Вернуться к ней заставил водитель. "Что, сколько бабка дерет? – спросил он, когда уже ехали. Пока она отсутствовала, он выяснил у других автомобилистов более приличную дорогу, ехал ею, и настроение его улучшилось. – Я почему спрашиваю, матушка тут у меня… думаю, может, тоже свозить?" Понятия не имею сколько, пришлось ответить Альбина. Почему, действительно, с меня ничего, тут же, вдогонку ответу вновь подумалось ей. И мысль об этом мучила уже до самого конца пути, и не оставляла, когда оказалась дома, и получалось, что единственное объяснение – потому что знахарка ничем не смогла помочь. А выводом из этого выходило, что помочь себе может только она сама, все в ее собственных руках, и не сможет – ничьей вины, кроме ее личной, в том, что с нею случится, не будет.
Вечером за ужином она приглядывалась к сыновьям. В ушах стоял голос знахарки: "А хоть и сын!" Младший нынче чудом был дома, обычно он появлялся за полночь, а то и совсем не появлялся, выговорив, а вернее, вырвав себе это право – не появляться, и что он там делал вне дома, чем занимался, – оставалось только надеяться, что урок прошлого все же пошел ему впрок. Нет, едва ли, чтоб это был он, наблюдая, как он наворачивает за обе щеки, решила Альбина. Он так мало бывал около нее, она его совсем не видела, если он и пил ее соки, то совсем по-другому. Старший, наоборот, редкий вечер теперь отсутствовал дома, они с невесткой последнее время заделались совсем домоседами, утром – на работу, после работы – прямым ходом обратно. Закончив институт, он было распределился на один из городских заводов по специальности, но вскоре у них пошли всякие разговоры с отцом, муж что-то объяснял ему, даже покрикивал: "Ты там необходим! Мы в своих людях нуждаемся! Всё там теперь будет решаться!" – и уже несколько месяцев старший занимал какую-то высокую должность в некоем возникшем недавно коммерческом банке. Сейчас он сидел за столом, держа корпус с идеальной прямизной, будто доска была привязана к его спине, со столовым прибором в руках, по всем правилам – вилка в левой, нож в правой руке, – хотя потребности в ноже по той еде, которую ели, не было никакой, это он сделался таким, начав работать в банке, и в волосах у него появился ровный, прямо-таки лезвийный пробор. Нет, сказалось в Альбине, и он тоже едва ли. Можно было бы допустить вероятность подобного, если б не был сосредоточен на себе. Если бы не был так погружен в себя – никого, кроме него самого; зачем ему пить кого-то, – он упивался собой.
"Муж?" – подумала Альбина, переводя взгляд на того. С этого бы сталось. Он теперь был ей непонятно кем, – совладельцем дома, наверно, не больше, она спала с ним за прошедший год, после выхода из больницы, считанное число раз, не возникало никакого желания, а если что и возникало, то, скорее, отвращение – и какие чувства ответно могло вызывать в нем такое ее поведение? Приходилось, наверное, искать на стороне, но одно дело прихватывать для сладости на стороне, когда у тебя дома на столе каша с мясом, и совсем другое – перебиваться изо дня в день конфетками. Да еще по нынешней поре, когда у них с этими конфетками стало туго.
– Мамочка, соль подайте, около вас там стоит! – сказала невестка.
– Да-да, где-то здесь, – засуетилась, глазами по столу перед собой, отыскивая солонку, Альбина. – Вот, пожалуйста! – И, привстав, передала соль невестке.
– Спасибо, мамочка! – сказала невестка, принимая солонку, улыбнулась благодарно, глаза их встретились, и Альбина поймала себя на том, что ее собственная ответная улыбка угодлива и подобострастна.
Она поймала себя на этом, – и ее озарило.
Словно в молниевой вспышке, она увидела все свои отношения с невесткой – с той первой их встречи по ее выходу из больницы до нынешнего дня, – и они впервые предстали перед нею как беспрерывная цепь этой угодливости и подобострастия. Она боялась невестки с того мгновения, как увидела ее в своем доме, боялась необъяснимо, беспричинно, животом, она чувствовала себя с нею кроликом перед удавом и, страшась этого страха, изо всех сил отпихивалась от него, делая вид, будто его и нет. Словно бы какие невидимые волны исходили от невестки, заливали ее, накрывали с головой, она барахталась в них, пытаясь удержаться на поверхности, а они заливали и заливали ее… Боже праведный, ведь она едва не утонула в них!
Это была невестка. Невестка пила ее, не кто другой. Невестка, несомненно.
– Шифоновое мое платье как, хорошо? – необъяснимо для себя спросила Альбина.
Когда оказалось, что вся ее прежняя одежда болтается на ней, как на пугале, и пришлось все перешивать, невестка буквально повисла на Альбине, прося отдать несколько вещей, переделать которые не получилось: "Мамочка, клянусь, буду так осторожна – нигде не зацеплю, не испачкаю!" И носила она платья Альбины с каким-то особым удовольствием, видно было – прямо наслаждалась ими, как особой, необыкновенной наградой, и Альбине, конечно, было это приятно.
– Я шифоновое не надевала еще. Не было случая, – отозвалась невестка. – Оно такое… ну, не для будней ведь. А сидит как… сидит изумительно, мне так нравится…. Я вам ужасно, мамочка, благодарна.
Она была удивительно почтительна к Альбине, всячески подчеркивала свою младшесть, вежлива была и предупредительна – необыкновенно; казалось бы, что Альбине бояться ее?
И вообще она оказалась значительно лучше, чем то представлялось вначале. Никакой не девкой оказалась, а очень даже приличной, заботливой, внимательной женой, – это заметно было невооруженным глазом, по одному тому, как подбирала сыну галстук к костюму, а то, что любила тряпки, любила одеться да пофорсить – так это нормальное дело для женщины, вполне естественное. И оказалось недурной хозяйкой: собственной волей потихоньку-помаленьку перенимала на себя брошенные Альбиной домашние дела, следила, чтобы имелось чистое белье в гардеробе, а грязное вовремя бы сдавалось в прачечную, взяла под контроль холодильник, чтобы не пустовал, нашла какую-то женщину наводить раз в неделю чистоту в доме, – хозяйкой, хозяйкой оказалась!
Ага, вот именно, хозяйкой, уличающе, дополнительным обвинением прозвучало в Альбине. Получалось, что невестка отбирала уже у нее и дом!
– Ты вот что… знаешь ли, – чувствуя, как все в ней дрожит и трепещет от кроличьего страха, но полная истерической, звенящей решимости перебороть его, проговорила Альбина, не глядя в лицо невестке. – Ты шифоновое, знаешь ли… не надевай. Я его у тебя забираю. Я его сама буду носить.
Зачем она сказала это, что за глупость была – отбирать платье, которое, конечно же, если б поправилась, снова могла носить, как и любые другие? Но необходимо было сказать это, ей нужно было сделать что-то – для самой себя, и прямо сейчас, немедленно, – показать себе, что способна защититься, может пойти наперекор своему страху, и сделает шаг сейчас – пройдет потом и весь путь.
Старший сын, схватила она краем глаза, весь напрягся, опустил вилку с ножом в тарелку, лезвийный его пробор сверкал у него в волосах подобно кинжальному жалу.
– Нну-у… мама… если вы так… хотите… если вы так считаете, – потерянно сначала, слегка даже заикаясь, но потом обретая спокойствие и придавая голосу твердость, сказала невестка, – разумеется, если вы так считаете, то, конечно, мама.
Она жарко запунцовела, кровь залила ее всю: лицо, уши, шею – но никаких ее чувств наружу не выплеснулось. И Альбина ощутила, что по-прежнему боится невестки, ощутила свой дрожащий кроличий хвостик и прижатые к черепу боязливые уши, – и осознала, что тот путь, который, казалось ей, впереди, должно пройти прямо сейчас, не откладывая, раз решилась ступить на него, потому что потом ей может недостать сил.
– А тебе я вот что… что хочу, – сказала она, взглядывая на старшего сына, к нему обращаясь, потому как к невестке – было немыслимо, – вы сколько будете здесь жить? Вы ж собирались отдельно, квартиру там снимать… Сколько мне за вами… ухаживать. Пора вам, я полагаю… Что не ищите ничего, на отца с матерью сели и ножки свесили?
– Подожди, подожди, – произнес сын, со звяком выпуская из рук вилку с ножом и замедленным, особо неторопливым движением сцепляя перед собой пальцы. – Что с тобою? Что случилось? Успокойся.
– То со мной случилось! Что, мать чиканутая, думаешь?! А если и чиканутая! Не было у вас денег снимать – жили, а теперь что? Сколько в своем банке теперь огребаешь? Мало, что ли?! Давайте ищите себе квартиру, и чтоб духу вашего больше здесь не было!
Муж пытался увещевать ее, вставиться со своимм словом, – она не дала ему произнести ничего связного.
– А ты заткнись! Ты чего вообще? Защитник мне! Ты вообще молчи!
Она преодолела себя, переступила порог, – и теперь ей было по силам все, что угодно. "Ай да молодец, ай да я, ай да вот так!" – одобрила она свое поведение с язвительно-трезвой усмешкой. Оказывается, одна она сидела за столом и кричала все это в беспамятстве, а другая она, с холодной, ясной головой, откуда-то извне, откуда-то со стороны наблюдала за той первой и даже, пожалуй, руководила ею.
21
– Что, Альбина Евгеньевна, – осторожно сказал врач, – может быть, давайте отдохнете? Ну, если тяжело. Оформим, давайте, инвалидность, ваш диагноз нам это позволяет. Будете пенсию получать, сможете больше времени проводить на свежем воздухе…
– Какой мой диагноз? – с запозданием прервала его Альбина. – Что вы имеете в виду?
– Ну, какой-какой, – улыбнулся врач. Вы же все прекрасно знаете. И вы интеллигентная женщина, вы понимаете, что ничего страшного в вашем диагнозе нет.
Альбина усмехнулась:
– В шизофрении-то?
– Ой, я вас прошу, Альбина Евгеньевна! – Врач был ласков и любезен до отвращения. – Их двести видов, шизофрении, вы же должны понимать. Это когда в молодости открывается – вот тогда тяжелый прогноз. А у вас – так, нервы. Естественно: жизнь к тому предрасполагает.
– Нет у меня никакой шизофрении, – сказала Альбина.
– Конечно, конечно, – мучаясь улыбкой, подтвердил врач. – Это только общее такое название… а вы просто устали, нервы у вас обтрепались, надо отдохнуть. И нужно воспользоваться вашим диагнозом. Отдохнете, как следет, а потом снова пойдете на работу. Почувствуете себя лучше – и пойдете. Ну, не туда, где были, так в другое место. Я думаю, с этим делом проблем, у кого-кого, а у вас не будет.
– Знаешь разве, откуда они вылезут, проблемы, – ненужно откомментировала его слова Альбина.
Она сидела у того самого врача-мужчины, который когда-то назначил ей в качестве лечения лыжи. Теперь, после больницы, он стал ее главным, основным врачом, и без его заключения никакой другой врач не мог ничего ни прописать ей, ни предписать. Она старалась попадать к нему как можно реже, хотя он и бомбардировал ее письмами с требованием прийти, показаться; если уж только – никак не обойтись без него, тогда лишь и шла, и нынче была как раз подобная ситуация.
Она прогуляла на работе неделю с лишним. Не было сил ходить туда, заниматься всеми этими бумагами, подшивать, перепечатывать, видеть все те же и те же обрыдшие лица, – и не ходила, махнув рукой на последствия: что будет, то будет! У нее и прежде уже случались такие прогулы, но тогда муж снимал трубку и обо всем договаривался с председателем поссовета, а сейчас она не жила дома и что же, для того уходила из него, чтобы обращаться к мужу за помощью?
– Нет, ну а что вас смущает, Альбина Евгеньевна? – спросил врач. – Оформим инвалидность, будете получать пенсию – и вам сразу станет легче: отпадет эта обязанность ходить на работу, которая так гнетет вас.
Засранец, подумала о враче Альбина, знает за меня, что мне хуже, что лучше.
Она и не против была бы получить эту инвалидность, чтобы прикрыться, в самом деле, ею и жить, как того требовала ее главная нынешняя жизненная обязанность, чтобы быть свободной от всяких прочих, вроде работы в поссовете, но получить инвалидность – значило совсем уж попасть в зависимость от врача, в рабство – не иначе. Захочет – и отправит в больницу, как ты ни протестуй. А в больнице сотворят с ней такое… опять забудет обо всем, и о Нем тоже. Нет, ей следовало быть очень осторожной с врачом, ни в коем случае, ни в чем не раскрываться перед ним, путать его и обманывать.
– А может, у меня опухоль? – не отвечая на вопрос врача, спросила она.
– Какая опухоль? – недоуменно вскинулся он.
– А вот, когда я тогда приходила, вы говорили.
Врач задумался, напряженно вспоминая.
– А, тогда! Ну, что вы. Это я просто предположение такое… Нет у вас никакой опухоли, анализы ваши ни на что подобное не указывают. А тогда, – вспомнил он еще, – мы вам прекрасную диспансеризацию провели – нет у вас ничего. А что это вы вдруг об опухоли? Вас что, мучают мысли о ней?
Чтоб тебе, ругнулась про себя Альбина, Она сообразила, что врач заподозрил ее теперь в новом навязчивом состоянии.
– Ничего меня не мучает, – сказала она. – Мне справка нужна, задним числом. Что вам, трудно дать?
Врач, ласково улыбаясь, покачал головой.
– Задним числом – никак. Я же вам предлагаю, давайте инвалидность. Лучший выход.
– Не хочу я никакой инвалидности.
– Ну, тогда новые и новые неприятности, из-за того, из-за этого… будете реагировать, переживать, нервы вдребезги, – нужно это вам?
– Будут вдребезги – вот вы и будете виноваты. – Альбина встала со стула и пошла к выходу из кабинета. Она знала, что ей с ее диагнозом, да особенно в этом кабинете, вполне допустимо говорить подобные вещи. У порога, уже взявшись за ручку, она произнесла: – Вам не кажется, что вы болван?
И вышла, не дожидаясь ответа. Она не особо заботилась о том, чтобы поддерживать с врачом хорошие отношения. Она знала: она больше не попадет в эту больницу. Будет скрываться, уедет куда-нибудь, но больше не попадет. Она им не даст такого повода, чтобы снова могли засадить ее туда.
Вызванный лифт остановился перед нею, она вошла в него, нажала кнопку первого этажа, и лифт, тихо пошоркивая тросом, понес ее вниз.
На первом этаже, когда двери открылись и вышагнула наружу, она вышагнула прямо на невестку, собиравшуюся садиться в лифт.
– Мама! – ахнула невестка. И не стала заходить в лифт, пошла, торопясь и заглядывая сбоку в лицо, рядом. – Мама, подождите! Мама, одно слово, пожалуйста! – быстро приговаривала она на ходу, пытаясь остановить Альбину.
Альбина молча миновала холл, тамбур подъезда из стекла и белого металла и остановилась только уже на крыльце. Здесь, в тени подъездного козырька, веял ветерок, нес прохладу, и не было той духоты, что внутри поликлиничного здания.
– Что такое случилось? – спросила она, оглядывая невестку.
Судя по всему, у той уже пошел седьмой месяц, живот был вполне отчетлив – не ошибешься, беременная или нет, и видимо, она пришла по какой-нибудь надобности к гинекологу. Одета невестка была, отметила Альбина, в ее костюм – тот самый, что вместе покупали тогда по талону, давно слишком большой самой Альбине, а невестке сейчас оказавшийся впору, костюм был делового, строгого кроя и не очень шел невестке, диссонировал с ее молодым, даже юным обликом, и однако она была именно в нем. Может быть, подумалось Альбине, потому она так любила ее вещи, что это ей было необходимо, чтобы пить ее?
– Мама! – сказала невестка умоляющим голосом. – ну, почему, почему? Я себя чувствую такой виноватой… Но в чем, в чем? Вы меня так заставляете терзаться. И это в моем положении! Разве я сделала что-нибудь плохое? Чем мы вам мешаем? Скажите, мы попробуем исправиться. Мама, пожалуйста, я прямо не могу, ведь я же с вашим внуком или внучкой хожу! Чем, чем мы вам мешаем?!
А то не знаешь, вурдалачка, хотелось бросить Альбине, но она помнила, как однажды, все тогда же, когда после ее больницы ходили с невесткой покупать платья, совершенно неожиданно для себя проговорилась невестке в своей тайне, и сейчас все в ней было настороже, чтобы не допустить похожего промаха.
– Живи, чего ты терзаешься, – сказала она вслух. – Не терзайся, нечего. Не можете уйти вы, – ушла я. – Какая разница.
– Но, мама, мама!.. – снова начала невестка, Альбина прервала ее:
– Бога ради, Бога ради! Только не страдай, я тебя умоляю. Прими как факт. И не уговаривай возвращаться, это исключено.
Она не жила дома с середины мая. Оказывается, когда ей открылось, кто может пить ее, невестка уже ходила с ребенком. Оттого они и стали вдруг так домоседствовать. Она ходила с ребенком, и выгонять их из дома было бы последней подлостью. Альбина поняла, что не сможет этого сделать, не по силам ей сделать такое. Сын, правда, предпринимая несколько попыток найти что-нибудь подходящее, но или он недостаточно упорно искал, или действительно так трудно было с нормальным жильем, однако все его попытки закончились безрезультатно, и она осознала, что нужно уходить самой.
Первую пору после ухода из дома она жила у бухгалтерши. Бухгалтерше было лестно иметь ее в постоялицах и страшно, – Альбина чувствовала это по каждому слову той, обращенному к себе, по каждому ее движению в своем присутствии, по всему ее поведению; лестно – потому что Альбина принадлежала для нее к тому могущественному вершинному слою, который вроде бы вот он, рядом, вместе работаете, но лишь попытайся коснуться – так недоступен, как Небеса, и оттого искушающе привлекателен, манящ и рождает желание любым способом приобщиться к нему, а страшно – потому что бухгалтерша боялась Альбининого диагноза, ожидала, каждое, должно быть, мгновение, каких-нибудь непотребностей с ее стороны, каких-нибудь выходок… И этих же сумасшедших выходок, видела Альбина, ждали от нее все домашние бухгалтерши – жить в такой обстановке долго было нереально. Да вдобавок ко всему тому дом у бухгалтерши оказался весьма невелик, только-только для ее семьи, даже тесноват, и Альбине не выкроилось не только своей комнаты, но даже отдельного угла, где бы имелась возможность уединиться, все среди чужих людей, у них на виду и с ними вместе, и она начала искать что-то собственное через несколько дней, как перебралась к бухгалтерше.