Сейчас она жила в летнем домике на садовом участке в шесть соток, в получасе ходьбы через лес от окраины поселка. От мысли найти квартиру в городе она отказалась с самого начала – это было не по силам, рассчитывать следовало только на свою, довольно смешную зарплату в поссовете да сберкнижку, которая тоже не отличалась у нее особой пухлостью, – она хотела снять себе какую-нибудь комнату с отдельным входом в своем же поселке, но и поселковые цены оказались велики несусветно, и все, что она в конце концов смогла снять – этот летний домик в одном из тех многочисленных коллективных садов, что, прячась по болотинам в лесах, окружали город со всех сторон. Владельцами домика была бездетная молодая пара, возраста ее сына с невесткой, участок достался им в наследство от умерших родственников, никакого интереса к садоводству с огородничеством они не имели, но и продавать дом им не хотелось, и они пустили Альбину в него едва не бесплатно. Дом был маленький, даже крохотный – комната и веранда, печь дымила, а напряжение в элекросети до того скверное, что вскипятить стакан кипятка для чая уходило чуть не полчаса, но Альбину все устраивало. Она взяла в прокате переносной телевизор с маленьким экраном, приволокла с работы стоявший там без употребления в председательском кабинете стабилизатор, чтобы телевизор мог работать и с таким напряжением, и жила вдвоем с Ним – ловя каждое Его появление на экране, каждое поминание Его имени и просиживая перед телевизором, когда показывали в записи заседания прошедшего в июле партийного съезда, до самого утра.
Она чувствовала, что должна быть с Ним сейчас беспрерывно, не оставляя Его своим вниманием ни на день, качели носились с прежней неудержимой стремительностью, с бешеной неудержимой силой вращались колеса, – у Него все должно было получаться, ничто не могло стать Ему помехой; но только если она все время будет держать Его в фокусе своего зрения, так она чувствовала.
И у Него все получалось. Несмотря ни на что. Ни на какие противодействия. Еще тогда, в марте, словно пройдя по бритвенному лезвию, Он победил на одних выборах, а теперь на этом партийном съезде, победил на других – победил, хотя волны, что угрожали Ему, были такой высоты и мощи, что, казалось, сметут Его, сомкнут, перекрутят в своем нутре и выбросят наружу жалким бездыханным комком плоти. Ему все удавалось, все выходило, как было нужно Ему.
При том, что счет к Нему все возрастал и возрастал. Республики, примыкавшие к Балтийскому морю, одна за другой объявляли себя отдельными странами, унося с собой порты с флотами и побережья с курортами; с продуктами в магазинах стало так плохо, что впервые после войны, которой она не застала даже своим младенчеством, повсюду вводили распределительные талоны; и пожар кавказских погромов дохлестнул своим пламенем до дальней Средней Азии: Ош называлось место, где выхлестнуло это пламя, сжегши разом полтысячи жизней, где-то в Киргизии, никогда прежде она и не слышала такого названия. Ужасный счет можно было бы предъявить Ему к оплате, поскользнись Он на каком-нибудь из тех крутых виражей, что Ему приходилось закладывать.
Но она знала: никакой счет не будет Ему страшен, все пойдет Ему в зачет, а не в вину, если она будет с Ним, сможет быть с Ним, не отвлечется ни на что другое в жизни; а и не имеет она никакого права ни на что отвлекаться: нет у нее сейчас ничего важнее в жизни, чем Он.
– Что мне передать дома? – спросила невестка. Она буквально сочилась страданием. – Я вас видела. Я должна буду сообщить дома, что видела вас.
Честная какая, с издевкой подумалось Альбине. Вурдалачка! И сообразила, что может использовать невестку для разрешения своей безвыходной ситуации. Почему нет. Вдруг получится. Что дурного может та сделать ей на расстоянии.
– Передай своему свекру, – сказала она – пусть, организует звонок моему начальнику. А то меня с работы попросят. Я тут опять не ходила неделю… Поняла? Прямо немедленно.
– Хорошо, – покивала невестка. Альбина тронулась идти, и невестка потянулась за ней следом: – А где вы хоть живете-то?
Ах ты, знать ей, где живет! Альбина остановилась и выставила перед собой заградительным жестом ладонь: – Бога ради! Вот это не надо! У-воль!
И теперь рванула вниз по ступеням едва не бегом, чтобы невестка наверняка осталась на месте. Невестка с ее животом, как бы того ни хотела, не могла позволить себе двинуться за нею с подобной же резвостью.
А ладно, Бог с ней, оправдывалась после перед самою собой Альбина, мучаясь, что соблазн извлечь пользу из встречи с невесткой оказался сильнее очевидности: не иметь с нею никакого дела. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Раз уж такой случай – грех даже было бы не воспользоваться им. Не может же невестка из-за того, что передаст поручение, сделать ей что-то дурное…
И страхи Альбины действительно оказались безосновательны. Ничего, кроме пользы, не принесла ей нечаянная встреча с невесткой. Назавтра она вышла на работу, – и будто не отсутствовала неделю без всяких оправдательных причин: председатель вел себя с нею так, словно этой прогулянной недели просто не было в календаре. И бухгалтерша потом сообщала Альбине: вызвал и дал указание: проставьте ей в табеле, что работала.
Видимо, невестка не имела больше никакого воздействия на нее. Видимо, расстояние и впрямь сводило это воздействие к нулю.
Подтверждением тому было ее самочувствие. Нет, такого, чтобы она вновь стала чувствовать себя полной сил и здоровья, какой была, помнилось ей, год назад, особенно до больницы, – такого не произошло, силы ее до конца к ней не вернулись, оставались и слабость, и вялость, но в ней была воля одолевать их – вот главное. И ко всему тому она перестала худеть. И даже чуть-чуть поправилась, – она заметила это по своим ушитым платьям, которые, еще немного, и пришлось бы расставлять.
С неделю после встречи в поликлинике она внимательно следила за собой: худеет, не худеет, поправляется? – все с нею оставалось, как до встречи, и ее переполнило ликованием: невестка ничего не могла ей сделать, она ускользнула от нее, избавилась от ее упырьих пут! В ней появилось даже довольство, что они столкнулись тогда с невесткой, столкнулись – и вот результатом она знает, что правильно поступила, уйдя из дома, хорошо поступила, а не столкнулись бы и не дала бы ей поручение, – не имела бы тому подтверждения.
Ее подмывало поделиться своими ликованием и довольством с бухгалтершей, и она едва сдерживала себя, ужасно хотелось. Бухгалтерша заместила в ее жизни Нину.
Они теперь постоянно пили с ней на работе чай, перемывали косточки председателю и всем остальным, кто работал с ними в поссовете, дальше поссовета бухгалтершу ничто не волновало, никто не интересовал, и это Альбину очень даже устраивало. Потому что, если б иначе, разговор бы непременно выходил на Него, пришлось бы защищать Его, объяснять его поведение, и нечаянно, забывшись, она могла бы проговориться о своей тайне, а это было нельзя ни в коем случае. Недопустимо.
Бухгалтерша единственная знала, где она живет. И единственная, кроме самой Альбины, появлялась в ее жилище. здесь они тоже пили чай, подолгу кипятя воду на электроплитке, Альбина водила ее по чужим, заброшенным владениям, предлагала угощаться ягодами. Но все было неухоженное, вырождающееся – малина червивая и с болезненно-сухой землистой корочкой по закраинам, смородина мелкая и кислая, – и бухгалтерша, клюнув раз-другой, устремлялась обратно в дом. Пойдем, закипело уже, наверно, говорила она, не веря, что за такое время вода успела лишь хорошо нагреться. Приходи ко мне, я тебя такой малиной попотчую! У меня малина нынче уродилась, не малина, а чудо… Да, гляди-ка! – недоумевала она, обнаружив воду только еще пускающей со дна серебристые пузыри. Ну, у тебя тут!.. И после, когда все же сидели с чашками горячего чая в руках, хрустели печеньем, говорила с этим же недоумением:
– Ну, лето ладно, лето – оно лето. А как же ты тут зимой-то будешь?
– А что зимой, – отвечала Альбина. – Сейчас народу здесь много, вот напряжение и падает. А зимой нормально будет.
– Ну, может… – недоверчиво тянула бухгалтерша. И оглядывала стены: – Да ведь он же, поди, холоднющий!
– Да уж не жаркий, конечно, – соглашалась Альбина. – Дровами надо запастись. Дровами запастись, да топить не жалеть – и тепло будет.
– Ну, если не жалеть… – тянула бухгалтерша.
– Да уж, конечно, не жалеть, как же иначе, – выношенно подтверждала Альбина. Она уже договорилась с хозяином соседнего участка, имевшим бензопилу, что тот распилит ей дрова, когда привезут, и уже выписала себе через поссовет целых десять кубометров, чего должно было хватить на зиму за глаза, и только ждала, когда на базе появится береза, чтобы поехать и взять ее.
– А вообще ты чего, как ты дальше-то собираешься, – время от времени начинала допытываться в такие посещения бухгалтерша. – Долго ли можно так. Бросила все, и у самой ничего… мужика даже нет, это же ты все равно, как в воздухе висишь! Ну, повисишь-повисишь, а потом?
– А потом – суп с котом, – усмехаясь, традиционно отвечала Альбина.
Она ничуть не задумывалась ни о каком будущем. И ни о чем не загадывала вперед. Она знала: нужно пережить зиму, а там будет видно. Главное, пережить зиму, а там все само собой расставится на свои места, и сами собой найдутся ответы на все вопросы.
Первые утренники стали схватывать землю ломким хрустким панцирем и опушать траву белой щетиной инея в самом начале октября. Печь оказалась хуже, чем она полагала, и, чтобы не остывала, ее пришлось топить чаще, чем бы хотелось. А сам дом хуже держал тепло, чем она надеялась; едва печь остывала, тепло из него выдувыло, по утрам она просыпалась оттого, что у нее ломило от холода лоб. Листья с деревьев и кустов облетели, садовое пространство, тесно набитое маленькими яркими домиками, просматривалось насквозь, до темной стены окружавшего его леса, в домиках вокруг уже почти никого не осталось, десяток человек – не больше, и отсыпанные песком дорожки сада оживали только еще по субботам-воскресеньям, слышалось хлопанье дверей, стук каблуков по ступеням крыльца, далеко разносились звуки голосов, а потом и в субботы-воскресенья сделалось тихо, и от сторожа, обитавшего со своей старухой в хорошей, крепкой избе около садовых ворот, Альбина узнала, что они остались здесь втроем.
Что за зима ей предстоит, Альбина поняла лишь тогда, когда температурный столбик прочно переместился за нулевую отметку. Около пола воздух в доме не нагревался вообще никогда, и она все время, не снимая ни на минуту, была вынуждена ходить в валенках, оставшихся, надо полагать, от прежних, умерших владельцев, а вода в ведре около двери всегла была подернута сверху целлофановой пленкой ледка. И это при том, что теперь она топила печь три раза в сутки: даже и ночью, специально ставя будильник, просыпаясь по нему, напихивая полную топку дров и поскорее ныряя обратно под одеяло, пока постель не остыла. Выпадавший снег больше не таял, пушистый слой его делался все толще и толще, пришлось расчищать себе тропинку лопатой, и чистить приходилось громадное расстояние – до самого дома сторожа. Чистить так же получасового хода тропу в лесу было немыслимо. Пока в лесу снега лежало немного, ощутимо меньше, чем на садовом открытом пространстве, и одолеть путь до поселка было вполне возможно. Но через самое недолгое время снежный покров неизбежно нарастет и там, и как же ей добираться тогда? А на лыжах, как, ответил ей сторож, когда она спросила его, каким образом добирается он. Как еще-то. А моя старая вон всю зиму здесь сидит, никуда и не выбирается. Да что вы, удивилась Альбина. Она была все же городской жительницей, и такое не укладывалось у нее в голове. А если с сердцем вдруг что-то, ну, вообще с самочувствием, как "скорую" вызвать? А помирай, чего вызывать, отозвался сторож. Но потом ответил: а опять всё на лыжи, до поселка – и оттуда по телефону. Будет дорога расчищена – приедут. К саду и в самом деле вел довольно приличный проселок, по которому можно было проехать на машине, но он, кружным путем в огиб леса, вел сразу в город, и если добираться на работу по нему, это заняло бы целый день в одну лишь сторону.
Что же, ходить на работу на лыжах? Альбина не знала, как ей быть. Ну, лесом на лыжах – это туда-сюда, это еще приемлемо. А потом, по поселку? Не в руках же нести их. И каждое утро, и каждый вечер – по поселку на лыжах?
Мысль о том, что придется ходить на лыжах по поселку, угнетала Альбину. Она не могла представить себе этого. И ведь, наверное же, с рюкзаком за плечами, чтобы положить куда-то и сумку со своими вещами, и купленные продукты… Этими лыжами она сразу ставила себя в какое-то особое, ущербное положение по отношению ко всем остальным людям, выходила из ряда вон, делалась если и не посмешищем, то притчей во языцех, подобно Семену-молочнику.
Но другого способа добираться до работы она не видела, и получалось, что придется пойти на него. Лыжи, помнила она, стояли в кладовой рядом с туалетом, под лестницей на второй этаж, она помнила даже, как они там стоят, и знала, где палки от них и ботинки, ей было бы достаточно пяти минут, чтобы зайти, взять это все и уйти, летом, в первый месяц после ухода из дома, когда обнаружилось, что нужно то платье и то, эта вещь и еще вот эта, она так и делала: звонила домой, там никто не снимал трубку, – и она тут же вылетала из поссовета, открывала своим ключом дверь, кидала быстро в приготовленные сумки нужные вещи и уходила, никого не увидев. И сейчас она хотела сделать так же, но всякий раз, набрав номер, напарывалась на голос невестки: "Аллё-о! Да говорите же!" – и до нее, наконец дошло: невестка уже в декретном отпуске, ждет родов, мало куда, наверно, выходит, и идти за лыжами – увидеться с ней.
Но увидеться с кем-либо из семьи, тем более с ней, – было совершенно невозможно. После очередного невесткиного "Аллё-о?" Альбина принялась звонить по справочнику в различные городские магазины, где могли торговать лыжами: с лыжами, оказывается, была сейчас проблема, почти не купить, оказывается, в их края привозили лыжи обычно из Эстонии, а теперь – все, кончились эстонские лыжи, больше не будет. Но выхода у нее не было, ей нужно было достать лыжи во что бы то ни стало, и в конце концов ее звонки увенчались успехом: лыжи нашлись на некоей загородной лесоторговой базе, где им совершенно не полагалось быть, – должно быть, завезли туда по обычной нелепости, и вот они стояли там, пылились вдали от своего покупателя.
Поездка за ними стоила ей полного дня. И пришлось еще искать мастерскую, где бы прикрутили крепления и подковали металлом ботинки, ехать туда в другой день, забирать лыжи, и все это делалось Альбиной не с легкостью, что вдыхается в любую заботу ощущением неизбежной необходимости ее, а через силу, с натугой, словно бы сквозь рыдание.
Что-то надламывалось в ней, – она чувствовала, боялась этого и боялась признаться себе в своем страхе.
Вернувшееся на неделю тепло съело почти весь снег, заставив Альбину ходить в резиновых сапогах, и снова обрушился мороз, и сразу взял десятиградусную отметку, – вскочив среди ночи по звонку будильника заправить топку дровами, она осознала, что температура в комнате почти нулевая, несмотря на то, что последние угли в печи перестали пыхать язычками пламени и она закрыла заслонку всего каких-нибудь часов пять назад. И тут, швыряя в печь приготовленные с вечера тоненькие полешки, чтобы огонь скорее схватил их, вся содрогаясь от пробиравшего до костей озноба, Альбина осознала, чего боится.
Она боялась бессмысленности своей жизни здесь – вот чего!
Ей мнилось до нынешней ночи, что она боится не выдержать своего существования в этом домике, боится, что все старания выжить здесь напрасны, пойдут прахом, слишком непривычна была она к подобному быту, слишком изнежена комфортом, – и не выдержит, сорвется, убежит в дом, под бок к невестке, пьющей ее силу, а на самом деле она боялась совсем другого: бессмысленности своей жизни здесь!