- Совершенно верно, - подтвердил Соломон Исакович. Это, в сущности, и было единственное разумное объяснение. - Мне давно хотелось, но в коммунальной квартире никак нельзя, а когда дали отдельную, стало возможно, и я построил.
- Но как вы объясняете, что вам именно бассейн захотелось? Откуда такая дикая идея? Попробуйте вспомнить, что вас на это натолкнуло.
Соломон Исакович покачал головой. Идея эта жила в нем давно, и он не помнил, чтобы толчком послужил какой-нибудь определенный внешний повод. Объяснить, почему человеку захотелось того или иного, он считал и невозможным, и бессмысленным.
- Что же тут головой качать? Ответить надо, когда спрашивают, а не головой качать. Отдельная квартира, вы говорите. Так ведь с отдельной квартирой много чего сделать можно - обставить, например, как люди обставляют, хобби себе интересное найти, если руки чешутся. Разве вы на необитаемом острове живете, не знаете, как люди делают?
- Вот это и было мое хобби, - неловко усмехнулся Соломон Исакович.
Женщина опять что-то записала.
- Ну хорошо. Хобби. И вы считаете, что так и положено? Так и надо?
С этой стороны Соломон Исакович вопрос тоже никогда не рассматривал. Правда, когда он работал у себя в комнате, а особенно когда приносил материалы и выносил мусор, он старался это делать тихо и незаметно, но это больше по привычке, приобретенной за всю долгую жизнь.
- Положено - я не знаю. Я об этом не думал.
- Не думали. Хорошо. А вы не думали, что будет, если все начнут строить у себя в квартирах бассейны? Это вам не приходило в голову? Вам захотелось, и вы построили, а что будет, если все начнут делать, что кому захочется?
Соломон Исакович улыбнулся врачу и сказал:
- Ах, если б все могли делать, что кому захочется!
Но ответной улыбки не получил. Врач оперлась подбородком на руку, усталые линии четче прорезались вокруг ее рта, и она повторила:
- Этак каждый, кому захочется, начнет строить у себя в квартире бассейн или теннисный корт.
- Нет, - возразил Соломон Исакович, - это вряд ли. Большинству это просто в голову не придет. Большинству их квартиры нужны для жилья. И времени у них нет или сил. А мне и жилплощади много не нужно, и время было, и силы.
- По-вашему получается, если бы у людей было время и силы и квартиры были бы просторнее, так все бы что-нибудь такое диковинное у себя по домам устраивали?
- Может, не все, но многие, я думаю.
- Значит, вы считаете свои действия вполне нормальными?
Соломон Исакович подумал немного. Он прекрасно знал, что на старой квартире соседи считали его ненормальным. Но за последние полгода он отвык от соседских комплиментов, да и слишком был занят решением практических задач, для того чтобы задумываться о нормальности своих действий. В то же время он понимал, что врач спрашивает неспроста. Однако угадать, какой ответ будет ему на пользу, а какой во вред, не мог и снова ответил правду:
- Мне они кажутся вполне нормальными. Но многим могут показаться ненормальными.
Врач приподняла голову, и ее глаза впервые сошлись в фокусе на лице Соломона Исаковича.
- Иными словами, вы с самого начала отдавали себе отчет в том, что совершаете нечто неположенное, идущее против норм общества, и это вас не остановило?
Сам не зная почему, Соломон Исакович чувствовал, что состояние благополучия и внутреннего тепла, в котором он прожил последнюю неделю, оставляет его и холод внешнего мира снова начинает проникать в кости. Его начал беспокоить оборот, который принимал разговор. По давнему, но незабытому опыту он знал, что к добру это вряд ли приведет. Он сделал усилие удержать остатки своего безмятежного настроения и сказал, снова улыбнувшись врачу:
- Ах, доктор, что такое норма и что такое ненорма? Разве у вас, в вашем деле, уже выработаны твердые правила на этот счет?
Женщина положила ручку и сказала спокойно, не улыбнувшись:
- Во-первых, оставьте вашу манеру отвечать вопросом на вопрос. Во-вторых, не умничайте. Вы здесь для того, чтобы отвечать на мои вопросы, а не решать проблемы психиатрии. И в-третьих, позаботьтесь лучше о своих проблемах. У вас их достаточно.
Соломон Исакович ясно видел, что над ним нависла опасность. Но он знал, что сделать ничего не может; оставалось только ждать, а когда опасность осуществится, перестрадать ее.
- Итак? - сказала женщина. - Вы не ответили на мой вопрос.
- Да, - сказал Соломон Исакович.
- Что - да?
- Я знал, что другие так не делают.
- И все же сделали?
- Сделал.
- А губы вы зачем накрасили? Вы это часто делаете?
- Но, доктор, я же объяснял вам…
- Да, я знаю. Значит, это было в первый раз?
- Да нет, не в первый и не в последний, а просто…
Женщина опять быстро зачиркала ручкой. Соломон Исакович взмолился:
- Доктор, да зачем же вы эту ерунду пишете? Ну, бассейн, я понимаю, необычно, и вреда людям много принес, мне очень жаль, я постараюсь поправить, но при чем тут губы?
Женщина снова посмотрела ему в лицо и сказала:
- Значит, для вас решающим моментом во всей этой истории является несовершенство вашей конструкции и то, что у соседей протекло в квартире? Подумайте внимательно, прежде чем ответить.
Решающим для Соломона Исаковича был тот простой факт, что ему удалось попользоваться своим прекрасным бассейном только один недолгий раз и больше уже никогда не удастся. Это было грустно, но он знал, что сочувствия ждать не от кого. С другой стороны, ему все же удалось и построить бассейн, и насладиться им, даже лучше, чем мечталось, - пусть один-единственный раз в жизни, но ему удалось сделать то, чего страстно хотелось, и это было чудесно. Но и восторг его разделить тоже было некому. В том же, что говорила женщина, была известная доля истины, но наименее важная. Однако Соломон Исакович опасался теперь сказать ей правду, и ответил просто:
- Пожалуй.
- А то, что вся эта затея была, как вы это называете, "необычная", вас не смущало?
- Я очень старался, чтобы нигде не протекло, и надеялся, что никто и…
- Я вас не о том спрашиваю. Беспокоил ли вас тот факт, что вы предпринимаете что-то необычное, чего другие не делают?
- К тому времени, как я начал строить, я так давно уже об этом мечтал…
- …что перестали видеть разницу между мечтой и действительностью?
Куда она теперь гнула, понять было трудно, но надежнее всего было с ней согласиться.
- Видно, так.
- И вам уже казалось, что ничего необычного в этом нет?
- Да.
Женщина вздохнула и вдруг улыбнулась.
- Ну, наконец-то! Наконец-то вы начинаете помогать и мне, и себе.
Эта улыбка изумила Соломона Исаковича, но уже не обрадовала так, как обрадовала бы в начале разговора. Теперь он уже не мог заставить себя ответно улыбнуться. Его особенно тревожило то, что она записала раньше, и он пробормотал:
- А насчет губ, что я будто бы их накрасил…
- Перестаньте, - резко перебила женщина. - Вы что, действительно ненормальный? Или вам плохо здесь?
Может быть, она в самом деле пыталась ему как-то помочь?
- Извините, - негромко сказал Соломон Исакович. - Мне просто не хотелось, чтобы вы и впрямь подумали…
- Не все ли вам равно, что я и впрямь подумаю!
Она снова принялась писать и, не глядя на Соломона Исаковича, кивнула на дверь.
Опять потянулись дни тихой больничной жизни, но прежнее настроение уже не вернулось к Соломону Исаковичу. Санитары ворчали на него, так как он все реже вызывался помогать им. У кататоника Гриши, голубоглазого рабочего с подмосковной стройки, начал гноиться пролежень на крестце, но у Соломона Исаковича не хватало теперь ни сил, ни охоты переворачивать по многу раз в день его одеревенелое костлявое тело и прочищать рану. По утрам Соломон Исакович еще пытался иногда класть Гришу на бок, чтобы рана проветривалась, но Гриша никак ему не помогал, а лишь смотрел в пространство неподвижными голубыми глазами, и, как только Соломон Исакович отходил, Гришин сморщенный зад снова опускался на запятнанную простыню. От Гриши начало пахнуть.
Соломон Исакович все ждал, что женщина-врач снова вызовет его для беседы и его судьба как-нибудь решится, но этого не происходило.
Вместо таблеток ему теперь давали уколы, но и они не поправляли дела. Аппетит почти пропал, начались запоры и внезапные приливы к голове, часто хотелось плакать и совсем не хотелось вставать с постели. Однажды вечером, подобрав оставленную санитаром газету, Соломон Исакович обнаружил, что с трудом узнает буквы. Он поднял голову, обвел глазами палату, скорчившиеся под одеялами фигуры депрессивных, деревянный костяк Гриши и понял, что еще немного, и он будет вполне похож на них.
Перебарывая поднимающуюся тошноту, Соломон Исакович встал с постели. Напился воды из-под крана, сходил в уборную. Тело просилось обратно в постель, но Соломон Исакович ему не позволил. Сходил к ночной медсестре, попросил кусок ваты, камфарный спирт и взялся за Гришу. Глаза у Гриши были закрыты, но это не имело значения. Соломон Исакович обмыл кожу вокруг пролежня, тщательно очистил рану от гноя, скопившегося в ней за много часов со времени последнего посещения сестры. Он взял со своей постели чистую пеленку, которую с недавнего времени начали под него подкладывать, и постелил ее вместо запачканной Гришиной. Затем он уложил Гришу пластом на живот, повернул его голову вбок, чтобы он не утыкался лицом в подушку и не задохнулся. Он укрыл Гришу сверху до пояса одеялом, оставив поясницу открытой, а на ноги ему положил свой больничный халат, поскольку Грише, как неходячему, халата не полагалось.
Ночью Соломон Исакович несколько раз заставил себя проснуться и подходил к Грише проверить, не перевернулся ли он и не прижался ли носом к подушке. Один раз он пощупал у Гриши в паху и решил подставить ему утку. Обычно санитары этого не делали, а просто меняли по утрам всю Гришину постель, но Соломону Исаковичу не хотелось, чтобы вычищенный и высушенный им Гриша пролежал полночи в луже. И действительно, через несколько минут он услышал тихое журчание в утке. От радости он похлопал Гришу по руке, и Гришина рука слабо шевельнулась в ответ.
Утром Соломон Исакович сказал медсестре, что он чувствует себя гораздо лучше и не хочет укола.
- Новости какие, - сказала сестра. - Да кто ж их хочет? Их никто не хочет, а приходится. Придет врач на обход, ему и говорите.
Врач пришел, но к кровати Соломона Исаковича, как обычно, не подошел. Соломон Исакович встал и последовал было за ним в коридор, но врач жестко велел ему вернуться в палату. И уколы продолжались.
Соломону Исаковичу все труднее было бороться с всеобволакивающим оцепенением. Он сильно исхудал, гладковыбритый свежий румянец на его щеках сменился морщинистой бледнотой, кое-как прикрытой клочковатой щетиной. Он почти перестал умываться, проводил весь день в постели, а по ночам стал часто просыпаться, в ужасе ощупывая под собой пеленку. Пока еще она была сухая, но Соломон Исакович чувствовал, что ждать теперь недолго.
Гришу-кататоника забрали из палаты, а на его место положили возбужденного молодого самоубийцу. Не считая забинтованных запястий, самоубийца был в отличной форме, он расхаживал по проходу между кроватями, махал руками, громко смеялся и рассказывал безответной палате:
- Во как я им выдал! Они мне - нельзя! Это, говорят, запрещается, а это не разрешается! Не плевать, не курить, по газону не ходить! Не высовываться, не облокачиваться, остановка поезда без надобности! Карается законом, за нарушение штраф! Вход запрещен, выход тоже! Ну, бра! Я им показал! Моя жизнь, хочу живу, хочу подохну. Хрена с меня возьмешь! Соседи, гады, спасли. А я и рад! Я теперь, может, травиться попробую. Тут, говорят, лекарства подходящие дают, правда, нет? Хрена ли, возможностей много. А может, повешусь. Как в стишке: не могу я ни стоять, ни сидеть и ни лежать, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть! Верно, папаша? А может, поживу теперь. Что захочу, то и сделаю, моя жизнь, свобода, бра! Что они со мной могут? Да я всеми ими подтереться хотел!
У Соломона Исаковича даже туман в голове прояснился от неукротимой жизнерадостности самоубийцы. Он встал и прибрал постель, сыграл с самоубийцей две партии в шашки, еще раз с удовольствием выслушал длинную историю его покушения на собственную жизнь и вместе с ним порадовался, что тот выжил и может теперь, если захочет, повторить все сначала. К вечеру он даже проголодался и съел весь ужин.
А утром его вызвали на беседу к женщине-врачу.
Соломон Исакович сразу заметил на ее лице выражение легкой брезгливости.
- Что это вы себя так безобразно запустили? - спросила врач.
Соломон Исакович знал, что она права, и промолчал.
- Так что скажете? Как лечение, помогает?
- Доктор, - попросил Соломон Исакович, - пожалуйста, отмените уколы! Пожалуйста!
- Что так? Не помогает? Или вы думаете, что уже выздоровели?
- А разве я был…
- Да?
- Разве я… - Но что-то в выражении врача заставило его изменить вопрос: - А как называется моя болезнь?
- Не все ли вам равно, как она называется? Главное, чтоб вам стало лучше. Вам ведь лучше?
Соломон Исакович вяло кивнул.
- Вот и отлично. - Соломон Исакович заметил, что сегодня она ничего не записывала. - Нам сегодня предстоит решить важный вопрос. Прежде всего, я хочу, чтобы вы поняли, что я желаю вам добра. Вы мне верите?
Женщина говорила лживым врачебным голосом, но что-то подсказало Соломону Исаковичу, что это, может, и не совсем пустые слова.
- Да.
- Сегодня мы с вами решаем вашу дальнейшую судьбу. Вы решаете вашу дальнейшую судьбу. Слушайте меня внимательно и не торопитесь отвечать. Итак. Если мы с вами увидим, что вы все еще нездоровы, то будем продолжать лечение. Это ясно?
- Ясно, - прошептал Солмон Исакович с томительным ощущением тяжести под ложечкой.
- С другой стороны, если я напишу заключение, что вы уже вылечились, то в больнице вам делать нечего. Это будет означать, что вы здоровы и вполне отвечаете за свои действия. Понятно?
- Разумеется. - Тяжесть под ложечкой чуть отпустила, но не ушла.
- Разумеется! - усмехнулась женщина. - И что дальше?
- Вы… отпустите меня домой?
- Ишь какой шустрый! - Женщина подняла руку. - Домой! Чтобы вы затеяли еще какой-нибудь дикий проект?
- Нет, я теперь не затею.
- Да понятно, вы мне сейчас что угодно пообещаете. Но вы же разумный человек, скажите сами, разве может человек, попробовавший чего-то интересного, необычного, вернуться как ни в чем не бывало в обыденную жизнь?
Соломон Исакович с изумлением выслушал такое толкование своего поступка, но не подал виду. Он лишь повторил:
- Я смогу, я больше ничего не затею.
- И мы должны вам верить на слово? Гарантий-то никаких!
- Но вы же сами сказали, что я отвечаю за свои поступки.
Женщина нахмурилась:
- Я вас в прошлый раз предупреждала, не умничайте. Да, отвечаете перед законом. В случае совершения криминального акта.
- Значит, меня посадят, - тихо сказал Соломон Исакович.
Женщина укоризненно покачала головой:
- Какие же вы все паникеры. И не стыдно вам, пожилому человеку? Посадят! Сажают за преступления. А ваш акт рассматривается не как криминальный. Тем более вы были больны. Ваш акт был антисоциальный! И ничто не гарантирует нас от ваших дальнейших фантастических выходок.
- Так что же со мной сделают?
- Вот в том-то и вопрос, что с вами можно сделать?
В голосе врача прозвучало, как показалось Соломону Исаковичу, искреннее недоумение.
- Я не знаю.
- Не зна-аю… - передразнила женщина. - Натворят черт-те чего, а потом - не знаю…
Она задумалась, но Соломон Исакович чувствовал, что на самом деле все было известно заранее и думала она, может быть, о чем-то совсем другом.
- Так вот, - быстро сказала она. - С такими антисоциальными, если они здоровы, поступают просто: в качестве превентивной меры - административная высылка из Москвы. Решайте сами, здоровы вы или больны. Если больны, будем лечить. Но вечно мы вас тут держать не можем, если прежнее лечение не дает результатов, придется применить более эффективные средства. А если здоровы…
Вот она и пришла, беда, которой ждал Соломон Исакович. Что ж, надо решать.
- Я здоров.
- Так и записываем в дело?
- Так и записывайте.
Женщина открыла папку и стала писать.
А Соломон Исакович сидел и думал. Вот и пришла пора расставаться с Москвой. Как-никак - более двух десятков лет сравнительно благополучной жизни. Необременительная бумажная работа, где все к нему привыкли и он привык ко всем. Мелкие, но столь важные удобства и сравнительная обеспеченность продуктами питания и предметами первой необходимости, возможная лишь в столичном городе. И - венец мечтаний каждого нормального человека - отдельное жилье. Жаль. Но ничего не поделаешь. Рано или поздно за все в жизни приходится платить. Что означает нынче административная высылка? Вряд ли принудительные работы. Скорее всего, какой-нибудь районный центр в глубинке. Дают ли срок или это на неопределенное время? И выделят ли ему жилплощадь или придется искать самому? Да уж, такой квартиры ему больше в жизни не видать. Да еще с бассейном. Соломон Исакович улыбнулся про себя. А зато приобретенная недавно строительная сноровка может отлично пригодиться: хоть блоки класть, хоть кафель…
- Вы что улыбаетесь? - спросила вдруг женщина.
- Да нет, я так…
Врач отложила ручку:
- Да вы поняли ли меня? Вы поняли, что вас вышлют из Москвы?
- Конечно, понял.
- И вы лишитесь московской прописки, и вряд ли уже когда-нибудь получите ее обратно.
- Да уж вряд ли.
- И…
Женщина потрогала кончиками пальцев складки вокруг рта, слегка помяла их, как бы пытаясь разгладить, и Соломон Исакович догадался, что она всегда, сознательно или бессознательно, помнит об этих портящих ее миловидное лицо складках, неуклонно углубляющихся со дня на день.
- Да вы не беспокойтесь, доктор, - сказал он. - Я все понял. Меня вышлют из Москвы, и прописку я потеряю навсегда. И работы такой, что у меня была, я себе не найду. Придется начинать все заново на пустом месте. И вероятно, надо будет ходить отмечаться. Ну и все прочее.
- Вы откуда все так хорошо знаете? - настороженно спросила женщина.
- Ах, доктор, что ж тут знать, - спокойно ответил Соломон Исакович. - Вы не беспокойтесь. Везде люди живут, как-нибудь пристроюсь. Что мне Москва? Бассейн мой вы у меня отобрали, - он снова улыбнулся, - квартиру не вернете, а больше меня тут ничто не держит. Или вы советуете остаться в больнице?
- Ничего я вам не советую, - раздраженно сказала женщина. - Взрослый человек, сами должны решать.
- Вот я и решил.
- Я только одного понять не могу.
Женщина замолчала, прижав пальцы к углам рта и глядя в больничное дело.
- Да?
- Вы говорите, в Москве вас ничего не держит. А что вас вообще тут держит?
- Где?
- Что вас тут держит, в нашей стране? Что вам здесь?
- Как это?
- Родных у вас нет, никого нет. Или сбережений много, боитесь, не вывезете?
- Нет, сбережений немного, - растерянно ответил Соломон Исакович.