Маруся вышла на площадь перед больницей, постояла там, а потом пошла домой напрямик, через огороды.
Тот день родился сумрачным с самого утра. Нельзя было понять, который час. Низина за больницей наполнилась туманом, его пряди, похожие на белый чад, тянулись к ее ногам. Маруся жадно вглядывалась в дорогу в поисках какого - нибудь прохожего - ей очень нужно было узнать время.
Под истончившимися подошвами прощупывался гравий на дороге. Среди покрытой изморозью травы исходили паром коровьи лепешки.
- Надо взять золу от разных деревьев и… - сказала Маруся громко. - И что? Что делать с золой?..
Она огляделась в поисках кого - нибудь, кто бы мог сказать ей, что делать с золой…
К плетням тянулись женщины и смотрели на нее со страхом: они догадались, что Дуся умерла.
На грядках дозревали помидоры и перцы - красные, бурые, желтые…
- Не надо! - крикнула им Маруся: зачем они такие красные, когда Дуся умерла?..
Пахло спелой айвой, грушами. Кусты малины были усыпаны поздними ягодами.
Красивая, заспанная, розовая со сна девушка вышла ей навстречу.
- Не надо! - крикнула Маруся девушке. - Не надо! - крикнула она и небу, и солнцу.
Небо медленно обложилось тучами, пошел дождик, тихий, теплый, как летом.
На взгорке, откуда открывался переход на улицу, стояла мама и держала мальчиков под мышками, как полешки. Мальчики не спали, только сопели громко, но не плакали.
- Мама! Ты знаешь, что наделала эта Дуся? Она умерла!
У мамы задрожало лицо, все ее мелкие сухие морщины вмиг затопили слезы.
- Где ж теперь достать селедки на поминки? - крикнула она шепотом, и мальчики стали выскальзывать из ее рук.
Костик заболел и чуть не умер. Спал на Дусиной могиле. По его голове проложили тропки муравьи. В ухе паук сплел паутину и душил в ней осеннюю муху. Его редкие, в три пера волосы дыбились, налетел ветер, подхватил их все и унес в поле. Он был так слаб, что нитью паутины ему чуть не отсекло голову.
А на девять дней пришел с Фросей…
Встал в дверях, круто отвернув в сторону свои розово - перламутровые глазные яблоки. Фрося посадила Валерика на колени к себе и потетешкала его. А на Митю даже не взглянула…
…Маруся очнулась: кругом вода, дождь выбивал на ней большие толстые пузыри. Она пошарила рукой в лодке, нащупала ржавую консервную банку, опустила ее в воду и поквокала: квок, квок, квок… По воде побежали круги, достигли берега и покачали там грязно - зеленую пену и мусор.
- Мама… Дуся… Это я… - прошептала Маруся. - Я из лодки, пришла вас проведать…
Она помолчала, думала, как начать.
- У нас тут потоп. Как в сороковом году. Дуся, хоть ты и маленькая была, но должна помнить. Еще вокзал по третий этаж в воде стоял. Помнишь? Так и сейчас. Все комбайнеры увязли в поле, а трактористы уезжают в Карпаты валить лес. Кто теперь будет хлеб убирать?..
Маруся вынула из - за пазухи хлеб, полбублика и выкрошила их в воду. Тут же приплыли мальки и поглотали крошки.
- Дуся… - начала Маруся осторожно. - А что, Максим, он еще не приходил к тебе? Ничего не рассказывал? Про Митю, про все… Дуся, не верь этому Максиму, что он будет тебе говорить. Это не Митю в тюрьму посадили, это Зининого Славика в тюрьму посадили. Ты ее не знаешь, она на нашей улице потом поселилась. Пашка на ней женился. Взял ее с ребенком, вот с этим Славиком. Так это его посадили, а не Митю. Не верь Максиму! Помнишь, как его Кира ревновала меня, а я ни сном… Помнишь, мы только хату побелили, а она забросала стены зелеными помидорами… Ничего, Бог есть: их Женя до сих пор замуж не вышла - кто возьмет ее с такими зубами?..
Маруся оглядела озеро: никого. Хорошо. Никто не помешает.
- Дуся, Митя работает электриком на мясокомбинате, в кишечном цехе. Дух там тяжелый, зато вечером как набьет рюкзак: коровьи хвосты, голяшки, рульки, ребра… Дуся, помнишь, какие щи варила мама из коровьих хвостов?.. Вымя, легкое, мозги… Хоть сколько! Бараньи головы - бери тонну! Заячий ливер, язык ягненка. Одно мясо жрем, даже надоело…
Маруся не замечала, как дождь проливался ей за шиворот.
- Вот он помер, значит, этот Максим. Старый дурак, прости господи! В прошлом году все груши в яме сгноил, никому ни одной не предложил. Груши! Какие там груши? Он один знал, что кладбище заливать будут. Но никому не сказал. Как гидра пришел, тележку попросил, мол, уголь перетаскать. А сам - лопату в зубы и побежал! Всех выкопал: Киру, сестер, дядьев. Даже дядьев! И на горе перезахоронил. Сейчас туда автобус пустили и маршрутку, плати двадцать копеек, и тебя через пять минут до места довезут…
Маруся разогнулась, стала смотреть на дно лодки.
- Дуся моя, - прошептала она, - а ты осталась лежать под водой. Если б я знала, что они воду пустят, я тебя руками, ногтями… выкопала… Теперь над тобой рыбы плавают, парни с девушками на лодках катаются…
Маруся заплакала.
- Плохой человек Максим! Придет - разговаривай с ним холодно!
Она всмотрелась в озерную муть, пытаясь разглядеть, как там, в глубине, цела ли скамейка, кресты… Они же деревянные, ох, сгнили уж кресты…
- Дуся, Костик твой живет хорошо. Фрося за ним здорово смотрит. Всегда завтрак, обед: первое, второе… А пьет, ну, пьет. У Валерика второй мальчик родился. Он так расстроился. Ты помнишь, я рассказывала, как он девочку хотел. А его Таня сорок четыре пары туфель купила! Жадная до нарядов. Но чистюля. Ни у кого на автобазе нет таких чистых, белых маек, как у Валерика. Он теперь на экспрессе работает, ездит в гору, с горы, тесно, скользко, геморрой у него открылся, мучается. А она до денег жадная. Сорок четыре пары туфель по шкафам набила. Один халат купила, другой халат купила, с павлинами, в полоску, махровый! Кто тебя дома видит?..
А Митя, он хороший, спокойный. Не пьет, не курит. На танцы сходит, туда, где мы раньше картошку сажали, теперь там кинотеатр "Искра" и танцплощадка, постоит, посмотрит и сразу домой.
Облака раздвинулись, и на одну минуту проглянуло небо, сначала дряблое, потом подтянулось.
Маруся погребла к берегу.
Маруся не может хранить в тайне свое горе. Думала, донесет этот бидон до конца. Но нет, расплескала… К кому идти, к Оле, больше все равно не к кому.
- Оля, дай в долг…
Нет, не пятьсот, не двести, не сто. Пятьдесят, тридцать… Посылку Мите собрать. Печенье, сахар, конфеты - горошек, подушечки, грамм триста мармелада, сгущенки - сколько получится, сигарет, колбасу только сухую, а то не дойдет, чай - какой есть, индийского нет даже в райисполкомовском буфете, двое трусов, двое носков, десять конвертов…
- У тебя, Маруся, нет гордости. - Оля в долг даст, но прежде, как курица, в ране покопается, золотые зерна горя поклевывая. - Твой Виталька, он же пальцем о палец не ударит, - сказала Оля и ударила пальцем о палец. - Он первый в твой карман залезет. - Оля хлопнула Марусю по карману. - А ты его оливками угощаешь. А оливки кусаются. Что оливки, селедка кусается: два шестьдесят! И у Тамары ты бесплатно убираешься, а могла бы стребовать рубля три. У нее ведь пять золотых зубов… Маруся, правда, пять золотых зубов - это уже нескромно, хоть бы четыре…
Маруся молчит, терпит.
- Какие у тебя в палисаднике флоксы растут! Продавай! Купи в овощном морковки на вес, завяжи в пучки по три, по четыре и разнеси по квартирам. Этим дамочкам лень оторвать задницу от дивана, чтобы на рынок сбегать, так они у тебя все разберут. Не надо цветы дарить, не надо. Богатая какая! Костик карасей наловил полмешка, а ты их по соседям разнесла. А потом ходишь, в долг просишь… Скажи Костику, мол, Митя чей сын? Пускай деньги выделяет: на адвоката, на посылку…
Маруся терпит, хоть смерть как больно.
- Свари холодец. Этот старый дурак, угловой подъезд, второй этаж, зубов нету, язык усох, а все говорить хочет, он холодец любит. Берешь подкопытную говяжью кость, берешь свиные брыли, с полкило, берешь уши, щеки, куриные лапки, петушиные головы - все в казан…
- Оля, дай хотя бы двадцать… - не вытерпела Маруся, перебила, невмоготу же…
- Мару - уся, у меня вот десять детей, а в долг никогда не просила и не попрошу…
Маруся подхватилась и вышла. В коридоре Оля догнала и протянула деньги…
В пять часов Маруся не испытывала уже ничего - ни отчаяния, ни грусти, и хотя в груди ее торчала ржавая кирка, ей не было больно. Пошла к Витальке за консервами, у него запас был.
Кабинет его расписывали: одну стену под дикий камень, другую обшивали необшкуренными бревнами. На столе лежала большая дыня, бородавчатая, вся в шишках, и две бутылки вина стояли на подоконнике.
- Маруся!
Мишаня. Веселый, пучливый от счастья, обдав ее запахом дорогого коньяка и шоколадных конфет, кинул на ходу:
- Во дворе стоит машина. Завтра утром Игорь пригонит ее прямо домой, жди, никуда не уходи…
Мишаня замолчал, пригасил глаза, его толстые разлапистые губы сморщились, ужались.
- Весной, когда снег сойдет, перед Пасхой, может, сходишь к Додику могилку поправить… - сказал он.
- Поправлю, чего не поправить… - ответила Маруся.
Машина? Вышла во двор: в самом деле машина. Грузовая. Под накинутым на кузов брезентом какое - то нагромождение. Подставила к колесу ящик и влезла. Приподняла брезент: два рубероида. Два таких рубероида! На всю крышу хватит. Новенькие. Даже скобки блестят и капельки смолы свежие… Шкаф. Какой шкаф! Дубовый, с зеркалом, в две двери, старый, в пятнах, но без единой трещинки. Слева полочки, справа жердь для польт, внизу выдвижной ящик с медной ручкой. У Маруси никогда не было шкафа. Платьюшки и кофты она вешала на стенку на гвоздики, за марлевую занавеску… Тахта. Пусть узкая и одного валика нету, обивка выгорела, но прочная - прочная, без износу, и по краям убита густо - густо медными фигурными гвоздиками. Два стула с высокими спинками, сиденья дерматиновые, ножки тяжелые, устойчивые, крепкие. Как хорошо бы они встали по бокам ее белого тумбового столика! Качающееся на двух резных столбиках зеркало, у основания одна большая широкая шкатулка, а над ней еще три, маленькие: хоть нитки клади, хоть тесьму, хоть бусики… В большой картонной коробке посуда: ложки и вилки, настоящие, из нержавейки, у нее сроду только алюминиевые, съеденные, а эти блестящие, красивые, на черенках гроздья рябины. Заварочный чайник с жирными пунцовыми розами и такая же сахарница, пузатая, круглая, на крышечке круглый золотой помпон. Две вазы, одна из толстого синего стекла с голубыми пузырями внутри, другая из глины, с цепляющимися за стенки глиняными же бабочками, стрекозой и листьями. Штора, большая малиновая штора - на, шей из нее покрывало на тахту. Тюля метра три, тканая шерстяная дорожка с оленями, оленихами и оленятами. В узле плюшевый стеганый пиджак, черный, даже не порыжелый, только пахнет тяжело нафталином. Шерстяное платье: зеленая клетка, в клетке мелкие розочки на палочках и серенький дымок по углам. Жилет стеганый, на ватине, на молниях. Боты. Тяжелые, прочные, прошитые, не советские, даже не китайские, может, немецкие. За всю жизнь у Маруси было три пары ботинок, о таких даже не мечтала…
Она не стала дальше разбирать. В душе пусто. Натянула брезент и спустилась на землю. Митя там, и ничего не надо…
Вот и вечер. Вот и ночь. Вышли последние покупатели. Маруся собрала после них последнюю грязь. Вася и Игорь вешали руками селедку на спор.
- Пятьсот!
- Шестьсот!
Подошел Мишаня, попестовал ее два раза:
- Четыреста семьдесят пять!
Хлоп на весы: точно!
- Моя бутылка пива!
Грузчики сгрудились над ведром с кипятком, куда сунули все магазинные ножи, и над чем - то громко смеялись. Алюська, вся пунцовая, с тяжелыми угрюмыми глазами, щелкала на счетах: у нее не сходилась выручка. Федя ходил кругами, слушал, кто что говорит. "Лучше бы ты воровал!" - подумала Маруся.
Она в последний раз оглядела прилавки: посуда, вымытая, смеялась, счастливая…
В зал спустился Виталька:
- Ой! Практиканточки!
Он сделал глаза щелочками: практиканточки! Одиннадцать родничков, одиннадцать подсолнушков, одиннадцать пирожных с кремом!.. Девочки стояли кучкой, все в белых халатиках, в талию затянутые, коленки, икры, туфельки! Где надо узко - узко, где по - другому - по - другому! Глазки, щечки, носики - все!
Виталька подкрался и поймал крайнюю за локоток. Он обошел всех и каждую зацеловал взглядом. Отработали? Про ножи предупредили зайчиков? Предупредили. Острые. Ну завтра, если что, у него в кабинете и йод, и бинт, и нашатырный спирт на ватке… Работайте, практикуйтесь, рыбоньки золотые…
Виталька. Ничего ему не делается…
Света шла к контейнеру выбросить коробку.
- Дай мне, Света, - попросила Маруся.
Какая хорошая коробка. Плотная, толстая, из синего глянцевого картона. Клади в нее что хочешь: хоть мотки с пряжей, хоть мешочки с крупами. Не забыть шпагату отмотать, чтобы перевязать, а то несподручно нести будет. Маруся положила в коробку сумку, новый сатиновый халат, такие сегодня всем выдали, полрулона кальки, кальку тоже Света подарила, заперла бендежку и пошла на улицу к троллейбусной остановке. И только когда подъехал троллейбус и раскрыл перед ней двери, она опомнилась: дождя нет… Нет дождя!
Небо отстоялось, обсохло, стало темным, прозрачным, на нем проклюнулись дешевенькие, крошечные, галантерейные звездочки. Ветер гнал последние зазевавшиеся тучи, верхушки пирамидальных тополей выдергивали из их брюха мотки тающей на глазах пряжи. Листочки на деревьях воспряли, затрепетали на своих хвостиках пряменько и вверх, словно им вдели в кожицу твердые стальные волосики. Кора на деревьях парилась.
Две шаровые молнии взмыли из - под самых колес троллейбуса, лопнули одна за одной, голубые всполохи огромными птицами распростерли крылья, разметались на полнеба и долго не гасли. Тени легли черные, густые, будто крашеные…
Маруся ехала по городу и смотрела на него, как на незнакомого. Короста на стенах домов крошилась и просыпалась, на тротуарах сухой мох уже пошел пузырями.
Из - за здания райисполкома выплыла большая спелая похотливая луна и знойно засветила во все небо, повертываясь и похваляясь своей красотой. Рядом с ней поспешала маленькая сиротка - звездочка, одна - единственная, нежная…
Маруся посмотрела на луну и осудила ее.
Дождь кончился…
Она вышла на конечной остановке и пошла потихоньку в гору, домой. Впереди нее передвигались столбы веселых мошек.
- Что это я так устала? - упрекнула она себя. - День как день. Устанешь, когда потолки побелишь и панели покрасишь. Колени! Зачем вы дрожите? Ладно бы я вас ломала, а то ведь целенькие. Нечего!
Колени как дрожали, так и дрожали.
Тут Марусю отвлекла какая - то возня за гаражами. Что - то там возилось, копошилось и сопело. Гроздь сцепившихся черных людей, спотыкаясь, перешагнула из тени в свет.
- Грабют… - прошептала Маруся.
И правда, двое держали за руки и шею третьего, а еще один в это время шнырял по - за карманами.
- Митя! - крикнула Маруся.
Те трое отпрянули было, но потом уставились на нее и не уходили.
- Митя!.. - задыхаясь, прохрипела она им тоже. - Митя…
Мальчику было лет шестнадцать, он был сухоморденький, с белыми от страха глазами.
Маруся на тех троих не моргала глазами, только на него, на Митю.
- Я тебя искала! Где ты был?! - Она взмахнула рукой и хотела было ударить мальчика по щеке, но не достала, мазнула по шее и груди. - А коза что будет есть - камни?..
- Простите, мама, - сказал Митя.
Слезы хлынули из глаз Маруси, как из опрокинутого корыта. И первые слезы были, как яд, а вторые слезы были, как слезы, и принесли облегчение.
- Пойдем домой… - прошептала она.
Сзади, из - за деревьев, к ним вышел старик. В одной руке он держал торбу, в ней звякали бутылки, в другой - палку. Заученным движением он отодвинул кусты, при свете луны блеснул бок бутылки.
- Есть статейка - есть копейка! - прошамкал старик, нагнулся и подобрал ее.
Маруся остолбенела: это был тот самый старик, из сна… Те же руки, глаза, грязные седые волосы…
- Поставь коробку - то! Поди устала держать? - спросил он равнодушно.
- А как же?.. Нельзя же ставить… - откликнулась Маруся одними губами.
- Ставь, ставь. Можно. Земля уже просохла, - сказал старик, повернулся и исчез в кустах.
Маруся дохнула воздуху и вытерла мокрое от слез лицо. Те трое стояли в сторонке, курили, сплевывали и не уходили.
- Пойдем домой, Митя… - сказала она мальчику.
Мальчик хотел было понести коробку, но Маруся не дала. Они пошли потихоньку и скоро вышли на улицу, ярко освещенную фонарями. Слева виднелась школа, Митина школа. Там, где должна была быть пожарная лестница, в стене торчали ржавые штыри.
- Мне сюда, - сказал мальчик. - Я живу с мамой в школе, она здесь сторожем работает.
- Ну, иди… Митя… - отпустила его Маруся и подождала, пока он пройдет школьный двор и откроется дверь сбоку от парадного.
Постояла, прислушалась к своей душе: там было чисто, свежо, просторно и пахло травами, как на Троицу.
- Что же так хорошо - то? - спросила она себя вслух. - Хорошо…
Маруся вспомнила, что дома, на полу под столом, накрытая крышкой, ее ждала утрешняя жареная картошка со шкварками и укропчиком. В сумке лежала большая атлантическая селедка, малосоленая, жирная - Вася сунул. И пакетик с крупными маслинами, маслины тоже Вася. Сейчас она картошечку разогреет, почистит селедку, польет ее маслом, покрошит луку и сядет ужинать. Ничего не ела сегодня…
Маруся умерла на следующий год, в марте. Снег еще долго лежал. Она вышла на улицу вынести золу, видит: двое пацанов у третьего санки тянут. Разве она не встрянет! Всегда встревала. Душа ее мучилась всякими событиями, потому что живая была. А в этот момент с горки еще один пацан летел. Так вот этот, четвертый, ее и убил: сбил с ног. Маруся ударилась головой об лед и умерла. Правда, еще пожила три недели, потом умерла.