– Да, я много зла причинил, – вновь послышался мужской голос. – Но я жил ради светлой идеи. Я ошибался, но я хотел как лучше. А что сейчас? Обычная склока. Примитивная борьба за власть, за богатство. Никаких светлых идеалов.
– Володя, зло недопустимо, даже если оно совершается ради светлых идеалов.
И тут до Ирочки дошло – это разговаривают Ленин и Арманд. Это ее звали Инессой. И опять зазвучал голос того, кто жил здесь, в этой большой квартире, много лет назад.
– Друг мой, ты права. – Ленин помолчал. – Будет еще жизнь? Я хочу, чтобы мы были вместе. Никакой политики, никаких государственных дел, никаких потуг ради славы, денег. Я буду жить только ради тебя, а ты – ради меня. Только ты и я.
– Мы не случайно встретились в той жизни. Но я не знаю, что будет в будущей.
– Души должны приходить в мир, чтобы учиться жить.
– Души приходят в мир в обличие людей, чтобы учиться любить. Но любовь телесная мало стоит, если души не любят друг друга.
– Вот видишь! – Какое оживление звучало в голосе Ленина. – Я верю, что мы встретимся. Моя душа узнает твою душу. Какой бы ни была твоя внешность. Я так хочу жить только любовью к тебе. Чтобы ты и я. Как только закончится мое заточение здесь, в Кремле… Может быть, это произойдет уже скоро. Не знаю.
– На все воля Божья… Мне пора.
Все стихло. Повисла веселая звенящая тишина.
"Приснилось? – удивленно спрашивала себя Ирочка. – Разве я спала? Кажется, нет… Не знаю… Ленин слушался ее. Она умнее. Она знает… Важно, чтобы души нашли друг друга. А моя не находит. В этом все дело".
Она медленно поднялась и пошла к себе.
С этого дня, встречаясь с Воропаевым в коридоре, в столовой или в своей приемной, Ирочка испытывала чувство неловкости. Но очень скоро она поняла, что сходное чувство испытывает мужчина, который по-прежнему ей нравился: Воропаев отводил глаза, смущенное выражение торчало на его лице. Ирочке стало смешно.
Столкнувшись с Воропаевым в очередной раз, она проговорила с мягкой улыбкой:
– Анатолий Вадимович, ничего такого не произошло. Вы обиделись на меня?
– Нет.
– Я на вас – тоже. Все нормально.
Он улыбнулся ей, сероватые глаза смотрели понимающе.
– Хорошо. Я учту, – произнес он и пошел дальше.
Их отношения наладились. По крайней мере, она не ощущала ничего, что стояло бы между ними. Но это были отношения людей, вынужденных общаться друг с другом. Ей оставалось только сожалеть, что их не связывает нечто большее. Их души не были созданы для того, чтобы найти друг друга.
Дни летели быстро. Звонки, посетители, письма, документы занимали все время. Вечер приближался стремительно. И лишь в конце рабочего дня наступало затишье. Можно было перевести дух.
Ранней осенью произошли какие-то события, из-за которых Ирочкин начальник стал дольше задерживаться на работе, сидел мрачный, раздраженный. В приемной часто говорили про Верховный Совет, который творил невесть что, про левую оппозицию. Кремлевские сотрудники ходили встревоженные. Подполковник Гавриков из охраны, с которым Ирочка была давно знакома, сказал ей по секрету, что дело может дойти до штурма Кремля, и они готовятся к такому повороту событий. Гавриков уверял, что Кремль не сдадут, и она поняла – дела плохи.
Ирочке приходилось дольше засиживаться на работе. Она меньше видела сына, хотя особо не беспокоилась – пока с ним мама, все будет нормально. Главное, пережить это смутное время.
В один из вечеров, когда начальник уехал по делам, странный авантюризм, заставляющий Ирочку совершать непонятные поступки, завел ее в дальнюю часть здания, где почти никто не ходил, где привычно висела пыльная тишина. Она медленно шла по коридору. Мягкие туфли скрадывали звук ее шагов. Она не мешала тишине. Она была ее частью… И вдруг подозрительные звуки. Будто голоса. Едва слышные. Они доносятся из-за большой двери, за которой зал для заседаний. Один из многих в этом здании. Ирочка осторожно приближается к двери. И в самом деле, за ней кто-то разговаривает. Ирочка наклоняется к замочной скважине.
Сначала ей кажется, что за дверью лишь полутьма, наполненная легким свечением, сквозь которую ничего не разглядеть. Потом она видит в каком-то неверном свете пожилого лысого мужчину, весьма похожего на Хрущева. Он говорит:
– Почему вся слава Ленину и Сталину? Почему все им? Их почитают, их ругают. Величайшие гении – они. Величайшие злодеи – тоже они. Это нечестно. В конце концов, кто устроил оттепель? Кто дал людям надежду? Кто пытался хоть что-то изменить? Я. Ну, еще Юрий Владимирович. Так что мы с Юрием Владимировичем тоже заслужили.
Сидящий рядом пожилой мужчина с большой залысиной гордо покашливает.
И тут раздается еще один голос, невнятный, спотыкающийся:
– О каких заслугах вы говорите? Странная точка зрения, Никита Сергеевич. – Ирочке не видно, кто говорит, но голос невероятно напоминает брежневский. – Вы испортили то, что было сделано до вас. И правильно вас освободили от занимаемой должности. Вам надо было только убрать излишнюю строгость. А вы на что замахнулись? На основы.
– Я бы на вашем месте молчал, – назидательно произносит Хрущев.
– А мне стыдиться нечего, – уверенно возражает голос Брежнева. – Я всегда исходил из самого гуманного лозунга: Живи и дай жить другим.
– Да что вы несете? При вас все разрушилось. Вы просрали великую страну. После вас бесполезно было спасать. Поэтому у нынешних и не получается. А вы: нечего стыдиться.
– Отчего же многие до сих пор с такой теплотой вспоминают те годы? Не отрицаю, с колбасой были проблемы. Но не колбасой единой жив человек.
Тут начинает говорить еще один дряхлый старик, который тоже виден Ирочке. Он похож на Черненко.
– Совершенно с вами согласен, Леонид Ильич, – звучит его прерывающийся голос. – Особенно в той части, где вы о Сталине. Следует признать, что отдельные перегибы тогда случались, но жизнь была наполнена смыслом. А что сейчас? Жизнь ради сытости, ради денег? Отсутствие достойных целей? Пустое, никчемное существование. Вот почему важно было продолжить дело Сталина. Рано или поздно это поймут. Это оценят.
– Народу строгость нужна, – произносит тот, кого назвали Юрием Владимировичем. – Он строгость любит. Но и начальников нельзя распускать. Нынешние начальники творят что хотят. Всю страну растащили по карманам. На все плюют. Ничего не боятся. А народ опять нищий. Это плохо. Обездоленным что социализм, что капитализм. Им не до веры в светлое будущее. Борису Николаевичу пора это понять. Спешным указом тут не обойдешься.
Ирочка вдруг понимает – это Андропов. Ну, как бы он.
– Застой, застой, – сердито ворчит Черненко. – Критикуют. А сейчас лучше? Прав Леонид Ильич: и сами жили, и другим давали. А сейчас только сами хотят жить. Только самим все забрать. Никакого гуманизма. Я так скажу: при социализме было лучше.
– Дело вовсе не в социализме или капитализме, – назидательно говорит тот, который Андропов. – Дело в людях. В их мыслях, поступках. Темные страсти, пороки правили тогда, правят и сейчас. Убивали, грабили, насиловали всегда не идеи, а люди.
В конце коридора, за Ирочкиной спиной, слышатся четкие шаги.
– Кто-то идет, – испуганно говорит Черненко.
Все прислушиваются.
– Да, кто-то идет, – соглашается Андропов.
Силуэты в замочной скважине исчезают, потом опять появляется Хрущев.
– И все-таки, почему вся слава им? – обиженно вопрошает он и вновь исчезает, будто растворяется в полутьме.
Ирочка распрямляется, в смущении ожидает подходящего человека. Это охранник – она видела его много раз.
– Что вас потянуло в эти края? – лениво спрашивает он.
– Голоса услышала. Там кто-то есть.
– Быть того не может.
– Честное слово, я слышала. – Ей стыдно сказать, кого она углядела в замочную скважину.
– Сейчас проверим, – спокойно произносит он, гремит ключами, выискивая нужный, потом вставляет ключ в замочную скважину. Сочно, с удовольствием клацнув, ключ открывает дверь. Охранник входит внутрь. Света, проникающего с улицы, достаточно для того, чтобы увидеть – в зале ни единой души. Охранник включает свет, испытующе смотрит на Ирочку.
– Послышалось, – виновато говорит она.
– Такое здесь бывает… – Он смотрит на нее с хитрым прищуром. – Завтра днем вы что делаете?
– Работаю.
– Жаль. У меня выходной. А вечером?
Ирочке подобный поворот не по душе.
– Вы женаты? – сухо спрашивает она.
– Женат. Какое это имеет значение? Вы ведь не замужем.
– Имеет, – говорит она и, состроив строгое лицо, оставляет охранника в одиночестве.
"Странно, – размышляет Ирочка, удаляясь по коридору от распахнутой двери. – У меня галлюцинации? Глупость какая…. Вовсе не галлюцинации. В этих стенах и не такое случается… – И тут как озарение. – Может быть, поэтому с мужчинами не везет? Кремль виноват? Недаром Дмитрий Сергеевич из делопроизводства говорил, что это судьба – работать здесь, а Кремль – нечто особое. Он вбирает всех нас: и тех, кто работает на этой территории сейчас, и тех, кто работал раньше. Каждый из нас – его часть… Дмитрий Сергеевич правильно сказал. Так оно и есть. Потому и с мужчинами… Кремль виноват".
Она уже не сомневается – причина в этом.
XI. Смутное время
Свершилось. Квота получена. Повезут теперь нефть за границу, продадут, а денежки им достанутся. И хорошая жизнь начнется. Токарев ходил довольный. Словно его на высокую должность назначили.
В прежние времена Евгений Токарев работал в райкоме КПСС инструктором. Как все порядочные люди, планы строил на будущее, как по должностной лестнице повыше забраться, должность хорошую получить, а тут началась перестройка. Все пошло кувырком. Получив задание отслеживать процессы в демократических организациях, он стал разыгрывать из себя реформатора, посещал заседания демократической платформы, потом вступил в Московский народный фронт. Приятно было ругать КПСС и при этом не бояться последствий.
Он до сих пор помнил дурацкие заседания, бесконечные разговоры, горящие нетерпеливым блеском глаза.
– Надо строить демократический социализм. Нам не нужен дикий капитализм. Сейчас не девятнадцатый век. Зачем возвращаться назад, чтобы потом идти вперед?
– Построить социализм с человеческим лицом невозможно. История уже доказала это.
– Вовсе нет! Это не был чистый эксперимент. Партия переродилась. Надо возвращаться к истокам, к Ленину.
– Мы можем разрешить частную собственность на крупные предприятия. Но на землю – ни в коем случае. Ввести частную собственность на землю значит дать возможность иностранцам раскупить страну Вместо полей всюду поднимутся публичные дома.
– Столько публичных домов не построят. К сожалению. И пусть землю покупают. Пусть. У земли должен быть хозяин.
– Нет. Только частная собственность на крупные предприятия.
– Не должно быть частной собственности на крупные предприятия. Даже в Швеции ими владеет государство. Поймите.
– Да иди ты со своей Швецией. Мы в России живем. У нас другое мышление.
– При чем тут мышление? Надо возвращаться к истокам, к Ленину.
Он потом смеялся, пересказывая эти дурацкие споры Виктории, писал записки райкомовскому начальству. А жизнь, между тем, шла.
Он вдруг увидел, что безнадежно отстал. Его бывшие коллеги создали кооперативы, совместные предприятия, покупали задешево за границей и продавали втридорога родному государству компьютеры, сидели в красивых офисах, приобретали дорогие автомобили, ездили отдыхать за границу, а он протирал штаны в райкоме и на демократических тусовках. В девяносто первом, когда провалился путч, Евгений решил: все, конец тем, кто шиковал. Теперь время тех, кто был позади. Хрен вам! Ничего не изменилось. Те, кто жил припеваючи, остались при деньгах. Наиболее удачливые стали создавать банки. Это было совсем обидно. Выше-горцев, ушлый парень, с которым они в райкоме пахали, не только банк, но и турфирму обосновал. Ездил на "Вольво". А деньги-то левые за всем торчали. Евгений порой бесился от ощущения несправедливости. Об этом никто не знал, кроме жены, Виктории. Он с давних пор выучил себя всегда улыбаться на людях, быть приветливым, остроумным. Жена одобряла все, что он говорил.
В октябре девяносто первого о нем вспомнили. Когда ему предложили работать в Кремле, согласился не раздумывая. Это давало определенное положение, выводило на высший уровень власти. Одно упоминание о месте службы вызывало уважение. Но потом он разочаровался: зарплата плевая, работы много, за границу не посылают. И перспективы неясные: отставят начальника, у которого трудишься, и тебе на дверь укажут. О карьере абсолютно бесполезно думать.
Евгений совсем потух, забыл про шутки. Со старыми приятельницами стал реже встречаться. Единственное, что согревало его – дочь. Школьница двенадцати лет. Он обожал ее. Спешил домой, чтобы делать вместе уроки, помогать в детских заботах. Рядом с дочерью душа размякала.
Потом появился этот жук. Юрий Семенович Беленький. Дошлый мужичок. Само провидение свело их.
– Я прошу вас помочь благородному начинанию. Дети – наше будущее. И прежде всего надо помогать одаренным детям. На это фонд и нацелен. Вот копии учредительных документов, программа деятельности.
Токарев сразу понял, что к чему. Благотворительный фонд, который возглавлял Беленький, призван был сыграть одну роль – кормушки. Дети лишь прикрытие. Главное – квота на экспорт нефти. Жук все прекрасно придумал.
Евгений сходу решил: он будет помогать. Но при условии, что его жена, Виктория, станет заместителем президента фонда. Токарев знал, что жены многих высоких чиновников числятся в богатых коммерческих организациях, банках и получают достойную зарплату. Евгению позарез нужны были деньги. Давно пора менять автомашину – он мечтал купить престижную марку. Стоит также подумать о хорошей кирпичной даче – деревянный дом всерьез обветшал. Да и помимо этого существовала масса вещей, которые он хотел иметь.
Но спешить он не стал. Решил выждать, потянуть время.
– Юрий Семенович, вы оставьте документы. Я посмотрю.
– Да-да, – с готовностью согласился Беленький.
Потом была вторая встреча. Токарев ходил кругами, не говорил ни да, ни нет. Прозрачные намеки, и только.
– Фонд заслуживает поддержки. Цели благородные. Программа серьезная. Не знаю, правда, как в правительстве получится.
– Вы уж помогите, – томно просил Беленький.
– Попробую. Но не все так просто… И это направление не совсем относится к моим прямым обязанностям.
– Я умею быть благодарным. – Какими пожирающими глазами смотрел он на Евгения.
– Ну, что вы. Причем тут благодарность. Главное – хорошему делу помочь. Хотя, не все просто…
И только на третью встречу он сказал:
– Юрий Семенович, у меня жена без работы. Мне кажется, что она была бы полезна вашему фонду. Дипломированный экономист.
Беленький в момент согласился. Ему не нужно было объяснять, что это самый надежный вариант сделать из Евгения верного союзника. Они были нужны друг другу. Беленький сам предложил для Виктории место заместителя президента. Будто прочитал мысли Евгения. Через два дня Виктория была оформлена в фонде. Ходить на работу каждый день от нее не требовалось.
После этого началась бурная деятельность. Из Кремля пошли письма в правительство, в Минтоп, в Минфин. Токарев названивал туда, интересовался прохождением документов, торопил, намекал на поддержку фонда влиятельным начальником, у которого он работает, ссылался на поручение, которое выполняет. Все двигалось медленно, с великим скрипом. Приходилось вновь звонить, стучаться в некоторые кабинеты, просить, требовать, настаивать.
Наконец, кропотливая работа дала результат. В конце августа квоту предоставили. Настало время пожинать плоды. Наслаждаться жизнью. Токарев ходил довольный, все в нем пело. Он готов был расцеловать каждую кремлевскую сотрудницу. На радостях он хорошенько выпил. А три недели спустя над выстроенным благополучием нависла опасность. Запахло возможностью смены власти, крушением всего и вся.
Идиоты с красными флагами угрожали его благополучию, покушались на будущее. Коммунистические фанатики хотели разрушить то, что он создавал по крупицам.
– Что за мерзкое время! Что за страна! – сердился Токарев. – Как тут жить? Уехать бы куда-нибудь.
– Где нас ждут? – Виктория невесело усмехнулась. – Нигде мы не нужны. Здесь надо было устраиваться… Не психуй. Может, все обойдется.
– Бог его знает. Помнишь, что они в мае творили? Сейчас хуже будет. Они злые, наглые. Вон что в Верховном Совете вытворяют. Захватят власть, начнут всех, кто в Кремле работал, преследовать. И фонды закроют. И квоты отменят. Что делать? Побираться?.. Только жить начали…
Он решил поговорить с Воропаевым. Уточнить ситуацию. Все-таки, тому известно многое. Большой человек. Имеет доступ к секретной информации. С самим встречается. Помимо всего прочего, Токарев слышал краем уха про какой-то особый указ. Что? Зачем? Стоило узнать.
Конечно, Воропаев – чудак и чистоплюй. Строит из себя невесть что. Идеалист чертов. Носится с какой-то глупостью: зло только в нас, и мы полностью ответственны за него. Чушь. А дела простого сделать не может.
Весной Токарев узнал, что готовится поездка сотрудников за границу. На стажировку. Не куда-нибудь, в Канаду. Понятно, каким образом формировали группу: вновь ехали Семенов, Каменецкий, Вера Штукина, Полыева. Узкий круг. Евгению было обидно. "Одни безвылазно в Москве сидят, вкалывают, а другие уже по второму разу едут! – злился Евгений. – Как справедливость восстановить?"
Он решил сыграть на самолюбии Воропаева. Этот, если захочет, решит для себя вопрос. А заодно – и для Евгения.
Токарев сей момент к Воропаеву. Зашел, сел. Воропаев что-то пишет.
– Женя, прости, у меня срочная работа.
– Я ненадолго. Любопытная новость. Слышал, что группа должна в Канаду ехать?
– Не слышал.
– А зря. Мог бы подсуетиться. А то опять непонятно каким образом набрали туда людей. Одни безвылазно в Москве сидят, вкалывают, а другие уже второй раз едут. Семенов, Каменецкий. Полыева едет. Штукина. Ты учти. Еще можно вмешаться.
– Учту, – этак равнодушно говорит Воропаев.
– Нам только за государственный счет и остается ехать. При нашей зарплате. Я бы на твоем месте подсуетился. Ну, и насчет меня не забудь. Если удастся, конечно. Со своими ехать приятнее. Так что не забудь.
– Женя, как же мне забыть такого человека. Не беспокойся, без тебя я не поеду. Сегодня же все выясню. Справедливость восторжествует.
Казалось бы, все, можно быть спокойным – вопрос решен. Только ни черта он не сделал. И сам не поехал, и за Токарева не попросил. Засранец… Все равно, стоило с ним поговорить.
Утром он зашел к Воропаеву – того не оказалось на месте. Потом на Токарева свалилась срочная работа, и лишь три часа спустя он заглянул в нужный кабинет. Воропаев, который сидел за своим столом, попытался от него отмахнуться: