Медосмотр сдавали на втором этаже, в красном уголке. Маруся с Олей встали смирнехонько у дверей.
- Очередной! Проходите! - крикнули из уголка.
Маруся вошла и видит: в белом халате, в белой шапочке - мальчик. Розовый, умытый, зеленкой пахнет, над верхней губой светлые молодые усы.
- А где Эсфирь Соломонна?
Нет - нет, уже нету Эсфирь Соломонны. Вместо нее мальчик с усами.
Сначала он накачал на ее руке грушу для давления, потом как ни в чем не бывало сказал: ложитесь в кресло. Какое кресло, зачем кресло? Сынок, в шисят лет уже не бывает кресло. Сначала надо у людей спросить, у Эсфирь Соломонны. Вот она умеет обследовать болезни: надо мять живот, под ребром мять, смотреть язык, дергать за веко. Эсфирь Соломонна людей сорок лет знает без твоего кресла. Нет - в кресло, в кресло. Вы имеете дело с пищей. Не имею! Имеете! Дайте соскоб! Это у молодых соскоб, а когда, как сейчас, то соскобы все уже заканчиваются…
Сестричка сидела прежняя, Таечка.
- Таечка! Скажи ты ему!
Таечка делала Марусе знаки, но Маруся не понимала.
- Перчатки надел! Эсфирь Соломонна говорила про печень, про мочу, а перчатки не надевала. Она смотрела на язык - и все. Ты лучше скажи, почему ухо свистит, родинка на шее горит, жгет, во рту - как пятак пососала. А нечего перчатки показывать!
Мальчик осерчал и отложил ее карточку. Не подписал в нее какие - нибудь слова. Сказал: отсранить от работы! Ой! Отсрани! Пусть Виталька полы моет, у него все соскобы есть.
Маруся спустилась в сыпучку, протиснулась между мешками с мукой и спряталась там. Ей кричали и Таечка, и Алюська, и секретарь комсомольской организации, но Маруся не отзывалась.
Оля отыскала ее. Она сникла на глазах и сделалась тяжелобольная. В зрачке легла наготове слеза.
- Ой, у меня такой диагноз ног… - Она сломала слово пополам и начинила его стоном.
- Сейчас у всех диагноз, - вздохнула Маруся.
- Не скажи, вот доктор, у него такое высокое образование…
- Сейчас у всех образование.
- Нет, Маруся, он ходит в церковь…
- Сейчас все ходят в церковь.
- Не говори так, сейчас в церковь ходить нельзя - ругают по партейной линии. Так вот я ему говорю: как поем, так вот тут, под ложечкой, будто кулак вскакивает и мясо само собой, самостоятельно дрожит. А он отвечает: так нам же не семнадцать лет, а уже девятнадцать. Маруся, ты поняла: "девятнадцать"!.. Вот как, старые люди никому не нужны…
Вот влетел! Чуть с ног не сбил. Виталька. А за ним Ленуська из театра оперы и балета с кривыми, покрытыми черными злыми волосами ногами. И с размаху прыгнула ему на шею. Виталька поцеловал ей сначала пальчики, потом лоб, потом темечко и височек. Да, ему стоило труда отлипнуть от нее. Вот, вдевает ей в уши золотые сережки и цепляет на грудь золотую бабочку. Камушки на ее спинке выстреливают три искры подряд…
Виталька, Виталька… На кого ложится твой слепой глаз?..
Одна была с заячьей губой. Сисикала в разговоре, дергала плечом и тянула шею. Другая скашивала колени внутрь, они терлись друг о друга, ее колени. Правда, у нее была нежная белая кожа. Мелкие стружки волос щекотали у нее за ушами, может, поэтому она все время смеялась. Еще одна была вся в морщинах, как печеное яблоко. Но у нее под старым растянутым свитером подскакивал высокий бюст. Идет, а бюст скачет: налево, направо, вверх! налево, направо, вверх! Носила обувь без каблуков. Переплетала икры ремешками крест - накрест до колен. Ох, и легка же была у нее походка!.. За щекой жевательная резинка, папиросочка на заслюнявых губах, пела песни под гитару. Что же вам еще?..
…Виталька сам, своими руками, выкатил на середину бочку из - под килек. И Ленуська вспрыгнула на нее: задик на откосе, как у пчелы, талия передавленная, узкая, кожа смуглая, матовая. Она вынула из туфелек узенькие ступни, долгие, нежные, пальчики пучком, и отбросила туфельки в обступившую ее толпу. Сейчас она всем покажет!
Виталька рассыпчато захохотал нижней челюстью. Мясо щек его тоже отдельно рассмеялось. Разложенный на три складки затылок покрылся росой. Он зашептал ей на ушко:
- Что я с тобой сделаю!.. Потом… Я с тобой то - то, то - то и то - то сделаю!..
Маруся наткнулась глазами на Федю. Он стоял в дальнем углу, щепил на лбу прыщик и щурил глаза.
Когда она спустилась в бендежку, кто - то быстро пробежал по коридору: билась громко селезенка, жидкость на бегу вслух пахталась… Маруся выглянула в коридор - никого. Она задумалась, потом проскочила в сыпучку, в ее дальнее колено, подставила под окошко ящик, встала на него, оглядела улицу: Федя! На своих утячьих ногах он бежал через дорогу к телефонной будке… Эх, душа твоя с чесноком! Что сейчас будет?..
Маруся поднялась на второй этаж. Все как раз кончили хлопать.
- А тот, он был плохой человек, забудь его! - шептал Виталька Ленуське. - Я приехал сегодня только ради тебя. Я и в театр ходил. Разве ты не догадалась? Мы поедем на лиман купаться и загорать! Там дождя нет. Представляешь: с утра до вечера шпарит солнце! Как в Сахаре. Ах, в Одессе холера? А холера с ней, с Одессой! Поедем в совхоз, на бахчу! Я тебе все объясню: в Одессе холера, в Сочи дорого, поехали на бахчу!
И Виталька повлек Ленуську в Марусину бендежку, на ходу приноравливаясь к ней сзади…
Уже через пятнадцать минут вбежала Женюра: узкое платье из оранжевого бархата, талия на бедрах, на них широким обручем серебряный пояс. Женюрины глаза метали молнии:
- Где Виталька?
Все стояли не шелохнувшись и смотрели на нее обреченно.
Женюра тряхнула головой, и у нее тут же посыпались под ноги все шпильки и заколотые в волосы синие бумажные цветы. Волосы легли на спину большой черной раненой птицей и тяжело дышали. Сквозняк подхватил и высосал в форточку ее тонкий газовый шарфик.
Маруся сунула руку в карман и вынула все, что там было: крошки и сор. Женюра уставилась на Марусю, словно она сейчас вынет из кармана Витальку.
- Мо быть, в банк пошел, - задумчиво произнесла Маруся и высыпала на пол платьевую пыль и крошки.
Виталька вышел из бендежки. Сладкая зевочная слеза затопила его глаза. Он оглянулся по сторонам, потянул по очереди руки и ноги. И наткнулся взглядом на Женюру.
- Па - па, где ты был? - прошептала Женюра.
- Ма - ма, ты же знаешь… - тоже шепотом ответил Виталька.
Женюра хрясь его по мордотрещине! И так три раза. И упала на затылок. Ногами засучила, глаза закатила, заблеяла…
Виталька нагнулся к ней и выдернул изо рта пену, как стружку.
- Нежная дамочка жена директора, - проговорил кто - то сзади с легким безразличием. - А нервы тугие, звенят…
- А схожу - ка я в пельменную, куплю тарелку супа, - сказала Маруся и пошла себе, чего смотреть, как Виталька вышел в зал, плача, как ребенок.
Она купила тарелку супа, да только ложку пополоскала: не принимала душа пищи…
Вернулась в магазин - народу никого. Посреди зала стоял Виталька, белый, как белый бык, и шумно дышал через ноздри.
- Где Вася? Где Игорь? Где Давидович? - промычал он.
- Так как День Военно - Морского Флота, то пошли на пруд купаться! - крикнул кто - то невидимый из - под прилавка.
- Купаться?! Где эта лошадь говорящая? Алла Николаевна! Ты партком или говно в стаканчике?! От тебя не то что в Израиль, в Калмыкию удерешь! Народ распустился. Запиши фамилии. Записала? В приказ, сразу в приказ. Так, где Пална?
- У нее нос.
- Что?!
- Пошла лечить лазарем нос - аллергия на дождь.
Виталька задрожал:
- Завтра санписстанция, а у нее нос?! Где Оля? Маруся, где твоя Оля?
- Оля в уборной.
- Где уборная? - Виталька забарабанил ногами в дверь уборной. - Эй, героиня! Ты что там, мемуары пишешь?!
Виталька порвал на своей рубашке оба кармана. На той самой рубашке, которую снял со своего плеча директор американской выставки, и еще ручку подарил, а в ней голая девка по - лягушачьи плавает. А Виталька ему за это - на! - серебряный бочоночек с икрой да четверть трижды перегнанного самогона на лимонных корках. Эти американцы пришли одиннадцать человек с одной бутылкой, оплетенной какими - то веревками, не видно ничего, сколько там. По мензурке налили, и кончилась бутылка.
- Сима! Где Сима? Иди сюда. А расскажи - ка, Сима, как это ты покупателя обвесил на двадцать шесть килограмм?..
- Я нечаянно! У меня весы замерзли! Я нечаянно!
- Ох, Сима, устрою я тебе путешествие слона по жопе таракана, первая и вторая серия, а кинотеатр в Мордовии… - прошептал Виталька севшим вдруг голосом и утопил кулак в стену.
Народ, какой еще был, весь разбежался. Виталька прошел вдоль прилавков и скинул на пол ножи, гири и разделочные доски.
Одна Маруся ходила за ним по пятам и подбирала в фартук все, что он кидал на пол.
Виталька повернулся к ней:
- Ты!.. Ты… Старая! Кому, кому ты нужна?! Твой сын сидит в тюрьме! Иди на пенсию! Алюська, в приказ: с сегодняшнего дня Марусю на пенсию!..
- Кабы ты не облез… - грустно ответила Маруся. - И хватит сорить, два раза за тобой убирать не буду. - Она высыпала из фартука ножи и пошла себе.
- Ма…рия Христофоровна!
- Ой!
Алюська то цокает, цокает, а то бархатно подходит, тихонько. А Маруся как раз присела на ящик из - под сардин, эти ящики, если их на торец поставить, то хорошо на них сидеть, ноги не отекают.
- Вот вы, Мария Христофоровна, не переставая, жалуетесь, что устаете. А я, как ни пройду, все вы сидите. Все - таки хорошая у вас работа…
С Алюськой нельзя спорить, надо говорить в лад.
- Да, работа моя хорошая.
Алюська газеты читает, а Маруся не читает.
- Вот доктор, - продолжает она, - он молодой, да. Но это не значит, что ему можно хамить, - Алюська смотрит ласково, но от ее взгляда ноют печенки. - А вы не даете себя осмотреть, прячетесь по закуткам, по бендежкам. Вас ищут. За вами бегает фактически весь торг. А доктора не похвалят, если что…
- Нечего в меня пальцы ширять. Мне шисят лет.
Алюська на глазах покрывается чешуей. Ее шея становится цвета обветренной говядины.
- Вы имеете дело с пищей!
- Я имею дело с грязью, - все - таки возражает Маруся.
- Но вы мимо проходите, дыхаете на нее…
- Не дыхаю, - настаивает Маруся.
Алюська - женщина с жабрами. То есть свистит грудью, когда не по ней. Особенно когда дело заходит про коммунизм или чтобы сдать кал на анализ. Или ей стукнет в голову этот… Макс. Или Ленин. Тогда все. Она кушает воздух и не может больше спокойно находиться. Очень она их уважает. А Маруся их тоже уважает. Она, когда ходит в парк, то смотрит на них. Ленин сидит. И Макс сидит. У Ленина на коленях кошка лежит. У Макса, у того ничего не лежит, просто руки лежат. Под ноги им тюльпанов посадили. Поливают их. И Макса с Лениным тоже поливают, из шланга. Как придешь, они всегда мытые, чистые…
Слова Алюськи струятся тихо, сладко, а как газ - тошненько… Но ее не тронь. Чуть что - кричит: псы сионизма, - и бежит жаловаться в профсоюз. Ей можно. Ее обнимал сам Фидель Кастро. И даже по спине похлопал. На другой день Алюське сразу холодильник "Днепр" подарили. А Марусе не нужен холодильник, у нее и так под домом ручей живет, прохладненько, никогда щи не прокисают. Поэтому Алюська честный продавец. Позавчера гналась за покупательницей по лужам полный квартал, чтобы вернуть пятнадцать копеек сдачи. Всех товарищами обзывает. Гири в руках пестует - боже сохрани подпилить: мы не имеем права на обвес - райком рядом. Алюська, конечно, умная и справедливая, ее даже выбрали председателем уличного комитета. Но она научила Марусю врать. Вот она спрашивает:
- Там идет дождь?
А что сказать: идет или не идет? Когда он уже три месяца идет.
- Вроде идет, - отвечает Маруся. - А с обеда уже вроде не идет.
Но душа так и свищет чрез ноздри: что будет?..
Когда умер Сталин, Алюська шныряла везде, как ящерица, высматривала, кто плачет, а кто не плачет… А Маруся не плакала: умер и умер, старенький уже. Вон Дуся какая молодая померла. Вот Дусю жалко. А полы кто мыть будет? За грязь ругают, а за слезы никто не учитывает. Алюська зло затаила: не плакала за Сталина!.. Тише тени проходит. И глаза у нее плохие: смотрют. Чего смотрют? К ней подходить опасно, и у прилавка, и в подсобке. Зюзит и зюзит: международное положение! международное положение! Зачем Марусе международное положение, когда комбайнеры в поле увязли, а трактористы вот - вот уедут в Карпаты валить лес. Что у гороха, что у фасоли - одни стручки. На Первое мая: "Ну - ка, празднуйте! веселитесь! бегайте в мешках!" Попробуй скажи Витальке: "Бегай в мешках!" Он укусит…
По коридору: шам - шам, шам - шам… Маруся прислушалась: Виталька. Еще раз шамкнуло взад - вперед. Потопталось у двери.
- Христофорна! Ты тут? Открой.
Маруся открыла.
- Где Оля?
- Ссыкунов ловит.
Виталька сел на тумбочку, раздвинул ноги, выдернул из - под себя из тумбочки ящичек.
- Что у тебя тут? Выпить нету?
- Воды дать?
- Ну, ладно - ладно!.. Я знаю, у тебя тут было… спирт на пчелином говне…
- На говне - е!.. На прополисе! От поноса держу, крепит.
- Вот - вот. Закрепи меня, Маруся. - Виталька говорил медоточиво, усталым, покаянным голосом. - Марусь, посмотри, веко красное? Болею что - то…
- Боле - ею!.. - передразнила его Маруся и полезла за прополисом. Она откупорила чекушку, в которой плескалась зеленая, мутная, с хлопьями жидкость, отлила сторожко в рюмку, стараясь, чтобы без хлопьев.
Виталька выпил:
- Фу, ну и закрепило!..
Маруся опустила голову и посмотрела на свои сырые, с собранными в складки кожей пальцы.
- Ничего, Маруся, перебедуемся, - сказал Виталька.
Маруся ничего не ответила. Ее большая родинка на ниточке горела огнем, она покатала ее по шее, ища место попрохладнее.
- Знаешь, как я болел. Приехал домой, в село, помирать. А матушка мне хлоп четверть кагору! Говорит, пей, сыночка, по пятьдесят грамм, и никакого туберкулеза. Ну, я сел с дружком. И мы за один вечер эту четверть распили. Распили, и он говорит: "Лучше ешь собак!"
- Ты ел собак?!
- Ага! Стану я есть собак! Перерешили на сурочий жир.
- Помогло?
- Ага! Стану я есть сурков! Сижу как - то утром: рожа всмятку, от кагора только пучит пуп. Матушка мне и говорит: "Виталька, скосил бы ты за огородами люцерну…" Я скосил. Выпил молока. Опять покосил. Опять попил. Все, выздоровел!
Виталька рассмеялся.
- Вот люблю я украинску природу, теплый борщ, холодну воду, толсту бабу, як колоду, и полну пазуху сисенок!..
- Виталя - Виталя… - покачала головой Маруся.
- Маруся! Как надену канареечный пиджак, песочные штаны, кожаные сандалеты да как пойду на Комсомольское озеро кататься на лодке… Знаешь, какие там пловчихи на длинные дистанции тренируются?
- А Женюра?
- Да, Женюра… - вспомнил Виталька. - Все - таки семейное бремя меня удручает. А! Я живу так: пей все, что горыть, и… люби все, что шэвэлится! Ну нет, семья - это семья. Это святое. Маруся, а ведь она меня ни разу не застукала - не сдернула ни с одной женщины. Я ей сказал: "Женюра! Я дам тебе день на подружек. День на парикмахерскую. Я прочту "Гигиену брака". Я был идиот, дурак, псих! Вот тебе ковер на стену! Вот тебе палас на пол! Женя, сынок, у тебя есть папа! Дочка… Такая стервочка растет! Купил ей бальное платье.
Влетела Оля.
- Оля! - вскричал Виталька. - Сойди с ума: купи водки!
- Я ростю для родины… - запела свое Оля.
- А я пузо с кишками! - перебил ее Виталька и хлопнул себя по животу.
Маруся пошла в молочный купить стаканчик какао из титана. Положила на тарелочку семь копеек. Света сказала:
- Не надо, Маруся, забери.
Маруся забрала и понесла горячий стакан к себе в бендежку. Развернула сверточек: кусок хлеба, намазанный топленым салом, кусок зельца с чесноком, выложила помидорики - горох, а не помидорики. Поднесла стакан ко рту, вдохнула горячий сладкий дух и отставила: Митя… Мите там сладкого какао с молоком не подадут…
Перед самой Пасхой ей приснился сон. Сон…
Они с Митей долго взбирались по крутой лысой тропинке, цепляясь за торчащие из земли голые сухие корни. Луна светила им в спину. Тени поводырями карабкались впереди. То ли листья, то ли птицы срывались с веток и метили в их белеющие в темноте лица. Грибы - дождевики лопались под ногами, выпуская свой сырой дым. В норах гудел ветер, наверное, они были сквозными. И опять овраг. Пошли по оврагу. Из глиняной стены бил ключ. Глина красная, спелая, сочная. Овраг разветвился на два отвершка. Свернули направо. Дорога вывела наверх, в поле. Небо взметнулось, подпрыгнуло, и его стало затягивать вверх. Маруся посмотрела на него словно из глубокого колодца.
- Через черту не переходить! - приказал кто - то.
- Какую черту? - спросила Маруся.
- Не черту, а дорогу! - раздался тот же голос.
Оглянулись: и впрямь, дорога. Асфальтированная, в трещинах, в каплях мазута. Вдруг через дорогу перебежала пара - мужчина и женщина. Маруся с Митей тоже перебежали.
Через дорогу все было совсем другое: земля другая - теплая, от нее шел пар. Цветы кругом. Птицы поют. Цветы высокие, по грудь. Деревья, ветки, листья - ничто не шевелится. От невидимых паутин тени видимые. В воздухе летают бабочки - большие, как голуби. С веток, словно на чей - то зов, спускаются вниз бесчисленные паучки. Какое хорошее солнце, теплое. Там серо, темно, а здесь солнце. Дома деревянные. Лавочки у ворот. Люди там - сям. Старушки в белых платочках. Мужики играют в домино. Но переговариваются шепотом.
Вдруг все заволновались. Посмотрели в гору.
С горы спускался старик в грязной вылинявшей одежде.
Народ засобирался, и все пошли по улице в одну сторону. И Маруся с Митей тоже пошли.
И вот они гурьбой высыпали на площадь, окруженную низкими скучными домами. Из подворотен воняло мочой.
- Вот тебе и рай! - громко, на всю площадь сказал Митя.
Маруся охнула: ну что за дите - что хочет, то и скажет!
На обочине дороги, разрытой, в засохшей грязи, на бордюре, прямо на солнцепеке, впрочем, спиной к солнцу, сидел тот старик. Рядом, на ящике из - под вина, на мятой газете, был разложен его обед: длинный толстый парниковый огурец, полбатона, тронутые желтизной луковые перья, в промасленной бумажке - грудочка мелких поджарок серого талого сальца. Старик ел так: щепотью подбирал соль, запрокидывал голову и высыпал ее на язык, потом ломал огурец и впивался в его водянистую мякоть единственным торчащим справа зубом, высоко задирая бледную малокровную подрагивающую губу. Быстро - быстро выгрызал несколько зеленых стружек, потом подхватывал батон и оголенной десной отдирал от него здоровенный кусок. Наконец он поддел поджарочку, осторожно, одним углом, макнул ее в соль и медленно положил на язык, как ягоду. Устало вздохнул, равнодушно оглядел угол выцветшего дома и кусок блеклого неба за ним.
Марусю толкнули в бок:
- Зовет, зовет!
Трепеща от ужаса, она подошла к старику и прикрыла ладонью щеку и висок. Жар поднялся из подключичных ям и залил ей лицо. Маруся заплакала так громко и виновато, что от нее отпрянула прижулившаяся было у ее ног собачонка.
- Ну, что скажешь? - прошамкал старик.
- А что спросишь? - дерзко крикнул из толпы Митя.
Маруся обмерла:
- Молчи… Это же Бог…