- Бог?! - изумился Митя, подбежал к старику и заглянул ему в лицо.
Старик с неудовольствием оглядел и Марусю, и Митю, но ничего не сказал. Из толпы на нее зашикали:
- Иди, иди! Простили тебя! Все, иди…
Маруся пошла, одна…
По обе стороны дороги стояли перекосившиеся избы, сараи, амбары. Из досок сыпалась труха, пауки - путешественники застыли на солнечных пятнах.
Ее догнал какой - то бородатый мужичишка и протянул большую картонную коробку:
- На! Можешь поднимать ее на грудь, на плечо, опускать на живот, только на землю не ставь. Понятно? - торопливо шептал он. - Всю дорогу держи в руках!..
- Что это? - прошептала Маруся.
- Как что? Твое горе.
- Горе… - повторила она за ним, помертвев, но тут же опомнилась: - А Митя? Митя где?
- Он не пойдет, говорит, здесь останусь…
Маруся посмотрела на развешанное невдалеке белье, в голове ее что - то щелкнуло, тут же нависла черная ночь, плотная, густая, и сжевала все звуки.
…Через неделю, на майские, Митю взяли.
Митя - Митя…
Маруся прислушалась - вдруг ей ответят:
- Ну тут я, мам!
Тихо. Только в унитазе журчит вода.
- Митя, Мить… - тихонько позвала Маруся.
Никого.
- Митя, а знаешь, - начала Маруся, - Андрей убился. Купил велосипед: покрасил - продал. Купил уже мопед: покрасил - продал. Купил мотоцикл - поехал кататься. Девчонок покатал, пацанов покатал. А тут на тебе - милиционер на "бобике". Он от него. Тот за ним. Бежал - бежал, кувыркнулся и убился. Схоронили Андрея…
Игорек женился. Ей четырнадцать, ему восемнадцать. Живу - ут! Уже родили парнишечку, и уже с тещей подрался.
Сема в летчики не попал, торгует редиской на рынке.
А Вова, помнишь, с тобой учился, вечно сопливый, он еще описался на уроке природоведения, теперь спартанец: штанги тягает и гири, на той неделе поехал в Болгарию на соревнования.
Эдик тебе привет передавал: мол, передай Мите приве - ет! А я ему говорю: Митя вернется, он тебе такой привет передаст! Я ему, Митя, не смолчу.
Папка твой приходил, хотел дров наколоть полный сарай. Но Пашка его переманил крышу толем покрывать. Так что он потом и до дома не дошел, у нас ночевал.
Митя, знаешь, на нашей улице асфальт положили. Как хорошо! Только дождь поднырнул и вздыбил его…
Маруся задумалась: сказать про Раю? Она видела ее в воскресенье - мыла под уличной колонкой забрызганные грязью ноги. Ее окружили какие - то сопливые пацаны и жадно следили за каждым ее движением. Ноги жирные, сало толчками билось под кожей… Нет, не стала говорить.
В дверь постучали:
- Марусенька, пусть в туалет!
Федя.
- Марусенька! Это я, Федя…
- Иди на второй этаж.
Маруся проглотила крошку хлеба, в желудке стало черство. Она уронила руки в подол. Из сердца вся жизнь выкачалась…
- Интересно, в Америке овцы есть? - задумалась она, вспомнив негров с выставки, все они были одеты в протертые линялые парусиновые штаны, на складе из такой парусины шили мешки под муку и полтавку… - А худющие! Поди, досыта ни разу не ели. Неужели в Америке нет овец?..
Маруся замерла в оцепенении.
- Пойду скажу: "Вася! А отвесь - ка мне хороший кусок свинины с сахарной косточкой, грамм на семьсот!" А не понравится, так и не возьму!
Она встала, но никуда не пошла.
В окошко заглянуло беловатое солнце, больное, хилое, повисело и умерло. Опять заморосило. С неба падали сначала как будто лягушки, потом как камбала, потом как лещи. Дождь…
- Эх, жизнь! Хоть бы какого цыгана подсунул мне, боже… А то кто только меня не пинает! Олю вон никто не тронет. Пусть мужик ее в погреб свалился, пусть глухой, как колода. Оля с ним пальцами разговаривает. А - замужем. А мне жизнь ногой на грудь наступила и утопила ее по колено. Где моя грудь? Зубы повалились все разом, как плетень. Руки…
Маруся повертела руки:
- Как кора…
Ее отвлек шум шагов - твердых, громких. Так никто не ходил, даже в молочном.
Маруся приоткрыла дверь бендежки ровнехонько на один писк: какие - то люди проходили на второй этаж, все в пиджаках - и мужчины, и женщины. В ту же минуту в щель дохнуло курятником: Федя!
- Марусенька! - прошептал он, задыхаясь. - На партком пошли! Щас по Давидовичу пройдутся с песочком!..
- Ну что, и хорошо, раз такое дело… - сказала Маруся и направилась в зал.
В сторону очереди лучше не смотреть, от нее пыхает жаром, как из печки. Она прошла на улицу, постояла под дождем, посмотрела на прохожих: все шли мрачные, с заляпанными грязью ногами. На той стороне на органном зале красная черепичная чешуя, дождем облитая, так и блестела…
Маруся вернулась в бендежку, взяла веник, швабру, ведро, жестянку с хлоркой и направилась наверх, в зал. Постояла под дверью, прислушалась: тихо. Заглянула: услышала вискозный шелест ляжек - Алюська встала из - за стола, широкая, полная, с круглыми плечами, в глубоком декольте, обрамленном на груди и спине веревочкой с приклеенными долгостеблыми пушинками, ее руки, тоже полные, оттопыривались от крупа, шея, белая, мраморная, губы, щеки, торжествующие, ликующие, спокойно - справедливые глаза, брови, одна домиком, другая червяком, голубой от волнения нос, под левой ноздрей бородавка со светленькой бородочкой, волосы, заколотые костяными шпильками, гофрированный щипчиками и вываленный далеко на лоб чуб - ничего, красиво, подхватывая убегающую слюну, она начала говорить про псов сионизма…
Какие - то люди зашторивали окна синими байковыми тряпками, у задней стены устанавливали алюминиевое колесо для показа фильма, как в кинотеатре.
Они сидели, весь торг, на стульях в первом ряду, в пиджаках со значками, колени вместе, локоны за ушами, языки сухие, слюна в желудке, воля в кулаке, кулаки на коленях. А уже вдалях, в фанерных креслах, притулились продавцы из рыбного и мясного, два грузчика из молочного и Марья Петровна из буфета.
- Ой, Марья Петровна партейная, а я ей ругала докторскую колбасу, - прошептала Маруся и поискала глазами Давидовича.
Мишаня сидел в последнем ряду. К нему, наступая всем на ноги, пробирался Виталька.
Алюська села на круглый вертлявый табуретец - так ей было удобно следить за экраном, держа в руках длинную костяную указку. У ее ног стояли штабельками натянутые на рамки плакаты и диорамы оккупации палестинских земель и Голанских высот.
Когда погасили свет, Маруся шагнула в зал, волоча за собой мокрую тряпку на швабре. Она макнула голову в сноп света, бьющий из прожектора, переломила его и подошла к Мишане.
Мишаня с Виталькой резались в шашки.
- Бей дамку! - громким шепотом приказывал Виталька.
- Не хочу! - отмахивался Мишаня.
- Бей дамку, я тебе говорю! - Виталька поднял глаза на Марусю: - Мар - р–р - уся! Ты зачем доктора обидела?
Маруся смолчала, у нее и так дыхания мало.
- А вот Оля молодец - она докторов не боится.
Начался фильм. Алюська по ходу фильма то и дело вставляла что - то свое. Говорила она медленно, упруго, каждое словечко друг дружке костылик подставляло.
- Хорошо говорит, - сказал Мишаня, - только немножко подслащивает.
- Щас к ее рту начнут слетаться мухи! - обрадовался Виталька.
Маруся набрала воздуху и начала ласково - осторожно:
- Мишаня, в мясном выбросили сосиски, сделать тебе сосиски?
- А говяжьи или свиные?
- Свиные.
- Ну сделай с полкило.
Маруся помолчала, подбирая слова, не скажешь ведь: что ты, дурак, делаешь на старости лет?!
- Мишаня… - протянула наконец Маруся, - неужели ты едешь в Израиль?
- Да.
- Мишаня, знаешь что, а то, может, ты не знаешь, там арапы ходят с кинжалами…
- Да!
- Мишаня! Ты помни, тебе уже там в поликлинике пирке бесплатно не сделают: плати двадцать рублей!
- Да!
- Мишаня… У тебя же здесь сын похороненный от менингита шести годочков лежит, могилку на кого…
Но Мишаня посмотрел на Марусю так, что она поняла: не надо было говорить про сына. Она нашла неподалеку свободное место, уселась и стала смотреть на экран.
По экрану ходили самые настоящие евреи, то есть вдоль щек у них висели завитые сосульки волос. А девушки были красивые и стройные, из - за плеча у них торчал автомат. "Вот как, мо быть, только у нас они такие толстозадые, а там работать надо, капусту сажать, полы мыть, рубашки стирать", - подумала Маруся, встала, подошла к Мишане, оперлась о черенок швабры и стала слушать, что говорит Виталька.
- Мишаня, берешь печень трески плюс яйца вареные, плюс лук, плюс перец. Не чеснок! Чеснок - это гигантское заблуждение. Плюс пресный творог. Можно резаную мармеладку вместо творога. И лезвийным слоем ее, лезвийным слоем… Сельдь только тихоокеанская. Плюс апельсиновый соус. Мишаня, это сказка для языка! Раков вари в белом вине, возьми хотя бы ркацители. О, эти вареные раки с трюфелями! Плюс варенье, допустим, кизиловое. Откусываешь - идет кислота… Переживаешь такую палитру вкусовых ощущений! Отдаешься еде, как любимой женщине! В желудке просто экстаз… Ты что, Мишаня, надо есть со знанием…
Виталька поворотил лицо к Марусе:
- У тебя пожрать ничего нету?
- Хлеб с салом есть, помидоры, брынза соленая, только старая - желтая…
- Э - э! Мамонтов откапывали и ели!.. Тащи давай!
Когда Маруся вернулась со свертком, Алюська тыкала указкой в карту, и на ней зажигались малюсенькие красные лампочки: да, мол, ответ правильный.
Виталька поделился с Мишаней, и они, пригибаясь к коленям, начали жадно откусывать большие куски хлеба, намазанные топленым салом, помидоры же высасывали осторожно, как виноград.
- А вот интересно, сколько лет вот той ягоде, вон, первая с краю?
- Сорок два года. Я ее знаю, она в центральном торге работает, - ответил Мишаня.
- Ко мне приходила устраиваться одна такая. На голове прическа, здесь кок, на висках такое фу - фу, и перевернутое страусиное перо от уха к уху через всю голову. Сапоги на помочах во всю ляжку, и кожаные шортики, черные, с металлическими бляшками. Такая женщина! Талия пятьдесят восемь, и бюст третьего размера, и маковые щеки. И, знаешь, такие еврейские веки - толстенькие, глянцевые. В спальне у нее такие обои! Багровые! Даже пурпурные! С огненным отливом, знаешь, с золотой просинью… Я ее не взял, зачем мне неприятности…
- Ты это про куму?
- Про куму.
- Про куму - у?
- Э… Нет, не про куму. Кума приходила потом.
Алюська прочитала по бумажке стихотворение Евгения Евтушенко про ренегадов. Дескать, ренегады, ренегады… Голос ее поднимался, поднимался, взгромоздился на крышу, на конек, ой, треснет! Треснул. Расщепился дощечкой. Она тут же сделала глоток воды.
А Маруся подумала: конечно, Мишаня не ангел, вот на Новый год сказал - помой, Маруся, еще и в молочном, а то Зинуля заболела, одну неделю, я тебе потом оформлю. Но так и не оформил. А Маруся не такая, чтобы ходить и напоминать. Убираться в молочном очень тяжело: покупатели кефир разбивают - по сто бутылок в день, пакеты протекают, на столиках лужи от какао, весь день бегаешь с тряпкой. Но так уж и гады…
- А вот если ее голую и на стадион, как ты думаешь, быстро она побежит? - поинтересовался Виталька.
- Быстро, - подумав, решил Мишаня.
Виталька горестно вздохнул:
- Женщина с такими бедрами, м - м, и не замужем…
Алюська предоставила слово директору.
- Слушай, а что говорить? - опешил Виталька.
- Скажи, что государство дало мне два высших образования, - подсказал Мишаня.
- Правда? Что же ты у меня селедкой торгуешь?
- А ты уступи мне свое место…
На трибуне на Витальку напала зевота. Рот его дал широкую трещину, язык вздыбился, весь он раздулся ежом и выдохнул на Алюську ведро чесночно - колбасного воздуха. У Алюськи сразу стал задумчивый вид.
- Товарищи, - начал Виталька и вперил глаз в Алюську. - Я ел жмых! Я ел макуху! Я пил воду! У меня щека со щекой слипнулась. Я ходил на танцы в сестрином пиджаке: пуговицы налево и выточки. А бюст у нее был, ты помнишь, Мишаня, десятого размера. Кто я был и кто я есть на текущий момент? Тебе не надо рассказывать? - Виталька снова посмотрел на Алюську. - Завтра приходи за интервью. И всем этим я обязан советской власти. Ну и коммунистической партии. Так вот. Захожу я сегодня в сыпучку, а там кот в мешок с сахаром ссыт. А в ящике с мукой мышь окотилась. На штабелях с сырами спят вповалку пьяные грузчики и крысы. Это твой отдел, Алла Николаевна? Значит, так. Сейчас мы Мишаню исключаем единогласно… Единогласно, я спрашиваю? Пусть катится. А ты перья свои красивые - ишь, как нарядилась! праздник? - сбрось, сбрось! И шагом марш в сыпучку! И чтобы все там отпедерастила как следовает! Через полчаса приду с платочком проверю… Я кончил.
Алюська пошла пятнами. Она оглядела зал слепыми от боли глазами и наткнулась на Марусю:
- Ма…рия Христофоровна! Где вы сидите?
- А она, как чиряк, где захотела, там и села! - хохотнул Виталька, проходя на место.
- Так… закрытое… партийное… собрание!.. - простонала Алюська.
- Да? А я думаю, что такое? Народ сидит, кино смотрит, дай, думаю, я тоже немножко кино посмотрю, - произнесла Маруся, задумчиво оглядела зал, подхватила ведро, швабру, жестянку с хлоркой и пошла на выход.
"После немцев нельзя верить сразу - коммунисткам! - твердо решила она, спускаясь вниз по лестнице. - Нет! Сначала санписстанции. А уж потом сразу - коммунисткам!"
Внизу ее догнал радостный голос Витальки:
- Где этот флейтист? Как он хорошо свистит! Федя! Ты чего не был на партсобрании?
Федя отошел подальше и сразу крикнул, что он не выпимши. А Виталька сказал - нет, ты выпимши! Нет, не выпимши! Ну, садись в машину, поедем в лечсанупр на экспертизу. Федя потупился, одними глазами, не поворачивая головы, косил вправо и влево.
- А! Не поедешь в лечсанупр? Федор, зейн отсюда! - обрадовался Виталька и ушел, довольный.
А Федя остался, он не доказал, что не выпимши.
Стой, Маруся! Как же ты забыла? Максим умер! Надо бежать на кладбище перехватить его. А то ведь это такой человек - все Дусе расскажет про Митю, про все…
Так, полы - то хоть раз она, Оля, помоет сегодня?
- Дуся, я щас, только вот хлеб в бумажку заверну…
Маруся натянула на себя клеенку и пошла пешком, напрямик, так быстрее.
…Черные дуплистые деревья окружали лодочную станцию. С них срывались черные листья и гонялись за своими черными тенями. Вода брызгала из - под ног. Прямо из скамеек росли грибы на тонких ножках. Маруся одним движением смахнула их на землю. Посмотрела на лодки: густая слизь висела на цепях там, где они окунались в воду.
В будке лодочников никого не было, хотя и горел свет. Маруся не стала их дожидаться, отвязала первую же лодку, села в нее и оттолкнулась веслом. Бережок был атласно - скользким, донная муть возмутилась и подняла на поверхность мягкий нежный ил. На воде качалась большая черная коряга. Две лягушки зацепились передними лапками за нее, вода омывала их бело - зеленые брюшки, золотая травинка извивалась рядом.
Маруся быстро доплыла до середины. Невдалеке перекрякивались утки. Она осмотрела берег. Где эти ивы? И рядом еще одно неопознанное дерево с сутулиной… Маруся подвела лодку так, чтобы она находилась как раз против этого дерева, уперлась ногами в борта и нагнулась над водой.
Вода потемнела. Она увидела свое отражение, вздрогнула и отвела глаза - таким страшным показалось ей свое лицо. Провела по нему рукой и снова наклонилась над водой. Там, в глубине, постаралась представить себе узкую тропинку в гору, посыпанную мелким бурым песком. Она шла теперь по ней и с наслаждением вдыхала запах цветов, доносившийся с могилы отца Арсения, обнесенной железным кружевным заборчиком. Рядом покоилась молодая женщина по имени Людмила. Людмила, и больше ничего: овальный портрет, вмурованный в мраморное надгробие, сияющие счастливые молодые глаза… Дальше целое семейство, по фамилии все… какие - то на "овские", что ли. Вот кто молодцы! Кус целый отгородили, застолбили и всех своих кучненько хоронят. Милое дело. А то бегаешь по всему кладбищу, покойничков своих, как цыплят, собираешь. Тропиночки красными кирпичиками выложили, водопровод провели, свет протянули - целый столб в землю воткнули. И цветы переменяют по сезону: то тюльпаны, то пионы, то анютины глазки, а в зиму хризантемы сажают - чтобы до самых снегов.
Кто там за ними? Детишки. Малютки. Могилки хоть и без имен, но кто - то же следит за ними: сколько лет, а земля их так и не сжевала.
Дорожка к церкви, узкая, но прямая и асфальтированная. Когда ни придешь, Вера Михална по ней прогуливается с солнечным зонтиком - мужа проведывала в четвертом секторе. Хорошая женщина, культурная. Только баптистка. Баптистки - это вера такая, придумали себе не креститься, только петь. Сколько раз она заманивала Марусю в баптистки, зачем, у вас свое - у нас свое, как родители и прародители наши верили.
А вон в тех дубках Митя, пацаном, в прятки играл. На Красную горку. В этот день всегда дождик накрапывает. Небольшой, умненький, пыль прибьет только. Цыганки ходят толпами, в руках торбы с подаянием. Сунешь ихним детишкам по карамельке, чтобы не цеплялись, а другим - тем по яичку крашеному, тем с охоткой.
А если зимой когда придешь, служка Никита зовет в церковь, в каморку, чай пить с тысячелистником или горячие - горячие щи нальет. Собаки у него большущие, хриплые, но закормленные, добрые.
Маруся пересекла главную аллею кладбища и свернула направо и немножко вбок: третьей с краю лежала мама, рядом с ней Дуся. Оградки у них не было, но сирень у изголовья была самая красивая, самая тучная, самая душистая на всем кладбище. Маруся присела на скамейку между двумя могилами и провела ладонью по крестам: сначала по маминому, потом по Дусиному…
Дуся. Дуся умерла осенью, в конце сентября.
Вечер. Сели ужинать: мама, Костик, Маруся. Был капустняк со свиными ребрышками, сладкий рулет с тыквой, разрезали большой арбуз. Костик пришел с работы умненький, не хмельной, двор подмел, мальчишек потетешкал, Дусю потетешкал, не знал, кого еще потетешкать. Дуся с Костиком ровнехонько жили, смирно. Света не зажигали. Сели ужинать. На керогазе закипал чайник.
Дуся замялась:
- Что это мне под сердцем как - то сладко и… дрожко?
- Ну, полежи, - сказала мама.
Мальчики спали: и Валерик, и Митя.
Дуся сползла с топчана на пол так тихо, что на нее не сразу обернулись. А когда обернулись, губы ее были синие и глаза смотрели вверх, под веки, и руку под себя подмяла. Все закричали. А Костик схватил ее поперек живота и потащил на себя, и ударил кулаком маму, а Дусю, как добычу, держал. С трудом выволокли их обоих, спаренных, во двор, кинули на землю подушку, положили на нее Дусю, облили холодной водой, просовывали в рот пилюлю. Дуся еще жила, когда приехала "скорая", еще дышала, она потом умерла, в больнице. Доктор упал на нее, разодрал на груди кофту, крест - накрест махал руки ей, а она брызгала на него молоком, Митиным молоком, так он его больше и не покушал. Все вокруг кричали, думали смерть ее напугать…
Повезли Дусю в больницу.
Костик поехал, и Маруся поехала. А уже в палате Дуся и умерла. Костик как бросится бежать! Его едва поймали в конце коридора, бог знает, что бы он там натворил. Марусе доктор сказал: все, умерла, говорили ведь вам, сердце плохое, зачем второго рожали, зачем?..