* * *
Гена закончил абзац, встал из-за стола, вышел в прихожую и надел ботинки.
- Я пройдусь, - сказал он Марине.
- Пройдись полезно, - ответила она. - Кофе кончился.
Гена купил в продуктовом кофе, пошел к киоску за "Известиями", и тут его позвали:
- Гена! Генк!
Из синей "мазды" грузно выбрался мужчина в светлом плаще. Гена пригляделся, увидел широкое курносое лицо с жидкой седой щетиной, уши без мочек, губы в шкодливой полуулыбке - и на душе у него вмиг стало тепло.
- Санюха… - нежно сказал Гена и кинулся навстречу.
Они крепко обнялись.
Это был Сашка Тищенко - шесть лет в одной группе, три сезона в одном стройотряде, бог весть сколько декалитров выпитого, душа-человек.
- Ты как здесь? - спросил Гена, улыбаясь во весь рот. - Случайно?
- Дочка тут занимается в театральной студии.
- А я живу рядом, - Гена показал на свою двадцатиэтажку, - вон там.
- А я дочку сюда вожу второй год, два раза в неделю.
- Москва маленький город. Сколько твоей девочке?
- Девять. Но это младшая.
- Ох, елки-палки… А старшей?
- Шестнадцать. Кстати, недавно твою книгу прочитала.
- Ну… Приятно слышать, конечно. Но в общем, Санюха, это не для шестнадцатилетних.
- Да не важно! Ты оцени ситуацию! Они ж вообще ни черта не читают сейчас. А тут смотрю: сидит - вечер, второй… Я говорю: что читаешь, зая? куэлью какую-нибудь? кундеру? Почитай Толстого, говорю, Гоголя почитай. А она мне: какая тонкая проза, это настоящий мастер психологических этюдов.
Гена засмеялся, достал сигареты.
Тищенко сказал:
- Я смотрю на обложку и говорю: зая, я с этим мастером шесть лет в одной группе проучился.
Гена спросил:
- Ты где сейчас?
- В пятьдесят третьей. Заведую травматологией.
- У меня интернатура была в пятьдесят третьей.
- У кого?
- У Шнапера, потом у Австрейха.
- Шнапер умер, - сказал Тищенко. - В Израиле.
- Грустно. Хороший был человек, яркий.
- Он уехал в девяностом, у него там очень хорошо сложилось. Быстро утвердился, в девяносто четвертом принял отделение в "Хадассе". А умер - как жил. Он же импульсивный был мужик, разносторонний…
- В теннис хорошо играл.
- В теннис играл, в музыке разбирался. У него там очень удачно сложилось, его оценили по достоинству. Я его фамилию часто встречал в периодике. В девяносто седьмом умер. Вернулся утром с пробежки, сел в прихожей, стал снимать кроссовки - и умер.
- А Григорян как?
- Андрей Рубенович давно в Австралии.
- Да, раскидало нас, саперов, по белу свету.
- Не говори. Как Никоненко?
- Заведует урологией в Первой Градской.
- А Браверманн?
- Доктор наук, две монографии.
- Не женился?
- Не смеши.
- У тебя вроде нормально все? Я про тебя в "Огоньке" читал.
- Ну, раз в "Огоньке" - значит, все нормально.
- Не жалеешь? - спросил Тищенко.
Бравик весной девяносто восьмого сказал Гене: "Ты взрослый человек, ты знаешь: что в этом мире ценно, а что - чешуя. Писательство, наверное, дело увлекательное. Но ты умеешь выполнять действия, безусловно полезные человечеству: холецистэктомия, гемиколонэктомия… Панариций можешь вскрыть, в конце концов. Ты все-таки подумай".
А Шехберг мельком глянул на заявление "по собственному желанию" и сразу подписал. Потом поднял большую седую голову и безразлично спросил: "Чем думаешь заниматься?"
"Да так… Есть кое-какие планы".
"Тебе эти две недели дежурства ставить?"
"Ставьте", - сказал Гена и взял со стола подписанное заявление.
Он закончил у Шехберга ординатуру и проработал восемь лет, а Шехберг ему даже присесть и закурить не предложил. И те две недели, что положено отработать по КЗоТу, Шехберг ни о чем постороннем с Геной не заговаривал. Прощаясь, вяло пожал руку, сказал: удачи тебе в новых начинаниях.
- Это давно было, чего теперь жалеть, - сказал Гена.
- Я с нашими иногда созваниваюсь, - сказал Тищенко. - Хайкин нейрохирургом работает в Висбадене. Лямин - анестезиолог в Боткинской. С Романовой той зимой виделись, у нее трое сыновей.
- Четверо.
- Да ладно?
- В феврале родила.
- В сорок два?
- В сорок три.
- Во дает Ленка. Да, кстати: знаешь, с кем я тут списался? С Вовой Гаривасом.
Тут у Тищенко зазвонил телефон, он достал его из кармана и не заметил, как у Гены дрогнуло лицо.
- Да, Сонь, - сказал Тищенко. - Я уже здесь, рядом, сейчас ее заберу. Однокурсника встретил, разговариваем.
Гена стоял, прикусив губу.
- Сахар, подсолнечное масло… Понял. - Тищенко перевел взгляд на Генину банку с кофе. - А кофе?.. Понял.
Он сунул телефон в карман и сказал:
- Так вот. Я года три читаю "Время и мир". Каждый вторник покупаю. Хороший журнал. Я слышал, конечно, что Вова в журналистику ушел, но я ж предположить не мог…
- Санюха, ты понимаешь…
У Тищенко опять зазвонил телефон.
- Извини, - быстро сказал он. - Да, Сонь… Манку или овсянку?.. Понял.
Гена достал из пачки сигарету.
- Ну так вот, - положив телефон в карман, сказал Тищенко. - Вдруг вижу, что Вова - главный редактор. Сюрприз, согласись. Там были телефоны редакции, но звонить как-то неудобно - короче, я написал. Там был его мэйл, и я написал.
- Санюха, послушай…
- Короче, я написал: Володя, привет, это Саша Тищенко из восьмой группы, отзовись. И уехал в Ригу, на семинар по артрологии. Вернулся в понедельник, смотрю почту: письмо от Вовы.
Он не замечал, как у Гены заходили желваки.
- Приятно было, что он сразу ответил, - польщено сказал Тищенко. - Сто лет не виделись, он теперь главный редактор…
У него опять зазвонил телефон.
- Да что за черт… - Тищенко рявкнул в трубку: - Да! - И заворковал: - Да, родная моя… Я тут, рядышком, уже подъехал. Переодевайся, выходи на крыльцо. Нотную тетрадь не забудь. И чешки.
Гена бросил незакуренную сигарету в урну.
- Извини, - сказал Тищенко, - у Лизки репетиция закончилась. Ну так вот…
- Санюха, ты дай слово вставить, - тихо сказал Гена.
Тут его телефон в кармане брюк стал играть "Burn".
- Да! - сказал Гена.
- Ген, нам надо разобраться, - сказал Бравик. - Словом, я только что был у Шевелева…
- Прости, сейчас говорить не могу. Перезвоню.
Он положил телефон в карман.
- Ну вот, короче, - торопливо сказал Тищенко. - Вова мне написал: дескать, рад, что ты объявился, обязательно увидимся, оставь телефон. - Он порылся в карманах, нашел визитку, протянул Гене. - Вот мои телефоны, созвонимся на неделе, спокойно посидим. Ты ко мне приедешь, или я к тебе… Все, я побежал, меня ребенок ждет.
Он потрепал Гену за плечо и скорым шагом пошел к машине.
- Погоди… - сдавлено сказал Гена.
- Что? - Тищенко обернулся. - Извини, Лизка ждет… Что?
- Так ты ему не звонил с того понедельника? Он в прошлый понедельник тебе написал - а ты ему потом не звонил?
- Не в прошлый - в этот. Я ж тебе говорю: в ту пятницу я ему написал и уехал в Ригу. Вернулся - а от него письмо. Давай, Ген, до встречи.
Он сел в машину и захлопнул дверь.
День третий
Бравик подошел к Гениному дому, взялся за ручку подъезда, и тут его окликнули:
- Бравик!
Из "опеля" вышел Худой.
- Привет, - сказал он.
- Здравствуй.
Они пожали руки.
- Взял ноутбук?
- Вот. - Бравик приподнял портфель. - Попросил у Ольги разрешения подержать его несколько дней.
- Хорошо. Пойдем.
Гена открыл дверь, едва Бравик прикоснулся к кнопке звонка.
- Привет, - сказал он. - Проходите, берите тапки.
- Здорово, мужики, - сказал Никон, выйдя из комнаты.
- Пошли на кухню, - сказал Гена. - Кто чай, кто кофе?
Бравик надел войлочные тапочки, поднял голову и увидел торчащий из стены шуруп. Тонкий черный саморез. На стене прихожей висело несколько застекленных фотографий: Гена с Мариной и Васеном возле Сакре Кер, Гена с Мариной на крыше Исаакия, Гена с Никоном и Бравиком на даче у Никона. На маленьком саморезе прежде висела еще одна фотография.
Они прошли на кухню, сели, Худой закурил. Гена включил шумный чайник, стал нарезать "Любительскую".
- Кто-нибудь знает, как Ольга? - спросил он через плечо.
- Я вчера с ней виделся, - сказал Бравик. - Все хорошо.
- И я вчера. - Никон закурил. - Вечером. С машиной разбирались.
- С подвеской что-то, да? - спросил Гена и достал из стенного шкафа батон.
- "С подвеской"… Нахватались, блин, умных слов: "подвеска", "суппорт"…
Гена взял нож и сказал:
- Она жаловалась, что после ста бьет в руль. Балансировку надо сделать.
- Там правый рулевой наконечник разбит к чертям, - сказал Никон. - Я ей говорю: ты вообще когда последний раз делала диагностику ходовой?
- Как писал Марк Твен: "С тем же успехом он мог спросить мнение моей бабушки о протоплазме", - сказал Гена, нарезая сыр. - Сроду она не делала никаких диагностик. Ее машиной всегда занимался Вовка.
- Послушайте, - сказал Бравик. - Вчера я был в Вовкиной квартире. Хотел скачать его фотоархив.
Он вынул из портфеля ноутбук, включил, открыл файл "Корр.26.jpg".
- Вот, - сказал он. - Как вы можете это объяснить?
- Это когда? - оторопело сказал Никон.
- Десятого марта две тысячи пятого. Вот дата.
- О, боже… - тихо сказал Гена, глядя на монитор из-за плеча Худого.
- Кахексия… - Никон нахмурился. - Мужики, это чо такое?
- Я не помню этого, - растерянно сказал Худой. - Нет, конечно, сто раз так сидели… Но я ж тут на себя не похож.
- Вот на эту деталь обратите внимание, - сказал Бравик, увеличил снимок и вывел во весь монитор коробки на тумбочке.
- Дионин, - сказал Никон. - Боли, значит…
- Может, тяжелый грипп? - сказал Гена. - Тропическая лихорадка?
- Какой, нахер, грипп… - буркнул Никон. - Он голову почти не держит.
- Ну? - Бравик оглядел друзей. - Что скажете?
- Стоп! - Худой посмотрел на Бравика, потом на Никона. - Что происходит? Ну давайте, объясняйте! Это я тут или не я?!
- Это ты, - сказал Бравик. - Это ты у себя дома.
- А что тут со мной?! - Худой привстал. - Ну объясняйте, объясняйте!
- Тихо. - Никон положил свои лапищи на плечи Худого и усадил его на место. - Это не на самом деле. Это только фотография.
- Объясняю, - сказал Бравик. - На этой фотографии ты выглядишь так, как выглядит человек, погибающий от онкологического заболевания.
- Что значит "человек на этом снимке"?! Это я на этом снимке!!!
- В том-то и дело. Ты, слава богу, жив и здоров. Но и на снимке ты.
- Ну спасибо тебе! - с истерическим смешком сказал Худой. - Ты, толстый, самый классный объясняльщик. То есть это у меня рак, да?!
- Когда это снято? - спросил Гена.
- Десятого марта две тысячи пятого года, - сказал Бравик. - Вот дата.
- Десятого марта две тысячи пятого года я был в Вербье, - яростно сказал Худой. - Мы с Шевелевым и Летаги катались по бэксайду Монфора, много снимали, у меня есть фотки с датами. В Москву я вернулся в конце месяца. Дату не помню, но могу уточнить на работе… Да тут не надо ничего уточнять! Я этого не помню! Этого не было!
- Не кричи, - сказал Гена. - Конечно, этого не было. А то бы ты тут не сидел.
- Тогда откуда взялась фотография? - спросил Никон.
- Не знаю, - беспомощно сказал Худой.
- Значит, так, - сказал Бравик. - Если ты не болел… А ты определенно не болел. Иначе… Короче говоря, ты сидишь с нами, и это соответствует реальному положению вещей. Следовательно, реальному положению вещей не соответствует эта фотография. Таким образом, эта фотография - подделка.
- Погоди, - сказал Худой. - А папка? Какую папку ты хотел хакнуть?
- Видишь, как называется файл?
- "Корр".
- Там есть папка с таким же названием. Но она не открывается. Этот снимок наверняка должен был лежать в той папке. Я думаю, что Вовка оставил его на рабочем столе случайно.
Никон сказал Худому:
- Попробуй открыть.
- Где тебе удобнее? - спросил Гена. - Здесь? Или пойдешь в комнату?
- В комнату, - сказал Худой.
Он встал, взял ноутбук и вышел.
- Мистика… - прогудел Никон. - Страшновато.
- А главное - зачем? - Гена закурил. - Зачем вообще такое монтировать? Вы же видели: там счет идет на дни. Кахексия. Сидеть уже не может, подушка под спиной.
- И боли, наверное, сильные, - сказал Никон. - Дионин, флормидал…
- Может, что-то прояснится, если он откроет папку, - сказал Бравик.
- Откроет. - Никон кивнул. - Говно вопрос. Он третий год пишет программы для НИИ Нефтехиммаша. Моделирование неполадок оборудования для газопереработки. У него очень высокий уровень.
Худой позвал из комнаты:
- Идите сюда.
- Быстро он, - сказал Гена.
- Я же говорю. - Никон встал. - Для него это семечки.
Они пошли в комнату.
- Все, я ее открыл, - сказал Худой. - Вообще, папки редко закрывают паролем. Есть просто разграничение прав доступа. Чтоб дети не устанавливали игры без разрешения, или чтоб жена не залезала в почту.
- А он-то зачем закрыл? - спросил Гена. - Витьке шесть лет, а с Ольгой они два года жили врозь.
- Значит, надо было.
- Да ладно, все всё знают, - грубовато сказал Никон. - Она регулярно к нему приезжала.
- Может, от нее закрыл, - сказал Худой. - А может, так, на всякий случай.
- Эй, постойте… - Бравик насторожился. - Что значит "регулярно приезжала"?
- То и значит. Ты б женился как-нибудь. Всякое, знаешь, у людей бывает… - Гена обернулся к Худому. - Ну что там?
- Две фотографии, текст и семь раровских файлов.
Худой развернул лэптоп. В окне "Корр" было десять ярлыков.
persp.jpg
cskavmf.doc
grandpa.rar
piv.rar
slob.rar
otd.jpg
ib.rar
milyutin.rar
lav.rar
eho.rar
Худой взял лэптоп, они вернулись на кухню, сели за стол, Гена включил чайник.
- Открываются только три, - сказал Худой. - Две фотографии и текст. Остальные файлы запаролены.
- Показывай те, что открываются, - нетерпеливо сказал Гена.
Худой открыл фотографию, на ней Гена и Гаривас стояли в просторном учрежденческом помещении, возле длинного стола с закусками, апельсинами и оливками, и держали в руках белые пластиковые стаканчики. Фотография превосходного качества, можно было разглядеть надписи на бутылочных этикетках.
- Давай дальше, - сказал Никон.
На другой фотографии был врачебный коллектив. Два доктора и шесть медсестер с тюльпанами в руках стояли в ряд возле кабинета заведующего.
- Теперь текст, - сказал Никон. - Читай вслух.
Худой стал читать:
- "У меня уже был "первый взрослый", и если б я продолжил тренироваться, то к концу десятого класса стал бы камээсом, факт. Мой тренер, крикливый и требовательный мужик с хорошей, спортивной фамилией Третьяк, утверждал, что я перспективный брассист. И в "комплексе" я тоже показывал хорошие результаты. В октябре восьмидесятого я взял третье место по Москве среди юниоров. Но болтаться от бортика к бортику мне к тому времени надоело, я точно знал, что со спортом пора завязывать. Я уже решил поступать в Первый Мед, хотел быть хирургом, как дядя Боря. Мы с отцом имели про это серьезный разговор. Отец был прижимист, не помню, чтоб они с мамой хоть раз ходили в ресторан. Он работал на заводе "Каучук", замначальника цеха. Мы жили скромно, не было ни дачи, ни машины. После того, как мы решили, что я буду поступать в медицинский, отец нашел репетиторов по химии и биологии и полгода платил по восемь рублей за занятие. Он любил Эдуарда Хиля и сливочный пломбир. Еще он любил собирать грибы. Я до сих пор помню едкий запах его подмышек и перхоть в седых висках. По утрам он, вздувая вены на бледной шее, поднимал пудовую гирю, завтракал сырым яйцом и ничему меня не научил. Он проверял мой школьный дневник, он сделал так, чтоб я был "сыт, обут, одет". Но драться, водить машину и разбираться в людях меня научили другие, не отец. Он не растолковал мне, как в восемнадцать правильно повести себя с барышней, когда текут слюни и трясутся поджилки. Как в двадцать три выбрать: ординатура по общей хирургии или место дежуранта с прицелом на аспирантуру. Как скакать по кочкам на опасном болоте с названием "жизнь". Этому он меня не учил, факт".
Никон сказал:
- Чепуха какая-то… Слушайте, а он не писал роман?
- Почему "роман"? - спросил Гена.
- Я читал, что каждый хороший журналист пишет роман.
- Это штамп, - сказал Гена. - Нет, Вовка не писал роман.
- А дневник? - спросил Бравик.
- Что он, барышня уездная? - буркнул Гена.
- Это не все, - сказал Худой. - Читать дальше?
- Читай, - сказал Бравик.