- Так чего вам? Смотрите, как ваши все едут.
- Мои?
- Ну, не мои же. Да вы что, с Луны свалились? Не знаете, что ваши уезжают?
Соломон Исакович и в самом деле как с Луны свалился. Нет, конечно, он знал. При всей своей обособленности не мог не знать, не слышать разговоров. И на старой квартире, где это обсуждалось часто и с жаром, со смесью брезгливости и зависти к уезжающим, и на работе, где был даже один или два таких случая, правда, люди ему незнакомые, и где пришлось отсидеть на собраниях, обсуждавших и осуждавших. Знать он знал, но никогда не соотносил этого с собой лично. А в эту минуту так далек был от этой мысли, что с трудом сообразил, о чем говорит женщина.
- Д-да… - выдавил он из себя. - Уезжают…
- Ну? А вы чего же? Вместо того чтобы дурака валять, бассейны строить? Или вам не хочется?
- Мне? - Соломон Исакович подумал. - А вам? Вам хочется?
- Как всегда, вопросом на вопрос! - Женщина вдруг рассмеялась. - Да куда же мне ехать и зачем? Моя жизнь вся здесь!
- И моя…
- Я же здесь у себя дома. Здесь все мои и всё мое. Мне и здесь хорошо.
- А я, значит, не дома? Мне, вы считаете, плохо?
Женщина пожала плечами.
- Это вам виднее. А я - нет, я среди чужих жить ни за что бы не хотела. Да я и говорить, кроме как по-русски, не умею!
- И я тоже.
- Как так? - с некоторым любопытством спросила женщина. - У вас же есть свой язык. Я думала, вы все его знаете.
- Нет… У нас дома все по-русски говорили. Разве что дед с бабкой иногда… Нет, не знаю.
- Ну, все равно. Неужели не хочется пожить на своем месте, среди своих?
То, что говорила женщина, было неожиданно и неуместно. Соломону Исаковичу не следовало поддерживать этот нелепый разговор, надо было сосредоточиться на тех вопросах, которые он должен ей задать относительно высылки, как, куда, когда…
- Да у меня там своих никого нет…
- А здесь кто у вас есть?
- Здесь? - ему захотелось пошутить: "Вот вы у меня есть, и Гриша-кататоник, и соседи внизу, которым я испортил квартиру…", но он увидел вдруг, что это выйдет не шутка, а истинная правда, да и слишком очевидно было, что женщина никак не расположена считать его своим, даже в шутку.
- Никого у вас здесь нет, я знаю. Мыкались, как пес у чужой помойки, оттого и фокусы выкидывать стали. А теперь вышлют, еще хуже мыкаться будете. То ли дело у себя жить, среди своих, даже и одинокому.
От этих упорно повторяемых слов "у себя", "среди своих" Соломон Исакович начал испытывать странное чувство. Разум и долгий опыт говорили ему, что чудес не бывает, что на лучшее рассчитывать нечего, а надо всегда быть готовым к худшему, что истинный смысл слов всегда очень далек от их внешнего звучания. Но это "у себя", "среди своих" звучало так, будто снова поманила его та мягкая, упругая теплота и надежность, обхватывающая и поддерживающая тело со всех сторон, которую он испытал ненадолго в новогоднюю ночь. Никакого конкретного облика этому "среди своих" Соломон Исакович придать не мог, оно лишь неудержимо заливало все его существо расслабляющим обещанием тепла, дружелюбия и безопасности. Но поддаваться этому было неразумно и даже рискованно. Чувство это грозило враз разрушить ту внутреннюю сосредоточенность и отрешенность, выработанную долгим трудом и дорогой ценой, которая понадобится ему теперь. Для врача же все это наверняка было не более как предмет праздного любопытства, и глупо было бы принимать ее разговоры всерьез.
- Может, вы и правы, - слабо улыбнулся он. - Но что ж теперь убиваться о пролитом молоке. Я теперь в другую сторону поеду.
Женщина молчала, глядя на него и трогая пальцами складки у рта.
- А как меня высылать будут, с милицией или так?
Женщина молчала.
- И сколько… Или вы не знаете, доктор?
Обескураженный ее молчанием, Соломон Исакович замолк и сам.
- Странный вы человек, - неторопливо проговорила женщина, отводя глаза в сторону. - Совсем разучились бороться за собственную судьбу. Плывете по течению и даже не барахтаетесь.
Вот это был уже удар ниже пояса, и женщина знала это так же хорошо, как и он. Соломону Исаковичу стало вчуже неловко.
- Даже пальцем не шевельнете. А может, и действительно больны…
- Нет, нет, я здоров! - встрепенулся Соломон Исакович. - Я просто ослабел тут немного, а так ничего.
- Очень странный человек, - повторила женщина, не глядя на него. - Ему указывают выход, а он…
Расслабляющая теплота снова прихлынула к сердцу Соломона Исаковича.
- А разве мне это… можно? - пробормотал он.
Вопрос о том, что можно, а чего нельзя, решался, как всегда, не самим Соломоном Исаковичем, а неизвестно кем, где и на каких основаниях. Ему, однако, ясно было, что какое-то решение принято и, впредь до дальнейшего уведомления, необратимо. Это отнюдь не означало, что судьба его решена однозначно, а лишь указывало ему общее направление действий на данный момент.
Уколы прекратились; через день в палату пришел парикмахер, который постриг и побрил Соломона Исаковича и тех из депрессивных, кого удалось добудиться. Самоубийца брить себя не дал. Женщину-врача Соломон Исакович больше не видел, и вскоре его выписали домой.
Как и с бассейном, учить Соломона Исаковича было некому, и он постепенно сообразил все сам. Сообразил, что за информацией следует сходить в синагогу. Разыскал синагогу, не спрашивая ни у кого адреса. Со второго визита нашел однофамильцев, которые скоро уезжали, и договорился с ними, что они пришлют ему с нового места бумагу под названием "вызов", без которой нельзя было начать необходимую предотъездную процедуру. Его предупредили, что бумагу придется ждать несколько месяцев, - а иногда она и вовсе не доходит до адресата. Соломон Исакович приготовился ждать.
С работы его, как ни странно, не уволили и даже выплатили по больничному листу, хотя сотрудники сказали ему, что в отдел кадров приходили из милиции. С соседями из нижней квартиры, остывшими за время его пребывания в больнице, он быстро столковался. Сумму они назвали с большим запросом, в предвидении долгих торгов, но он согласился сразу, и они прониклись к нему даже некоторым дружелюбием и стали захаживать позвонить по телефону.
Отремонтировал он и свою квартиру, предварительно отколов все плитки и пустотелые блоки и постепенно переносив весь этот мусор обратно на одну из строек. Конечно, прежнего удовольствия работа ему не доставляла, но то было исключение, случайная, редкостная удача, привалившая от судьбы. А в обычной жизни Соломон Исакович отлично знал, что работа существует не для удовольствия, а совсем для других целей. Это не мешало ему делать свое дело тщательно и аккуратно.
Постепенно Соломон Исакович почти полностью оправился после пребывания в больнице. Аппетит вернулся, вялость и сонливость прошли. Отечные морщины на лице слегка разгладились, хотя, конечно, уже не исчезли; Соломон Исакович никогда толком не знал своего лица, в зеркало смотрелся только невидящим привычным взглядом во время бритья и не замечал разницы. Дольше всего не восстанавливалась способность читать, и это сильно мучило Соломона Исаковича, однако со временем буквы приобрели свои прежние очертания и прежний смысл, и это маленькое удовольствие вернулось к нему.
Что, конечно, не вернулось, так это живительное ощущение силы, легкости и гибкости во всех членах, испытанное им на краткий, восторженный миг в бассейне. Но Соломон Исакович на это рассчитывал так же мало, как и на удовольствие от работы, и вполне удовлетворен был своим возвращением в то состояние, которое называется "практически здоров".
Два или три раза он сходил снова к синагоге, но никаких полезных сведений больше не получил, кроме совета купить пианино на продажу. Соломон Исакович охотно купил бы пианино, не на продажу, а себе, но играть он давно разучился, да и опасался, что может не хватить денег на отъезд.
Бумага пришла довольно быстро, месяца через три, и Соломон Исакович начал делать все, что полагается. Хотя он отлично знал, что люди, пославшие ему этот документ, совсем ему не родня, он все же незаметно начал думать о них как о своих, любопытствовал, каково им приходится на новом месте, и один раз даже написал им. Но ответа не получил.
Собирание всех бумажек, в сопровождении которых должно было представлять властям просьбу о выезде, было делом длительным и тягостным.
Заранее предвидя, что получение каждой из них неизбежно сопряжено будет с недоразумениями, неувязками и открытой злонамеренностью, Соломон Исакович соответствующим образом подготовил себя. Он терпеливо стоял в очередях к лицам, заведомо не имевшим власти сделать то, что ему было нужно, только для того, чтобы быть обруганным и посланным к другим лицам, имевшим власть, но не обязанным это сделать. От них он переходил к лицам, обязанным, но не желающим им заниматься, и, если его пренебрежительно или злобно отсылали прочь, уходил и приходил на другой день. У него было время. Оскорбительные, насмешливые и враждебные замечания он давно научился выслушивать так, что они его совершенно не касались. Он никогда не спорил, не настаивал на своих правах, не требовал справедливости. Обе стороны отлично знали, что справедливость тут ни при чем, и Соломон Исакович предпочитал не валять дурака. Он брал терпением. Поскольку дело его не представляло настоящего интереса ни для кого, кроме него, людям в конце концов надоедало говорить ему "нет", и они исполняли то, что было положено им по должности. Стопка бумажек, аккуратно закладываемых в "Вешние воды" Тургенева, медленно росла, а вместе с ними, как ни надежна была защита, воздвигнутая вокруг себя Соломоном Исаковичем, росло и чувство неприкаянности и уязвимости в этом привычно холодном мире. И все больше хотелось куда-то в тепло.
Вдобавок и лето было промозглое, дождливое. В один из таких холодных, серых августовских дней к Соломону Исаковичу домой пришел милиционер. Милиционер был немолодой и вежливый, но из его разговора трудно было понять, зачем он пришел. Он аккуратно записал имя, отчество, фамилию, год рождения и национальность Соломона Исаковича, номер его паспорта, специальность и место работы, спросил о родных и покачал головой, когда узнал, что их нет. Затем спросил о родных за границей, и Соломон Исакович вовремя спохватился и сказал про однофамильца, который теперь считался двоюродным братом. Тут милиционер выразил свое соболезнование и недоумение, что единственный родственник покинул Соломона Исаковича.
- Что ему, плохо, что ли, тут было? - спросил милиционер.
- Да нет, почему плохо, - осторожно ответил Соломон Исакович, опасаясь, что тот начнет расспрашивать про совершенно неизвестного ему родственника.
Соломон Исакович принимал милиционера на кухне, так как в комнате у него по-прежнему не было мебели. Он подумал было, не выставить ли не допитую еще с Нового года водку, но не сделал этого.
- Разве плохо мы живем? - рассуждал милиционер, оглядывая чистую полупустую кухню. Вон квартиры новые все получать стали, у всех ванные, уборные отдельные, телевизоры у всех… У вас есть телевизор?
- Нет.
- Как же это вы, не скучно разве без телевизора?
- Да вот не завел пока…
- Нет, телевизор обязательно надо, особенно если кто не пьет. Как без телевизора? Хуже как без курева, если кто курит.
- Я не пью и не курю.
- Тем более телевизор надо, - убедительно повторил милиционер.
Он встал и заглянул в комнату, где теперь лежали два чемодана и книги Соломона Исаковича.
- Обстановки нету еще, - заметил он сочувственно. - Да, я и сам вон за финским гарнитуром стою. А книжек много - это хорошо.
- Да, - согласился Соломон Исакович.
Милиционер снова обвел кухню ищущим взглядом, вздохнул и опять присел на табуретку. Но Соломон Исакович водку так и не выставил.
- Неплохо живем, совсем неплохо, - повторил милиционер. - Что же вашему родственнику там понадобилось, капитализма он не видал?
- Да нет, просто среди своих пожить захотелось, - Соломон Исакович и сам не заметил, как эти слова сорвались у него с языка.
- Среди своих? Это капиталисты ему свои? Так получается? У нас родился, у нас учился, на нашей хлеб-соли воспитался, и на тебе! Нет, вы меня, конечно, извините, а народ вы странный - чуть что не по вас, виль хвостом, и ваших нет! В нашем народе так не полагается, нет, у нас если трудности, мы с ними боремся, а не так.
Соломон Исакович промолчал, а водку все-таки не поставил.
- Молчите все, - вздохнул милиционер. - Тоже, видно, себе на уме. Оттого и телевизор не покупаете. Ну, как хотите, дело хозяйское.
Ничего существенного он так и не спросил и скоро распрощался. Подумав, Соломон Исакович пришел к выводу, что милиционер, скорее всего, не знал ни о скандальном новогоднем происшествии, ни о теперешней его подготовке к воссоединению с двоюродным братом и о цели своего визита осведомлен был так же мало, как и сам Соломон Исакович. Видимо, это просто было напоминание, что где-то о нем не забыли.
С течением времени Соломон Исакович собрал все необходимые документы, заполнил анкеты, заплатил, что полагалось, написал соответствующее заявление и к началу зимы отнес все в учреждение, занимавшееся выдачей разрешений на отъезд. Это был далеко не первый его визит в это учреждение, и он был хорошо знаком с настроением, преобладавшим среди людей, пытавшихся сделать то же, что и он. Разные люди, которых он там встречал, находились на разных стадиях предотъездной процедуры, но объединяло их то, что все они пересекли некую невидимую линию, проведенную обществом вокруг себя с целью сохранить здравый рассудок, все они выбыли из игры, писаные и неписаные правила которой придавали жизни видимость порядка. Теперь, оказавшись за пределами этой черты по собственному, как они полагали, выбору, они, однако, не могли угадать, какие из правил игры еще обязательны, а какими можно пренебречь, какие из прежних мерок еще приложимы к ним, а какие нет, и считать ли им себя героями, преступниками или дураками. Им трудно было найти верную манеру поведения с чиновниками, с заискивающего тона они мгновенно переходили на вызывающий, пускали в ход кто сарказм, кто знание законов, кто полученные когда-то от кого-то обещания, кто угрозы. Тем самым, с точки зрения Соломона Исаковича, они лишь затягивали и усугубляли собственные муки. Все эти люди были нервны, легко возбудимы, склонны к мгновенной перемене настроений под влиянием обильных новостей и слухов и привержены к обществу друг друга. Неопределенный срок и исход их ожидания вызывал в них подавленность и растерянность.
Соломон же Исакович, как человек ненормальный, который линию эту переступил сравнительно рано в жизни и давно приспособился жить за ее пределами, не испытывал теперь ни нетерпения, ни чрезмерного беспокойства. И совсем не потому, что он был уверен в скором и положительном ответе на свою просьбу. То обстоятельство, что выбор был сделан не им, отнюдь не давало гарантии, что ему будут оказаны какие-то послабления и что дело его будет решаться в ускоренном порядке. Но все, что было в его силах, он уже сделал и приготовился ждать, не видя, каким образом любые его действия могут изменить теперь события в ту или иную сторону. Поэтому ему трудно было разделять лихорадочные чувства и деятельность людей, приходивших в учреждение, и он общался с ними редко.
Между тем, пока он ждал, с ним стало происходить нечто новое. Серая мягкая завеса в памяти, которая издавна и постоянно следовала за Соломоном Исаковичем изо дня в день и, как ему казалось, безвозвратно ограждала его ото всего, что осталось позади, начала колебаться, сквозь нее, незваные, начали прорываться и стукаться о твердую поверхность сегодняшнего дня различные слова и очертания предметов, в первую минуту не вызывавшие у него ничего, кроме недоумения.
Сначала выкатилось слово "кугель". Оно не возбудило никаких ассоциаций, просто стучало молоточком в голове, пока к нему не присоединилось другое непонятное слово, "халоймес". Соломон Исакович варил сардельки, стоял над ними с вилкой в руке и напевал тихонько "халоймес, ха-ла-лоймес", как вдруг ясно и четко вспомнил, что это слово означает. В ту же минуту он решительно сказал себе, что именно этим, халоймес, то есть пустыми мечтаниями, он себе заниматься не позволит, и одним швырком выбросил оба ненужных слова обратно за серую завесу.
Тем не менее на следующее утро в памяти всплыло щекастое, губастое женское лицо с маленькими хитрыми глазами. Соломон Исакович самонадеянно полагал, что давно выиграл битву с лицами и голосами, и теперь, застигнутый врасплох, позволил бабкиному лицу улыбнуться во весь свой широкий рот и сказать: "Шлойминьке". Так бабка называла его в отсутствие его молодых и принципиальных родителей. Соломон Исакович, стоявший в очереди на автобус, даже замычал тихонько сквозь стиснутые зубы. Шлойминьке, как бы не так! Можно подумать, что там, куда он собирался переселиться, кто-то из "своих" только того и ждал, чтоб дать ему кусок кугеля и сказать "кушай, Шлойминьке!". Нет, это следовало прекратить. Нельзя было этому поддаваться. Такой подход к делу не сулил ничего, кроме новой боли, а боли Соломон Исакович давно научился избегать и не намерен был на старости лет начинать все сначала. То, что он сейчас делал, то есть ожидание и подготовка к отъезду, было не более чем еще одна перемена судьбы, какие бывали и прежде, не им вызванная и не от него зависящая, к ней следовало просто приспособиться и пережить и ее.
И все же, и все же.
Чем дольше Соломон Исакович ждал, тем труднее ему было бороться с глупым своим сердцем, которое непостижимым образом связало воедино ощущение тепла и защищенности, испытанное в ту новогоднюю ночь, с магическими словами "среди своих" и "у себя" и теперь, вопреки голосу рассудка, предвкушало и надеялось.