– Наш молодой коллега только что хотел изобразить тут некую всем понятную карикатуру, но по существу сказал правду: Павел Петрович, действительно, хорошо образованный и порядочный человек, и если мы ему выделим, по нашим скромным возможностям, незначительное вознаграждение…
При этих словах маленькая аудитория замерла и навострила уши. Редактор, однако, на этом впечатлении внимания заострять не стал, никак его не прокомментировал, он только вздохнул, после чего продолжил:
– В ободовской школе номер один Павел Петрович еще недавно преподавал литературу и русский язык, многие из здесь присутствующих были его учениками. Наточный, ты учился у Грушина?
– Учился. Строгий был учитель.
– Был бы строгий, ты бы не уверял нас, что премьера – это жена премьер-министра.
– Не было такого! – подскочил на стуле Петя Наточный.
Редактор примирительно махнул рукой в его сторону, мол, ну, не было, так не было…
Разговор подходил к концу, когда со своего места поднялся и попросил слова "ответственный по объявлениям" Шпынь. Пожевав губами и придав лицу усталую серьезность, он начал с общеполитической преамбулы:
– Газета, товарищи, в том числе и наша…
– Не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор! – опять с места выкрикнул нетерпеливый Вася Субчик, вызвав в рядах коллег негромкий поощрительный смех.
Иван Никитич вытер платком быстро вспотевший лоб и вернулся к началу речи:
– Газета, товарищи, в том числе и наша, есть важный идеологический инструмент…
Шли минуты.
Собрание терпеливо ждало, когда, наконец, редактор встанет со стула и, со всей своей боксерской силой ударив кулаком по столу, остановит этот, как любил называть подобные речи ответственный секретарь Толя Новиков, наболт.
Недовольно хмурясь, Григорий Минутко и в самом деле минут через десять поднялся со стула, но к оратору обратился вежливо:
– Покороче, Иван Никитич. Караул устал.
– Хорошо, – пообещал Шпынь и, закруглив просветительскую часть своего выступления, перешел, наконец, к главному:
– Павел Петрович Грушин, как здесь справедливо отмечалось, действительно и хорошо образован, и умен, но…
К этой минуте уже все понимали мысль Шпыня. Редактор, сидя за столом, сердито сопел и злился на самого себя: устроил, хренов демократ, разговор на пустом месте, вместо того, чтобы, заручившись согласием Грушина ("согласится ли еще Павел Петрович?"), своей властью все решить без пустой коллективной болтовни.
А Шпынь в разожженный им костер торопливо подкладывал сухие ветки:
– Знаете ли вы, что Грушин когда-то был связан с одной московской антипартийной группой?
Коллектив знал это (как знал, заметим к слову, и то, что Шпынь уже много лет регулярно пишет "куда надо" доносы).
– …что по рекомендации органов госбезопасности он некоторое время провел в психиатрической больнице?
Знали и об этом.
– Что отец Грушина в свое время был арестован органами как враг народа?
В эту минуту выступавшего перебил низкий (от многолетнего употребления продукции местной табачной фабрики) голос фотокорреспондентки Аллы Кошкиной, положившей конец и выступлению Шпыня, и вообще всему уже не в меру затянувшемуся разговору. Алла любые мысли, которые приходили в ее крашеную в рыжий цвет головку, всегда старалась сообщать просто и популярно; на этот раз она лениво поднялась с места и, глядя прямо в разгоряченное лицо Шпыня, спокойно сказала:
– Пошел ты, Иван Никитич, в жопу.
Вслед за Аллой задвигали стульями и остальные.
Редактор счел себя обязанным мягко попенять Алле за то, что всеми разделяемую мысль она выразила не совсем корректно, но сделать это он не успел, потому что в это время в открывшихся дверях кабинета показалась седая голова аптекаря Гурсинкеля.
5.
Гурсинкель принес в редакцию очередную миниатюру; он очень извиняется, что, открыв без разрешения дверь, наверно, помешал важному собранию.
Улыбнувшись, редактор поспешил успокоить гостя:
– Ну, кому ты можешь помешать, Михал Михалыч? Проходи, садись, показывай опус.
Минутко взял протянутую Гурсинкелем рукопись и громко, чтобы слышно было всем, прочитал первую строчку:
– "Однажды мой попугай по имени Валидол…"
В эту минуту в утомленной совещанием голове редактора – тоже, между прочим, большого любителя анекдотов – возникла мысль разыграть аптекаря, так сказать, на его же поле, – конечно, если Гурсинкель этого анекдота не знает (а вдруг не знает? не может же он знать все!). Минутко медленно опустил вниз руку, в которой продолжал держать рукопись, и очень серьезно спросил аптекаря:
– Твой попугай, Михал Михалыч, говорящий?
У Гурсинкеля никогда не было ни говорящего, ни неговорящего попугая, но почему было к одному вранью не добавить еще одно? И автор миниатюр (ну, точно, не знал того анекдота Михал Михалыч!) гордо вздернул вверх подбородок:
– Конечно, говорящий.
– И он от тебя никогда не улетал?
– На днях улетал. А что?
– Да вот тут на днях приходили из госбезопасности, рассказывали: звонил им какой-то еврей – у него исчез попугай, предупреждал: "Если к вам прилетит мой говорящий попугай, учтите: я его взгляды не разделяю!"
Все посмеялись. Петя Наточный по-дружески похлопал аптекаря по спине.
В кабинете остались редактор и, по его просьбе, автор миниатюр. За несколько минуту до небольшого разговора, который здесь сейчас состоится, Григорий Минутко неожиданно ощутил в себе приступ сильно расстроившего его пессимизма. Только что потраченное на совещании время вдруг стало казаться ему потраченным напрасно, решение, которое по его инициативе только что было принято, неосуществимым. Грушин – человек гордый и, по слухам, сейчас он занят какой-то серьезной творческой работой; деньги ("мизер!"), которые ему предложит редакция, Павел Петрович вряд ли возьмет, а предложение отвлечься от своей работы ради подозрительной рубрики посчитает издевательским. Конечно, вести рубрику можно поручить и кому-нибудь другому из пребывающих на "заслуженном отдыхе", в Ободе их много – скучающих без дела энтузиастов "патриотического воспитания молодежи", но Минутко во главе задуманной им акции видел только Павла Петровича Грушина – человека, которого уважал и ценил больше многих.
"Может, делу поспособствует аптекарь? Говорят, они дружат…"
Редактор закрыл дверь, усадил Гурсинкеля на свое место, сам сел рядом с ним на другой стул и, не тратя время на предисловия, спросил:
– Ты, Михал Михалыч, хорошо знаешь Грушина?
Аптекарь пожал плечами:
– Лишний вопрос, Гриша. Паша – мой лучший друг.
– Давно встречались?
Гурсинкель стал вспоминать: виделись вчера… или позавчера; встретились случайно; сидели на скамейке в городском сквере, обсуждали новость о летящем на Обод куске планеты.
– Я прямо заявил: задумана крупная антинародная акция!
Аптекарь повторил "заявление" с заметной полемичностью – ему, как видно, в ту минуту хотелось поговорить с редактором о политике, но Минутко на последние слова Гурсинкеля никак не отозвался – в ту минуту ему не хотелось мыслить об антинародных акциях правительства, он думал о том, как заработать для редакции деньги на второй компьютер.
– Мне нужна твоя помощь, Михал Михалыч. На дипломатическом поприще.
Гурсинкель важно надул щеки, а редактор стал рассказывать о новой рубрике и о своем желании привлечь на временную работу ("пока, гм-гм, "кусок" долетит до Обода") Грушина.
– Конечно, основной разговор с Павлом Петровичем – за мной, – Минутко, волнуясь, слова подбирал с трудом, делал частые паузы. – Но ты… подготовь своего друга к этому разговору. Боюсь, он откажется, тогда моя идея… коту под хвост. По телефону разговаривать с Грушиным неудобно, приглашать его в редакцию письмом – тоже неудобно, да и глупо. Разговор должен быть с глазу на глаз. Прошу тебя, Михал Михалыч… ты все можешь. Передай Павлу Петровичу мое приглашение придти в редакцию, воздержись от подробностей, но скажи слова, после которых он согласится выслушать меня. Какие надо сказать слова, ты сам знаешь.
Лицо аптекаря исказила тяжелая озабоченность.
– У нас теперь, Гриша, ситуация, как в том анекдоте: один еврей долго уговаривал своего друга-бедного еврея выдать дочку замуж за сына Рокфеллера, наконец, уговорил; "полдела сделано!". Помнишь конец?
– Помню: "осталось уговорить сына Рокфеллера". Думаешь, Павла Петровича удастся уговорить?
– Сейчас он пишет серьезную книгу и, наверно, не захочет на что-нибудь отвлекаться. Но если я с ним по-дружески поговорю…
Минутко поднялся со стула.
– Твою миниатюру о попугае Валидоле мы напечатаем послезавтра.
Чтобы подтвердить репутацию человека, который может все, Гурсинкель хорошо обдумал слова, с которыми он на другой день пришел на квартиру к Грушину. Какие то были слова и как долго перед летописцем держал дипломатические речи ободовский аптекарь, для нашей истории значения не имеет. Сообщим результат встречи: когда Гурсинкель рассказал Грушину, какую работу собирается предложить ему городская газета, Павел Петрович, не колеблясь, согласился поговорить с Григорием Минутко. Во время длинных монологов аптекаря, с неизбежными цитатами из анекдотов, Грушин успел хорошо обдумать предложение: новая газетная рубрика, конечно, – от лукавого, но в редакции у него появится возможность узнать немало сверх того, что он уже знает об ободовцах, а это – новые страницы его главного дела – "Летописи"!
Беседа Грушина с редактором состоялась на другой день после разговора летописца с аптекарем; после этого Павел Петрович ежедневно на два часа стал приходить в редакцию; в отделе писем ему поставили стол и телефон.
Глава пятая
Срочное дело
1.
Сообщив читателям об открытии новой рубрики, газета в том же номере напечатала и первую об оторвавшемся куске планеты небольшую статью. Автор ее, бывший руководитель кружка юных астрономов Иван Геман, назвал статью "Все идет строго по науке"; статья содержала не совсем понятное для рядовых читателей описание гемановской методики расчетов и совсем непонятные, изобиловавшие ссылками на формулы Эйнштейна сами расчеты, по которым выходило, что космический осколок, преодолевая расстояние от неизвестной планеты до Земли, "уже проделал двести тысяч километров". При этом Геман честно признавался, что целиком расстояние от планеты до Земли ему пока подсчитать не удалось, но это он сделает в ближайшие дни и о результатах обязательно сообщит читателям.
…Волнуясь, как в те далекие дни, когда он подписывал в свет первые полосы, Григорий Минутко внимательно рассматривал только что доставленный из типографии свежий номер газеты. В это время в кабинет вошла секретарша, она принесла и молча положила на стол полученную из мэрии телефонограмму: "Прошу вас, Григорий Васильевич, придти ко мне сегодня. Срочное дело. Н.П.Торобов".
"Гм… не проще ли было позвонить…", – пожал плечами редактор. Но, зная хитрости, к которым в нужные моменты прибегают чиновники, тут же и поспорил с собой: "Звонок – не документ, а Николай Петрович, наверно, уже и копию телефонограммы снял, подшил в "дело"… Интересно, зачем я ему понадобился?"
2.
Став на время во главе города, Николай Петрович Торобов сначала решил "окончательно определиться по поводу возможной в городе нестандартной ситуации" (так он мысленно сказал себе). В отличие от мэра, который, прослушав теленовость, ни на миг не усомнился, что "кусок" из космоса обязательно прилетит, Николай Петрович все эти дни по поводу "куска" терзался мыслями в основном гипотетическими и противоречивыми. Как всякий человек, наделенный инстинктом самосохранения, заместитель главы Обода, конечно, страшился перспективы стать свидетелем космического нашествия; вместе с тем в нем вдруг затлела (откуда взялась?) робкая надежда, что, возможно, события, которые последуют за визитом из космоса и окажутся не до конца катастрофическими, позволят ему, наконец, проявить себя заметным организатором масс. Путало мысли еще и подозрение, что визит "куска" может вообще не состояться – телевизионщики о чрезвычайных событиях в космосе почему-то больше не вспоминали, и это усиливало подозрение…
Заняв кабинет мэра, Торобов приказал секретарше в течение двух часов никого в кабинет не пускать, самой к нему тоже не входить, "даже, – усилил он требование, – если в приемную с включенной сиреной прибегут пожарные".
Налив себе рюмку виски и устроившись в большом кожаном кресле, Николай Петрович решил сначала мысленно очертить круг вопросов, на которые ему предстояло найти ясный ответ. "Ситуация, – размышлял Торобов, – будет складываться в зависимости от двух взаимоисключающих обстоятельств: "кусок" или а) прилетит, или б) не прилетит. Вариант б) не потребует от администрации дополнительных организационных действий; зато вариант а)…"
Николай Петрович, как видим, обладал той нередкой для иных интеллектуалов особенностью мышления, при которой любая проблема сначала ими дробится на множество составляющих, после чего каждая составляющая обдумывается так долго и так подробно, что сама проблема скоро забывается или уходит так глубоко, что ее уже и не видно.
"Итак, – продолжал размышлять заместитель мэра, – вариант "а": "кусок" прилетает и…", – откинувшись на мягкую спинку кресла, Торобов отпил глоток виски и погрузился в анализ:
"Допустим, как говорят в городе, вектор движения "куска" совпадает с направлением на Обод. Тогда…"
В это время на тумбочке, где стояли три телефона, зазвонил красный телефон – заработала спецсвязь с администрацией губернатора области. Поспешив покинуть кресло, Николай Петрович, стоя, схватил трубку и тотчас же услышал знакомый хриплый голос заместителя губернатора Исидора Семеновича Плашкова:
– Мыслюков?
– Нет, Торобов, заместитель Мыслякова по оргвопросам. Петр Иванович в отпуске.
– Кто ему разрешал отпуск?! В такое время!
– Да, время тревожное…
– Не тревожное, а ответственное. Понимаешь?
– Понимаю, Исидор Семенович. Принимаем меры.
Трубка две секунды молчала. Торобов слышал тяжелое дыхание заместителя губернатора и почти был уверен в том, что дыхание это вызвано волнением по поводу нависшей над планетой космической опасностью.
"Наверно, получена дополнительная информация…", – почувствовав участившуюся работу сердца, подумал Торобов.
В это время трубка заговорила – насмешливо и грубо:
– Какие меры, Торобов? Наш человек баллотируется в депутаты Государственной думы, ты на агитацию должен дать известную тебе сумму, а ты – "меры"…
Торобов знал и уважал "нашего человека", – бывшему лектору обкома комсомола (специализировался на теме "Два мира – два образа жизни") принадлежали в области все бензоколонки и, по слухам, он был крупным акционером одной сибирской нефтяной кампании.
Убедившись, что ободовская администрация помнит о своем долге и, конечно же, вовремя перечислит сумму на известный счет, Плашков вспомнил и о том, о чем во все время телефонного диалога машинально продолжал думать заместитель мэра – о летящем в космосе с, возможно, прицелом на Обод, "куске" планеты. В этой части разговора в голосе Исидора Семеновича еще в большей мере усилились интонации высокомерного превосходства, впрочем, смягченные некоторым (в этом случае неуместным, как подумал Торобов) юмором:
– Ты там, Торобов, наверно, весь в заботах о спасении человечества? От таинственного, гм, хе-хе, посланника из космоса?
– Да, город напуган…
– Чушь все это. Издай приказ (можешь назвать его "Манифест", ты, я знаю, любишь красивые слова), мол, телевизионная передача – журналистская "утка", никакая опасность в обозримом будущем городу не угрожает. Пусть твои подданные спокойно живут и лучше работают. Пока "кусок" летит, мы должны протолкнуть в Думу нашего человека. Это сейчас главное, Торобов, ты понял?
Разговор по телефону внес некоторый порядок в размышления Торобова о "куске" ("видимо, сообщение телевизионщиков – действительно "утка", хотя, кажется, и у Плашкова нет точной информации…"). Николай Петрович теперь знал, что ему надо предпринять в первую очередь.
Положив трубку на уже отключившийся аппарат, он сел за стол, подтянул к себе лист бумаги и ручку и крупно написал на листе: "Манифест". Потом, сердясь на себя и царапая бумагу шариковым концом ручки, зачеркнул слово…
Николай Петрович любил сочинять распорядительные документы. Не прошло и двадцати минут, как он закончил работу и, позвав секретаршу, попросил ее телефонограммой пригласить в администрацию редактора городской газеты.
– Сними копию телефонограммы, – не забыл Торобов напомнить секретарше, на что та обиделась, ибо и без напоминаний хорошо знала свое дело.