стольких религий городу. "Здесь даже деревья говорят по-еврейски, вот, закрой глаза и слушай", – убеждал Шишка. Я не спорил.
"Я где-то прочел, – авторитетно сказал он, – что полукровки попадают после смерти в один шеол с актерами, шутами и канатоходцами".
"А что такое шеол?"
"Шеол – это место, куда еврей уходит после смерти…"
Шишка стоял на коленях и что-то говорил на иврите в приоткрытый пупок Лены. Ему казалось, что через пупок эмбрион его лучше услышит. Лена улыбалась и, вероятно, ощущала себя акустическим приспособлением между Шишкой и его молчаливым собеседником. Я уходил на кухню и глотал ледяной апельсиновый сок.
Сойдя с трапа в Ташкенте, поймал себя на том, что мне хочется поцеловать землю. Просто быстро наклониться и поцеловать. Пока выбирал место, толпа сзади занесла меня в автобус и, окропив незлобным матом, сдавила сумками, чемоданами и сонными детьми. Поплыли квадраты аэропорта.
После поездки наша переписка как-то потускнела. Шишка присылал без комментариев фотки своего голенького первенца. Комментарии действительно были излишни. Это был маленький Шишка. Общение через пупок не прошло даром.
Наконец Шишка написал, что у него был нервный срыв, он лежал в клинике и потратил на это кучу денег. О последнем, кажется, упоминал с гордостью.
"Помнишь, мы бродили по этому проклятому городу и слушали, как разговаривают деревья?" – спросил он в следующем письме.
"Помню", – ответил я.
И тогда он написал:
привет спасибо за трогательный письмец:-) у нас жара пьем как бешеные вчера мой мелкий сам зажег минору хотя тебе мусульманину это ничего не говорит а жаль:( слушай у меня к тебе тут один бааалшой просьба в Ташкент собрались мои знакомые Дан Зимницкий с семьей гостиницу не хотят просят организовать частный дом с психологически тонким хозяином и чтобы он же им показал Ташкент такие вот скромные запросы;) я сразу вспомнил что ты говорил у тебя хата пустует а психологической тонкости у тебя хоть вагонами отгружай я им так и сказал надеюсь ты согласен у них там только нюанс с дочерью они тебе сами о нем напишут соглашайся они заплатят у Дана здесь вилла Монплезир отдыхает короче ты согласен целую тебя презренный сарацин твой Shishka p.s. кстати я развожусь
Вечером пришло письмо от самих Зимницких, на английском, все светящееся от любезности. Зимницкие благодарили меня за согласие (?), за понимание в отношении их бедной Хавы (??) и спрашивали о цене.
Я ответил на своем ташкентском английском. Ввернул пару декоративных оборотов, наскоро добытых из словаря. Переспросил, действительно ли они согласны остановиться в моей not very comfortable apartment, а попросту говоря, халупе. Не лучше ли гостиницу, дорогие собратья по пятидесяти процентам моей крови?
Нажав на Send, откинулся на спинку стула и стал ожидать отказ.
Представить в своей однокомнатной на Бодомзаре почтенное туристическое семейство я не мог. После маминого отъезда квартира стояла пустой, накапливая пыль и счета за свет и воду, которые просовывали под дверь. Отец сублимировал мамино отсутствие трудовыми подвигами в родном Узавтотрансе, хата была ему по барабану. Мне – тем более: я как раз ходил в женихах у одной журналистки с собственной квартиркой и гибкими взглядами на добрачные отношения. То есть извечная проблема "где?" у меня была решена.