"Неужели я так глуп и малообразован, что должен был потратить столько лет, чтобы прийти к общеизвестному?!" Он был повержен. И неужели борьба бесполезна? Столько примеров приспособленчества и лизожопства! Этот "писатель", который ради бездарных детских повестушек отказался от национальности и так отвратительно потеет, боясь, что его разоблачат и кричит, что он русский… разве он один? За миску чечевицы!?.. Сильный не боится - напрягается и готов к защите. Слабый со страху кричит и крушит, чтобы все убедились в его могуществе!
Что ж это таким криком наполнена страна?! Сколько лет! Валили на Сталина. Восстановили ленинские нормы… какие нормы? Убивать попов? "Чем больше, тем лучше для дела пролетарской революции"! Судить поэтов за тунеядство? Генералов за правду о войне и мире? Кромсать евреев за сионизм и заговор!.. Душить за то, что родился в пятницу, а не во вторник?!
Подачками покупать лучших поэтов и писателей? Ой, лучших ли? Учить гениев, как писать музыку, травить медиков страхом, кормить липой обывателя и гонять за сосисками и маслом самолётами в Москву с Урала?!
Всё вдруг стало выстраиваться в одну линеечку, и только всё больше тяготило душу - даже не грандиозность открывшегося обвала… ему показалось, что он так бездарен и мелок в этом стонущем между жерновами мире, что вообще никому не нужен, что давно глух и слеп, или так и не прозрел с детства. "Тогда зачем я здесь и кому нужен? Лёнька мечтает вырваться на свободу и, если не обогатить мир, так открыть ему, что с помощью его АСУ действительно благополучное завтра значительно ближе… Вера мечтает рассказать людям, как огромен и прекрасен мир… даже страданий… Шопена, потому что там человек достигает таких высот духа, где страдание чище и благостнее радости. И она всем покажет, как прекрасен человек… тот парень, которого засудили в Питере, открыл бы своим соотечественникам ширь и глубь английских поэтов, а ему заткнули рот лопатой на семь лет. За что? И сможет ли он выбраться из ямы, в которую брошен и где нет света? А он со своей Милкой кому нужен? Новое "Детство"? Хватит Толстого - и одного и второго, и Михайловского, и Горького и Кассиля… и… а зачем они все пишут после Пушкина, Тютчева и Пастернака?.. Пишут в стол! "Жизнь и судьба". Зачем же уж Борька Иванов, когда напьётся, клянёт власть, которая ему всё дала? И хочет дать ещё больше, а он не берёт! Не берёт и презирает её. Не берёт, потому что… почему?.."
Страх. Страх. Страх. Кто чего боится…
Ему привиделся лист. Большой, просвечивающийся каким-то бедным мерцанием позади его поверхности, лист со стержневыми изломанными жилами, утолщающимися чуть-чуть в местах, где от них ответвляются жилки. И те тоже прихотливо и густо тянулись, утолщаясь и давая ход ещё более мелким… они были бурые в тёмно-зелёном пласте и, казалось, пульсировали, питая этот пласт, и в каждом капиллярчике, до которого наконец утончалась стержневая жила, начинающаяся у черенка, пульсировал, повинуясь чьей-то воле, страх… непонятно было, к чему этот лист прикреплён, но он был необъятен, непробиваем, неколебим и неуязвим - ему не страшна никакая засуха, никакие ветра - этой питательной среды, страха, в мире столько, что он смело испаряет её и от этого только плотнеет и тучнеет. И свет всё труднее пробивается сквозь зелёную толщу. И всё незаметнее жилы. И всё могучей и бессмертней лист.
Додик чувствовал, что в воздухе стало меньше молекул. Он стал разреженным - воздух! Да. И не потому, что он взобрался высоко. Наоборот. Он засыпан. Придавлен. Беспомощен. И не знает, куда идти. Зачем вообще идти…
Он тащился по улице и бормотал:
С детьми играли мы в саду.
Лепили мокрый снег.
Вдруг у прохожих на виду
Встал снежный человек.Он выше и плотней меня,
Солидный и с брюшком.
Но я не прожил бы и дня
С таким замёрзшим ртом…
"- Нет, всё равно я выйду на улицу и посмотрю на тебя, Милка! Потому что, может, больше никогда не увижу! Ты же уезжаешь так далеко и навсегда!
- Додик почему, так выходит, что всегда всё получается по-твоему? - она смотрела на меня через плечо. Вот сейчас повернёт голову и отведёт взгляд - и всё.
- Знаешь, почему… - я задумался… но мне нельзя было молчать, чтобы она подольше не уходила.
- Я тебя учу, учу! А потом получается всё по-твоему.
- Потому что…
- Додик! - она не могла остановиться и не говорить… - Потому что я, когда боюсь, сразу начинаю реветь, а ноги совсем не слушаются, и я даже убежать не могу… Помнишь, когда мы ходили в Овражки? Если бы не ты, Додик… мне так страшно было, и я только подумала: какая я дура!
- Почему, Милка?
- Потому что знала, что там бандиты живут, а пошла… если бы они меня поймали… - она замолчала и стала жевать кончик воротничка… - И сейчас мне тоже очень страшно, Додик… - он долго молчал и потом выдавил, опустив глаза:
- И мне… мне тоже страшно, Милка".
Он уже три дня нигде не появлялся. Последняя точка была поставлена им не только в его повествовании, но в долгом отрезке его жизни… может быть, её половине… или даже большей части. Он лежал дома и думал. Пытался отвлечься: читать, искать сказку для нового спектакля, смотреть в окно - что, если так и писать - пишу, что вижу… оконная хроника… чем чеховская чернильница лучше - да там ещё и придумывать надо что-то, а здесь: может быть, в этом обыденном и привычном есть тоже глубина и подтекст… наверняка… как его прочитать, увидеть и проявить?..
Он лежал на диване, обросший рыжеватой щетиной… задрёмывал и, внезапно вздрогнув, открывал глаза. Мысль текла лениво и как-то отстранённо. Кажется, это кто-то думает, а он, непонятно почему, слышит, не слышит… просто понимает её, эту мысль… а может, она существует сама по себе… не обязательно же мысли находиться в чьём-то теле, в чьей-то голове… может, ей так удобнее… "Сегодня седые блёстки заметил на подбородке… может, и не полжизни, а чёрт его знает, сколько… может, вообще времени не осталось…"
В дверь постучали сильно и уверенно. Додик вздрогнул - треснул и разбился какой-то дорогой сосуд.
- Кто? - спросил он лениво. Дверь слегка приоткрылась и возникла голова Анны Ивановны. Она стояла наклонно, опираясь виском и плечом на косяк двери.
- Давыд, ты что заболел? Может, тебе в магазин сбегать, - дверь ещё приоткрылась, - либо в аптеку?
Додик совершенно ошарашенно смотрел на соседку. Она вторглась в его существование камнем, брошенным в стоячий пруд.
- Нннн… - он даже не понимал смысл этого простого и естественного вопроса. - А! Нет. Нет. Спасибо! - такого никогда прежде не случалось… - Спасибо! - Анна Ивановна уже стояла на пороге в открытой двери.
- Ты знаешь, Давыд, я тебе говорить не хотела… но ты такой расстроенный… - он пытался отрицательно мотнуть головой, но… - Я тебе говорить не хотела, а теперь думаю, надо сказать… не знаю, но чувствую, что надо. - Додик не предлагал ей войти. Он поднялся со своей лежанки и стоял с опущенными руками, ожидая конца визита. "Какого чёрта она притащилась!?"
- Что сказать? - спросил он без всякого интереса. "Может, скажет всё и скорее уйдёт".
- К тебе тут неделю назад дама приходила.
- Кто??? - перебил Додик.
- Солидная. - Анна Ивановна выразительно обвела свои формы, демонстрируя, что они были значительно больше, - солидная.
- Солидная??? - Додик уже включился. Его разрывало бешенство оттого, что у этой, этой… есть возможность вторгнуться в его жизнь, да ещё как бы облагодетельствовать его… защищать, спасать что ли…
- Позвонила сперва накануне… я ответила, что тебя нет дома… а она адресом поинтересовалась.
- Зачем? - уже почти заорал Додик.
- Говорит, надо по почте прислать что-то.
- И вы…
- Ну сам подумай, Давыд, - а может, деньги, может из редакции…
- Какой редакции?! - кипел Додик, - что вы…
- Погоди! Не шуми… Давыд, успокойся… очень солидная дама… пришла… спросила… в калидор зашла…
- Зачем?!
- Я ж не стала спрашивать… мне неудобно… сам понимаешь…
- А пускать удобно? Зачем? Кто?
- Это моя ошибка! - призналась Анна Ивановна - Посетителей надо знать - прав на все сто. Надо! Кто? Что? Зачем? Это правильно!..
Додик смотрел на неё с ужасом… он вдруг представил себе тюрьму… представил, как мог, потому что в ней не был… какую-то решетку… будто там не Катюша Маслова, а он там сидит, и к нему приходит солидная дама вместо Нехлюдова… а эта Надзирательница в вохровской форме, и он сипит, как сейчас, ей в лицо: Кто? Откуда? Зачем? Свидание десять минут!
- Что она сказала? - пролепетал Додик.
- В том-то и дело, что ничего… я бы передала, Давыд! Ты что сомневаешься? Я бы передала! А она только "Хм…" - и всё… спросила, какая твоя комната… мол "Можно заглянуть?" я, конечно, дверь приоткрыла… но она не вошла… я бы не пустила.
- Боже! - простонал Додик… - Зачем? - он совсем растерялся и не мог даже представить себе, кто это мог его разыскивать… "Издательство? Какое издательство? Зачем?".. Серая тревога заполняла пространство вокруг и сочилась внутрь. Ему казалось, он глотает её… "Наташа? Ну, какая она дама? Солидная!.." - Она сказала, что зайдёт?
Не обещала. Но я так думаю, ей очень было надо.
- Какого чёрта! - взорвался Додик.
- И духи у неё замечательные, - вдруг ошеломляюще нежно и мечтательно протянула соседка, - такие за пятёрку не купишь!..
Это сразило Додика.
- Что? - не понял он. Анна Ивановна молча посмотрела на него, медленно повернулась и уже через плечо, обернувшись, добавила: "Такие сама себе не купишь… если чего надо, скажи. Не стесняйся", - она затворила дверь. Додик так и стоял возле своего дивана несколько минут без всякого движения с повисшими руками.
"Кто? Кто? Кто?" Теперь мысль работала, как грохот, сотрясая все клетки его существа и, казалось, производя страшный оглушающий шум, мешающий думать и слышать разумные доводы… "Кто-то выслеживает? Ну, Наталья, конечно, могла заявиться… ревнует без всякого права… ему стало как-то неловко на секунду и жаль её…" но он вспомнил, как она сияла рядом с тем мужчиной, который был с ней… и всё прошло мгновенно… "Кто? Кто? Кто?" Он перебирал теперь всех знакомых женщин обозримого прошлого… от почтальонши Марии, которая была на две головы выше его до всех продавщиц… "Милка с почты!" - осенило его, и он даже обрадовался. Не тому что Милка, а разгадке. Стало легче. "С чего бы ей разыскивать меня? Нет, ясно - не она!"
И вдруг словно опять прозвучала последняя фраза соседки: "Такие сама себе не купишь!" Он стал отталкиваться от неё, пятиться, пятиться во времени и уже был уверен, сам не зная почему, что его догадка точная: Варвара Петровна!
Кто говорит, что жизнь полосатая, как тельняшка, правда, некоторые считают, что тёмные полосы в ней всегда шире, кто говорит - зебра… по той же причине… Додик считал, что жизнь течёт не поперёк полос, но по синусоиде, и амплитуды загадочно зависимы от таких мелочей, какие трудно предположить заранее, да и частота их бурно неодинакова. Вот взлетел на вершину. Завис на ней, но не забывай, что это точка неустойчивого равновесия, что обязательно заскользишь вниз и только стремись набрать такую скорость, чтобы не расшибиться, но хватило сил и инерции взлететь на новую вершину… или чем ближе по склону подобраться к ней… может, Уральские холмы… эти заросшие глухие сопки наводили теперь на такой образ, как ему показалось вполне точно передающий течение его собственной жизни.
Серый позвонил и огорошил по телефону:
- Додик, я вырвался!
- Что? - не понял Давид.
- Италия! Два месяца! Командировка! А если подпишем удачный контракт… - он зацокал языком… - Давай встретимся.
Они сидели в полумраке буфета в писательском клубе за круглым столом. В крепко накуренной атмосфере особенно резко звучали щелчки бильярдных шаров. Серый рассказывал, как долго и трудно шли они к этой работе… Новый автозавод… новые машины… станции обслуживания по всей стране… и никакого дефицита запчастей… ты всегда на ходу… Европа! Запад!.. А им перепадает строительная часть… от проектирования до…
- Не помешаю? - раздался над ними вопрос, как из облачной выси. Лысый стоял с традиционной чашечкой кофе и бутербродами…
"Прихотливы изгибы жизни. Можно считать, что всё случайно, не связано чьим-то замыслом в сюжет, а можно…" - Додик начал выстраивать события и по привычке домысливать и досочинять: - Я удалился из поля зрения Лысого, тем более Варвары Петровны. Что им дочь наговорила - не знаю. А может, ничего не наговорила, а неизвестность ещё более пугающа… ни звонка, ни… а если она с кем-то пропадает по вечерам… ну, маловероятно. Очевидно, готовится, играет, торчит допоздна в своей консе или дома у Израилича… но они не верят, и… Варвара Петровна разузнаёт мой телефон, что проще простого, даже если не хочет, чтобы муж знал, через секретаршу… Звонит, нарывается на Анну Иванну… а дальше уже совсем понятно - хочет убедиться, что я не затаскиваю её дочь в свою трущобу… и вот подтверждение: эта встреча с Лысым, и его приглашение зайти поговорить. Не похоже, что он просто из вежливости так настойчиво зазывал и опять вспомнил про мою повесть… Может, зацепила? Хотя ориентироваться на его то вкус! Боже мой! Но не для снобов и избранных я пишу… он уж не хуже миллионов! Что, у меня есть миллион читателей? А что такое "твой" читатель? Если у журнала тираж миллион, а там твоя работа опубликована - это твой миллион? Миллионщик! Нет, нет, нет. Правильно, что не отказался. Чёрт с ним, что подумает Вера! Стоит ли так выдерживать характер? И если Варвара Петровна действительно приходила, если это была она, обязательно пойму! Почувствую. Почую… А что, если в самом деле, дать Лысому повесть! У-а! Первый читатель! Он меня возненавидит потом. Напечатать это невозможно, а ему придётся как-то выкручиваться, чтобы не писать предисловие… Зачем ему влипать в такую историю - писать не станет. Это точно. Вдруг попадёт с моим именем в каком-нибудь издательстве в опалу… Интересный сюжет! Пьеса для пишущей машинки с акцентом! "Ви мэнэ уважаэтэ? - Конечччно! Взаимэнэ!"
Я не мог отказаться. Вот и сюжет!..
Но неужели жизнь состоит из таких мелочей? Может быть, потому что он пишет об эскадрильях, полках, армиях, героях, войне, народной Победе - неважно как и что пишет, но замах, размах какой… а я о своей Милке… всю страну хочу познакомить со своей Милкой… но и Пушкин писал то "Арапа", а то "Подъезжая под Ижоры…", а у Бальзака рядом с великими романами крошечная "Бедная Берта", и не сбоку, не на отшибе!.. Может быть, мера не в замахе, а в попадании, а в точности… и завтра к этой "Мифе" столько интереса будет, как сегодня к мамонту в мерзлоте… к "Мифе" и к Милке.
"- Жалко, что он женский, правда, Додик? - велосипед катился между нами. Милка держала руль левой рукой, я - правой. Я повернулся к ней и спросил:
- Почему, Милка?
- Почему, почему? Я всё должна объяснять тебе, да? - она очень сердилась всегда, если я не понимал того, что она напридумывала.
- Да. Не должна, конечно, но…
- Потому что, если бы он был мужской, мы могли бы на нём ехать вместе! Я бы на раме, а ты бы меня вёз… - ну, такое, конечно, мне не могло придти в голову! Это только Милка может придумать… ей две недели назад отец велосипед новенький немецкий подарил - чудо, а не машина! А она уже придумывает что? Небось теперь скажет отцу, чтобы купил новый! Пуриц богатый, говорят, и её ужасно любит… возьмёт и купит! Тогда, правда, Милка сядет на раму, а я буду её везти… так все взрослые делают! И она будет на кочках подскакивать и повизгивать… я сам слышал… особенно, где корни сосны на поверхность вылезают, и их никак не объедешь… тогда можно ехать мимо Овражков по шоссейке и за Вялками в перелеске, что за высоковольткой, набрать грибов и наесться такой земляники, что все коленки на штанинах красные будут, не только губы… пешком туда два часа тащиться надо!
- Ты, Додик, иногда хуже Нинки бываешь! - прерывает меня Милка.
- Почему? - Я возвращаюсь совершенно ошарашенный таким сравнением.
- Потому что она, когда начинает трещать, - ей никто не нужен. Трещит сама себе будто!
- А я? - Мне интересно, чем же я похож на Нинку.
- А ты, как задумаешься - тебя вовсе нет. И для тебя никого нет. Хочешь, я обижусь?!
- Ты что, Милка? - Я так искренне пугаюсь, что Милка заливается смехом.
- Какой же ты балда, Додик, - она вдруг становится серьёзной, и я снова молчу, но уже ничего не придумываю.
- Ты что, обиделась?
- Нет. Знаешь, я думаю, что хорошо, что у нас не раздельная школа… в городе мальчишки учатся отдельно.
- Почему? - Я сегодня ужасно тупой и непонятливый.
- Я не знаю… - соглашается Милка, - Только хорошо, потому что говорят, школьная дружба - это на всю жизнь.
- Я не знаю, Милка.
- А я верю… и ты верь, Додик! Ладно?"
- Ты что, не любишь читать? - удивлялся Додик.
- Не то что не люблю - так некогда же… - Милка простодушно смотрела на него… - Ну, а если книжка глупая? Время жалко!.. И так недосыпаю.
- А что значит глупая? - Додик сделал наивные глаза, старался прикинуться дурачком. Милка изучающе на него смотрела, и было совершенно ясно: "Прикидывайся, прикидывайся, мол, а я всё равно скажу тебе, хоть ты и сам книжки сочиняешь… может, потому и спрашиваешь!"
- Ну, что он мне про колхоз толкует, а сам и не жил в нём… я же ж запросто вижу, что он брешет, собака… у моей бабки знаешь, сколько пенсия?
- Тридцатка, небось? - подладился под её тон Додик.
- Ага! Если бы! А семнадцать не хочешь? - Милка уставилась на него кошачьими глазами.
- Так не бывает! - уверенно сказал Додик.
- Спорить не буду, - вдруг смирилась Милка. - Съезди. Адресок дам… других поспрошай, что они так всеми правдами и неправдами бегут оттуда!
Но Додик уже и так был далеко. Он старался вспомнить: читала ли Милка. Его Милка. Оттуда. Вспомнил, что подарил ей какую-то здоровущую книгу в твёрдой обложке с картинками, которые можно рассматривать часами - столько в них интересного и точного… он теперь о такой сам мечтал… вот о Милке бы повесть издали!.. Он усмехнулся, и Милка приняла это на свой счёт.
- Конечно. Ты не поверишь… за цех постоишь! Или тоже, небось, накропал про разливку стали?
- А ты откуда знаешь? Может, я в горячем цеху работал?!
- Оно сразу по тебе видно! Только ты не обижайся… твой цех-то, наверное, погорячее будет, если по правде, по-честному, разбираться… я понимаю… думаешь, дурочка деревенская необразованная… не… вода везде просочится.
- Милка! - Додик вскрикнул так искренне, что она удивилась.
- Что, ошибаюсь? Ты мне вот скажи, зачем вообще книжки пишут? Ну, пишут и пишут, в стране с бумагой плохо, а их всё пишут и пишут… если бы настоящие! - Она мечтательно прикрыла глаза… - Чё молчишь-то? Сам же объявлял, что писатель… знать должен.
Ему показалось вдруг, в это самое мгновение, что так заинтересованно его никто не спрашивал… О самом сокровенном. О жизни…