Вскрыв запароленные файлы в лэптопе погибшего друга, герои романа переживают ощущения, которые можно обозначить, как "world turned upside down". Мир персонажей переворачивается с ног на голову, они видят абсолютно достоверные документы, фотографии и видеозаписи, демонстрирующие трагичные повороты их судеб, - притом, что ни одно событие, отраженное в этих файлах, никогда не происходило.
Этот роман - не научная фантастика, не метафизические изыски и не детектив. Это излюбленный жанр автора, который в американской литературе некогда был назван "true story which never happened" - совершенно правдивая история, которая в принципе не могла случиться.
Содержание:
День первый 1
День второй 4
День третий 7
День четвертый 11
День пятый 19
День шестой 20
День седьмой 23
День восьмой 25
День девятый 30
Павел Сутин
9 дней
Я писал сказку ваших дней,
Горечь правды испив сперва.
Киплинг
Ты мне говоришь, что у нас было замечательное и прекрасное прошлое, а я тебе говорю: если у нас было такое замечательное, прекрасное прошлое, то откуда, черт подери, взялось это совсем не замечательное и не прекрасное настоящее?
Роберт Пенн Уоррен, "Вся королевская рать"
День первый
В половине девятого по волнистой, в глубоких трещинах, асфальтированной дорожке, между кряжистых вязов проехал новенький ПАЗ с табличкой "Ритуальный". Начинался больничный день, в административный корпус сходились старшие сестры со стопками историй болезни, через полчаса у морга предстояло выстроиться веренице таких ПАЗов. В патанатомии повизгивали по мелкой желтой плитке колесики каталок, цокали женские каблуки, в коридоре курил хлыщеватый молодой санитар с пирсингом. Накрашенная медсестра открыла дверь в ординаторскую и сказала:
- Дмитрий Саныч, ну скоро?
Браверманн вошел в ординаторскую, сел за стол и кивнул Хлебову, своему старшему ординатору: начинай. Тот доложил семидесятилетнего народного артиста с раком простаты и студентку с опухолью надпочечника, а ординатор второго года - слесаря из Шатуры с гигантской многокамерной кистой левой почки. Браверманн свою операцию перепоручил Хлебову и быстро закончил конференцию, можно сказать, скомкал.
Браверманн заведовал онкоурологией шестой год, докторскую защитил в тридцать четыре, опубликовал две монографии и статей без числа. Был он толстым, низкорослым, облысел еще в институте, не водил машину и не читал беллетристику. Близкие друзья звали его "Бравик", но надо сказать, что при взгляде на его дряблое, обрюзгшее лицо трудно было представить, что у этого человека вообще есть друзья.
Он ушел в кабинет, достал из ящика стола початую пачку "Мальборо" и какое-то время, сопя, смотрел на нее. Его первый шеф сказал ему в восемьдесят восьмом: лучше не кури, я вот двадцать восемь лет курил, а потом стал свое дыхание в лифте слышать - и бросил.
Постучав, вошел Хлебов, спросил осторожно:
- Что-то случилось?
- Я сейчас уеду, у меня срочные дела. К трем вернусь. - Бравик сел и стал, кряхтя, надевать полуботинки. - Ты как составлял график? Почему Голованов идет в третью очередь? Почему у тебя человека с диабетом подают в операционную в третью очередь?!
График он исправил еще позавчера, и тогда же выговорил Хлебову.
- Голованова первым подают, - сказал Хлебов. - У вас дома что-то?
- Безобразие, безобразие… Больной с диабетом…
- Может, такси вызвать?
- Не надо. - Бравик встал и снял с плечиков пиджак. - Гулидов будет нефрэктомию делать - так ты ему помоги. Я к трем вернусь.
Молоточки пишущей машинки "Оливетти" мягко отщелкивали:
поступил в 1-е травматологическое отделение ГКБ № 15 в экстренном порядке 13.05.2009
В ординаторскую опять заглянула сестра.
- Дмитрий Саныч!
- Да-да, заканчиваю…
констатирована в 5 ч. 35 мин. При патологоанатомическом исследовании
- Только ваше заключение осталось.
- Не зуди под руку.
разрыв селезенки. Разрыв диафрагмы. Компрессионный перелом второго грудного позвонка, перелом основания черепа
За стеной два санитара уложили в гроб труп в черном полиэтилене.
Патологоанатом выдернул из валика заключение, подписал и протянул сестре.
- Держи.
Геннадий Валерьевич Сергеев, прозаик, "мастер психологических этюдов", как написали про него когда-то в "Большом городе", вышел за руку с сыном из подъезда. Сергеев в свои сорок два был строен, хоть и немного подзаплыли плечи и угадывался живот. Лицо у него было спокойное, солидное, оно и в ранней юности было таким же: голубые глаза чуть навыкате, короткие рыжеватые волосы, большой лоб, залысины, губы, о которых принято говорить "чувственные", и подбородок с желобком. Гена с Васеном опаздывали в садик, с минуты на минуту начиналась зарядка. Васен сегодня прокопался, укладывал в пластиковый пакет аппликацию, над которой вчера корпел до одиннадцати, потом искали чешки, потом выяснилось, что Васен не почистил зубы.
- Пап, в выходные к Никону на дачу поедем? Ты говорил, что поедем.
- Не к Никону, а к "дяде Никону". Не надо фамильярничать со взрослыми.
Васен вытащил ладошку из отцовской руки. Когда подошли к садику, он спросил:
- А Бравик поедет?
Он еще не умел долго обижаться.
- Не Бравик, а "дядя Бравик".
- А Гаривас?
- Зайка, топай быстрее, - сказал Гена, - уже зарядка началась.
Майор Александр Анатольевич Лобода - мосластый, темноволосый, в прошлом боксер-средневес - был опер потомственный, его отец пришел в угро с фронта, в двадцать три, как Володя Шарапов. Лобода окончил омскую "вышку", работал на земле, в ОБХСС, по карманникам, а последние три года на Петровке. Характер у него был отцовский, прямолинейный, оттого-то, наверное, Лобода до сих пор ходил в майорах.
На Петровке стояла плотная пробка, недалеко от проходной маршрутка притерла "Волгу". Беззвучно переливался бело-красно-фиолетовый фонарь гаишной машины. Инспектор, положив папку на капот, писал протокол. Лобода пошел к Страстному и столкнулся с Карякиным. Тот перехватил кейс в правую руку, посмотрел на часы.
- Ты куда это?
- К-к-константин Андреич, мне отъехать надо, - сказал Лобода. - Вернусь к-к-к обеду.
- У Щукина день рождения, - напомнил Карякин.
- Мы ему б-б-бензопилу купили. - Лобода поискал по карманам сигареты. - Хорошая п-п-пила, шведская… Я к трем б-б-буду.
- В час совещание у Смоковникова. А ты куда?
- На п-п-похороны. - Лобода, вытряхнул сигарету из смятой пачки, зажал в углу рта, стал искать по карманам зажигалку. - К-к-к трем вернусь.
- Родственник? - участливо спросил Карякин и поднес Лободе зажигалку.
- Т-т-товарищ.
- Болен был?
- На м-м-машине разбился.
- Молодой?
- М-м-мой ровесник.
- Сань, ну, я сочувствую… Он сотрудник?
- Н-н-нет.
- Ты поезжай. Я что-нибудь придумаю, если Смоковников спросит. Эх… - Карякин вздохнул. - Мы тут с женой осенью были в Австрии, зашли как-то на кладбище. Католическое кладбище, красивое - мрамор, распятия… Так я обратил внимание: почти всем под девяносто. А у нас, ёкалэмэнэ, на кладбищах сплошная молодежь.
Владимир Астафьевич Никоненко вел видавшую виды "восьмерку" по Волоколамке. Внешность он имел примечательную: сто девяносто два сантиметра, сто три килограмма, литые плечи, небольшая круглая голова, короткий прямой нос и стальные глаза. Друзья звали его Никон. В восемьдесят пятом, на уборочной, Никон, Гена, Гаривас и Бравик вечером пили вермут "Вишневый" и развлекались, подбирая друг другу описания из трех книжек, которые взяли с собой. Гена посвятил Бравику синдром Кляйнфельтера из справочника по андрологии, Никон зачитал Гаривасу что-то орлиноносое из Купера, Гаривас же раскрыл О. Генри и нашел про Никона такое: "большой, вежливый, опасный, как пулемет".
Зазвонил телефон, Никон сказал:
- Слушаю… Здравствуй… Нет, ты не успеешь, не рви сердце. Тебе сюда десять часов лету. Мы похороним его, а ты там за его память выпей… Ольга-то? Ольга как Ольга. Нормально держится Ольга, без истерик. Витьке сочинили что-то: командировка, работа. На год, короче, папа уехал.
В приемной редакции журнала "Время и мир" тихо, как обманутый ребенок, плакала щуплая темноволосая секретарша. Вошел Владик Соловьев, замглавного, поставил перед ней стакан с водой, тронул за плечо и сказал:
- Ритуль, попей водички. И поехали, пора.
Он погладил секретаршу по голове и вышел. Зазвонил телефон, девушка вытерла глаза, высморкалась в раскисшую салфетку и подняла трубку.
- Журнал "Время и мир", здравствуйте… Нет, его сегодня не будет. - Она, икнув, всхлипнула. - И завтра не будет.
* * *
Вадим Борисович Колокольцев по прозвищу Худой пробовал перестроиться в правый ряд, чтобы свернуть на Пятницкое шоссе. Вчера утром ему позвонил Бравик и сказал незнакомым голосом: страшная беда у нас, Вовка разбился на машине, умер два часа назад в пятнадцатой больнице. Худой минут десять оцепенело сидел на стуле, у него онемели щеки, он включал и выключал настольную лампу. Потом стал звонить Гене, Никону, кричал в трубку: это не ошибка? а Ольга знает? а Вите сказали? Он выбежал из дома, зачем-то поехал в пятнадцатую больницу, с Волгоградки позвонил Бравику, опять что-то кричал. Бравик оборвал: кончай истерику, и так все с ума сходим, похоронами Никон занимается, прощаться будем в Митинском крематории.
Колокольцев действительно был худой: узкоплечий, узколицый. Он был радиоинженером, работал во Фрязине, в "ящике". Еще он был райдером, его хорошо знали в Терсколе, Вербье и Гульмарге.
Внешняя сторона МКАД стояла, Худой кое-как пробрался правым рядом с Ленинградки до Пятницкого шоссе, но теперь ему преграждал съезд синий "Бентли". Худой включил поворотник, попытался перестроиться, "Бентли" подал вперед и не пустил. Худой посигналил, показал рукой: будь человеком, мне на съезд. "Бентли" не шелохнулся. Худой открыл правое окно. У "Бентли" скользнуло вниз тонированное стекло, колко глянул средних лет мужик с жестким лицом и седым ежиком.
- Тут такое дело, - громко сказал Худой, подавшись к окну. - С этой машиной уже ничего никому не надо доказывать. Уже можно уступать и пропускать.
Мужик шевельнул бровью, скупо усмехнулся, поднял стекло и пропустил Худого на съезд.
* * *
В ритуальном зале крематория постамент обступили Никон, Бравик, Милютин с женой Юлей, Гена, Владик, Рита, Ольга с родителями. Никон огляделся, узнал Петю Приза из "Большого города", Скальского из "Монитора", Штейнберга из Минпечати. Наособь от остальных стояли пятеро мужчин и две женщины с гвоздиками. Гена шепнул Бравику, что это одноклассники. Было еще человек десять с курса и три приятеля Гариваса по шхельдинскому альплагерю. Никон вдруг понял, что в зале нет Шевелева.
"Черт, - подумал он, - мы ж не позвонили… Все, он не простит".
Полированный гроб был закрыт крышкой, так решил Никон.
"Гроб пусть будет закрыт, - сказал он накануне похоронному агенту. - Там ожоги, гематомы, нос сломан, это никаким гримом не замазать".
"Какой гроб будете заказывать? - спросил агент. - Я так понимаю, что сырую сосну с кумачовой обивкой вы не захотите". Он оказался славным человеком, этот агент, и читал "Время и мир"; когда услышал фамилию покойного, потрясенно ткнул кулаком в лоб.
Строгая крематорская дама скорбно заговорила:
- Друзья, сегодня мы прощаемся с Владимиром Петровичем Гаривасом. Трагедия вырвала из жизни яркого и талантливого человека. Владимир Петрович получил врачебное образование, но оставил медицину и стал высокопрофессиональным журналистом. Он создал и возглавил общественно-политический журнал "Время и мир" и в течение семнадцати лет бессменно был его главным редактором. Профессиональная деятельность Владимира Гариваса была отмечена признанием коллег и читателей…
- Зачем все это? - угрюмо сказал Никон.
- Потерпи, это ненадолго, - не оборачиваясь, ответил Бравик.
Никон мягко отстранил Бравика и прошел к постаменту.
- Вы извините, пожалуйста, - сказал он даме. - Разрешите.
Дама растерянно отошла, Никон помолчал, потом сказал:
- Спасибо всем, что приехали. Поминки будут у Сергеевых. Проходите, пожалуйста, прощайтесь.
Он шагнул к гробу и ладонью неловко огладил крышку.
* * *
На кухне Сергеевых Марина и Юля Милютина резали буженину и сыр. Из комнаты слышались голоса, шум передвигаемых стульев. Гена с Никоном курили у окна.
- Где Бравик с Лободой? - спросил Никон.
- Скоро подъедут. Им на работу надо было. К шести будут.
- Мне в какой-то момент показалось, что Ольга не поедет.
- Почему?
- Ну, так… Сразу пошла к машине, ни с кем не попрощалась.
- Да, она не хотела. Ее Маринка уговорила.
- Ольге сейчас хуже, чем нам.
- Поди разбери, кому сейчас хуже.
- Ты прикинь: мыто все вместе. А она одна.
- Вот раз так, то будь с ней потеплее.
- Да, конечно…
Никон бросил окурок в окно.
- Чего мусоришь? - недовольно сказал Гена. - Пепельницы нет?
- Они когда разводились - я ж крайний был.
- Там все крайние были.
- Вы про что? - спросила Марина и подала Юле две плошки с маринованными белыми грибами.
- Это они про Вовкин развод, - сказала Юля и понесла грибы в комнату.
- И Вовка был кругом виноват, и мы тоже, одна Ольга в белой кисее, - сказал Никон.
- Иди налей ей, - сказала Марина.
- Я? - Никон моргнул. - А чего налить?
- Кефиру, - сказала Марина. - Иди, посиди с ней. Просто посиди, поговори.
- Понял, ага… А про что говорить?
- Про Витьку, про машину. Там что-то не так с подвеской. Иди, поговори с ней. Ты же все знаешь про машины.
Никон взял со стола две рюмки, исчезнувшие в его лапище, как наперстки, и вышел.
- Чего вы вдруг про развод вспомнили? - спросила Марина.
- Это Никон вспомнил. - Гена погасил окурок под краном и бросил в мусорное ведро. - Ты ж помнишь, как Ольга себя вела. Позаписывала, блин, нас всех во враги.
Марина посмотрела на часы и сказала:
- Где Лобода? Я ему сказала, чтоб он бородинского купил.
- Звонил минут десять назад. Подхватил Бравика, сейчас стоит в пробке на Люсиновской.
- Это он с гаишниками говорил?
- Да.
- Господи, странно все это… Вовка очень аккуратно водил. Он прекрасно водил, несуетливо, он двадцать лет за рулем. Как же это могло случиться?
- Бьются не только неумехи. Всякое бывает, сама знаешь.
- Ничего я такого не знаю, - сказала Марина.
"Рыло, - подумал Гена, - то самое рыло… Вот оно, всунулось".
Шесть лет назад, на поминках по Тоне Кравцовой, Гаривас до остекленения напился. Он напивался редко, до последнего обманчиво сохранял безукоризненную дикцию. Только близкие друзья знали: если у Вовы пошли красными пятнами шея и лицо и каждое утверждение он, сводя брови, подкрепляет низким кивком - значит, не надо уже ни чая, ни такси, а надо застелить раскладушку или кухонный диван. На поминках по Тоне Гаривас сказал Гене: "Беда не предупреждает: мол, буду завтра, в половине восьмого, подстели соломки. Она, мразюка, всовывается в твою жизнь, как подлое, жестокое рыло. Еще вчера не было ничего неприятнее, чем радикулит или машина на штрафстоянке. И вдруг всовывается это рыло. А ты задыхаешься и задавленно воешь, как от пинка по яйцам".
Они пошли в комнату, там за столом сидели Милютин, Юля, Худой, Ольга, Никон, Катя, Бравик и сотрудники Гариваса - Ира Янгайкина, Вацек Романовский, Игорь Гольц. На журнальном столике стояло паспарту, в объектив насмешливо смотрел красивый человек: загорелое лицо, нос с горбинкой, черные курчавые волосы с сильной сединой. Рядом с паспарту стоял стакан водки, накрытый горбушкой. Никон глазами показал Милютину: налей. Тот свернул крышку с бутылки, разлил по рюмкам. Никон разлил на своем конце стола, осторожно встал. Он занимал пространство, в котором поместились бы двое, и всякое движение совершал бережно.
- Ну ладно… - Никон шумно вздохнул. - Лободу с Бравиком ждать не будем. Кто первый скажет?
- Ты встал, ты и говори, - сказал Милютин.
Никон послушно кивнул.
- У меня в голове не укладывается… Невозможно это принять. Совсем невозможно. Я верующим всегда завидовал, ага… У них, когда человек ушел, то это не конец. Сам-то не верю. И Вовка не верил. - Никон поднял рюмку до глаз. - За Вовку, да. За светлую его память.
Все встали, гремя стульями, Худой бедром толкнул стол, опрокинулась бутылка "Посольской", Владик ее подхватил.
- За Вовку, - сказал Гена.
- За Вову Гариваса, - тонко сказал Худой. - Земля ему пухом.
Он прикусил губу, рука с рюмкой затряслась, водка облила пальцы.
- За нашего Володю, - сказала Марина. - За его память. - Она булькнула горлом, веснушчатое лицо исказилось. - Простите… Не могу…
И тут ударил дверной звонок.
- Это Лобода с Бравиком… - Гена стал выбираться из-за стола. - Секунду, я открою. Не пейте пока.