- Знаешь… вот звёзды на небе вечные… и сколько их, никто не сосчитал, и открывают всё новые и новые… а кто-то, когда-то, неизвестно по какой фантазии, соединил их линиями и объявил созвездиями… Лебедь, Рак, Медведица… да ещё Большая и Малая… это не звёзды соединились! Это сам кто-то так решил, а все поверили! Понимаешь? - Додик загорелся, так ему вдруг захотелось именно ей объяснить всё, наконец, чтобы самому понять и убедиться, что это его внутреннее, не сформулированное, но выношенное годами, стоит того, чтобы за него страдать и ради него жить… ну, не скажешь же такими словами - даже самому противно станет от пошлости, но на самом-то деле об этом речь! На самом то деле по-другому и не скажешь! Вот в чём дело! И представь себе!
- Да слушаю я! - перебила его Милка, - Чего ты меня глазами ешь! Слушаю!..
- Так вот, найдётся вдруг человек, который по-другому соединит звёзды, и покажется всем, что так интереснее и вернее! Может, даже и пользы никакой от этого, а здорово! А?
- Ну? - оцепенела Милка и опустила подбородок на грудь.
- Что, ну? - закипятился Додик… - Сколько про любовь писали! А вдруг придёт человек и скажет так, что дух захватит: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!" И всё. Что до него, не любили что ли?
- Так это Пушкин. - махнула рукой Милка.
- И что? - Додика вдруг подхлестнуло это "да ну"! - А после него сколько великих писателей появилось на земле и оставило свой след навсегда. Потому что слово - вечно! Мракобесы сожгли тома великих умов, но тьма не сгустилась, потому что слово вечно и нетленно! Потому что настоящее слово прочнее мира и останется во вселенной, даже когда… - он вдруг прервал сам себя, - а знаешь, может, ещё расшифруют Млечный Путь, и окажется это великой летописью прошлых цивилизаций!
- Ой… - по-бабьи пискнула Милка, - Додик, скажи честно… ты иногда так выражаешься, что у меня мурашки прямо ну… ну… ты это сейчас придумал или давно уже, только вот носил, носил, а сказать некому? - Он внимательно вглядывался в неё и не понимал, что с ним. - Чего ты молчишь? От дурости моей онемел?.. - Он отрицательно покрутил головой.
- Мне кажется, за всю мою жизнь со мной никто так не говорил, Милка!.. - Милка молчала, - Так… так только, когда человека очень любят, понять можно… - она подняла глаза и, закусив губу, долго смотрела ему в глаза.
- Такими вещами не шутят, - прошептала она и стала одеваться… - Обидно даже.
- Я не шучу. Вот в чём дело…
Звёзды соединяют нас. Вот в чём дело. По ним мы читаем свои судьбы и стараемся прочесть общую судьбу, увидеть в мраке будущего, что ждёт нас, как, вглядываясь в бесконечность волн, искали моряки очертания желанной земли. Но каждую тайну кто-то знает, как разгадать, иначе она не была бы тайной, не могла бы быть… и это вечное движение… "В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье"… непонятное продолжение Милки, если бы это случилось со мной в моей новой жизни, то я бы поверил в реинкарнацию вдвойне… да я и так живу вторую жизнь… другую…
Все бегут от того, что имеют. Все. Без исключения. А поскольку имеют исчезающе мало… бегут решительно и далеко…
Иванов позвонил рано, когда ещё муравейник спал, и Додик разговаривал с ним придушенным голосом. "Да пошли они все на… - Борис никогда не стеснялся. - У меня срочность необыкновенная. Зайди сегодня. Сейчас… надо… а ещё бы ты захватил повесть свою. Для дела…"
Звонок этот всполошил Додика. "Зачем могла понадобиться Иванову рукопись, про которую ему наверняка наболтал Серый! А тот поверил… да и по виду - не очень-то он в литературе разбирается, хоть и даёт ему "Худлит" иллюстрировать Ромена Ролана".
- Ладно! - сказал Борька. - Хошь тут сиди. Жратвы в холодильнике хватит, а днём я не пью… хошь приходи под вечер - я прочитаю, - он жестом остановил Додикину попытку втянуть его в разговор и объяснения.
Додик смотрел на эти покосившиеся, утонувшие в снегу заборы со сломанными штакетинами, извилистыми лагами, вырубленными из бросовых болотных осинок и берёзок… в сером сумраке таял дымок, лениво вытягивающийся из трубы, словно исток этой серости и запустения… она заливала пространство между оглоблями, торчащими из-под снега, между остатками спиц тележного колеса, чуть не доверху засыпанного снегом, между сараюшкой и покосившимся домом, между небом и землёй. И такая безысходность и печаль была в этой бесстрастной краске, что сжимало горло, и слёзы проступали между сжатыми веками. Казалось, стоит вот так - оборвать картину, и когда снова увидишь свет, всё станет ярким, пёстрым, тёплым, улыбающимся и здоровым… и каждому будет понятно, что это радость… только неизвестно будут ли такие, у кого при виде нарисованного счастья запоёт сердце, как сжимается оно и плачет сейчас у него при виде окружающих его холстов, набросков и литографий.
"Что в имени тебе моём?" Что в имени тебе моём, и почему так легли мои звёзды: любить ту землю, которая отвергает меня и не хочет быть матерью… даже мачехой.
Борис начал читать тут же, не обращая на автора никакого внимания. Завалился на свои полати, опускал страницы на пол в кучу, и они ложились, не совпадая углами, расползаясь белым многоугольчатым колючим пятном… Додика раздражала эта небрежность, раздражало, что Борис валяется тут, а он должен ждать. Он вспомнил, сколько сладких часов с Верой промелькнуло здесь… "Да было ли это?!" Он встал и, не прощаясь, вышел.
Может быть, под настроение Додику показалось, что вокруг него всё заполняется пустотой. Именно заполняется ею, и она похожа на белую бумажную стружку, которой переложены импортные фрукты в лёгких ящичках из деревянных реечек, которыми в старых домах оббивали стенки, готовя под штукатурку.
Лёгкая, невесомая, она делает глухим и непроницаемым пространство вокруг предмета и сберегает его… а если наоборот: сберегает пространство от предмета, чтобы он не сдвинулся с места, не покатился, куда не надо, не столкнулся с другим… таким же обложенным… и сквозь промежутки между реечками прекрасно видно, что всё на местах! Неясные очертания недвижимы, и даже при сильной тряске всё поглощает эта удивительная стружка.
Пустота. Бумага, пущенная не в листы и книги, а порезанная мелко, мелко, как символ усталого времени. Бумага, на которой ничего нельзя написать. Бумага, которая в любой ситуации заслонит, спрячет, укроет. Бумага, в которой можно закопать, похоронить, спрятать! Разве не во благо? Чтобы сохранить, сберечь, обезопасить!..
Ветреным вечером он шёл по улице бездумно и отрезвляюще - посоветоваться было не с кем. Не то чтобы посоветоваться, но решить! Он чувствовал, что должен принять решение, и время так его сжало и подвинуло к краю, что невозможно больше отмолчаться, спрятаться в серой будничности и ждать: будь, что будет. Не получалось… если принять это, уходило то, ради чего он жил. Он чувствовал, что больше ничего не напишет. Будет перебиваться статейками или сидеть редактором в накуренной комнатке за заваленным рукописями столом и смотреть на входящего умными, всё знающими и оттого погасшими глазами: "Ещё один притащился! И пишут, и пишут…" Получалось так, что для того, чтобы остаться в этом тесном, сдавливающем до потери дыхания мире, ему надо сделать это - раздвинуть пространство, почувствовать, что видит не только молоко пустоты, но… он заранее знал, что скажет Дрейден, что Серый, как раз наоборот, будет убеждать, что своим фрондёрством ничего не добьётся, а только закроет себе пути и в те двери, которые отворял с таким трудом… Раньше он приходил к Вере и делился с ней, а теперь… всё равно… и она бы сказала, что плетью обуха не перешибёшь, а времена меняются… надо работать, чтобы быть в форме… да, да… это была его собственная успокаивающая и неопровержимая придумка: надо работать, чтобы не оказаться пустозвоном, когда придёт время предъявить висты… вот оно! В забвенье и глуши, ну, просто в Михайловском, нет, в Болдино, в карантине, написал столько! А вы как думали?! Мужество не покинуло писателя… хотя вы все прекрасно знаете, что писатель - тот, кто имеет возможность публиковать свои труды… художник не может играть в прятки со своим временем и говорить, что его прочтут и поймут лишь через сто лет. Враньё. Возвышающий обман! Прежде всего себя.
А что бы сказала Милка?
- Додик, ну, какой ты балда! Помнишь, что говорил Пуриц? "Дафмен форн!" Мы здесь никому не нужны.
- Нет. Нужны. Только это надо доказать, что нужны. Не Грибачёвы и Софроновы, а другие… и так будет! И никакая фамилия не помешает, и никакая красная книжечка не спасёт - у Млечного Пути другие масштабы, и выиграет тот, кто их не побоится!
- Додик! - слышался ему Милкин голос… - ты мой самый верный друг… я обязательно тебе пришлю вызов… - он улыбнулся: двадцать лет назад это слово звучало совсем по-другому, и вот не потерялось, стало надоедливо частым.
В алебастровом свете угасающего дня решительной и неспешной походкой отставного актёра он подошёл к знакомой облезлой двери переговорного пункта. Было ровно восемь. Время пересменка. Милка, ничего не говоря, улыбнулась ему из-за стекла и бросила "Пока" своей сменщице Надьке.
"Всё в талию! - удивился Додик. - Она вся в талию - так ловко на ней всё сидит. Так точно получается прийти вовремя и вовремя остановиться, пройти по краешку и отказаться от соблазна… - я так не смогу никогда".
- Куда мы идём? - прервала она его размышления.
- Мы? К Борьке Иванову.
- Это кто у нас будет, Иванов? - поинтересовалась Милка.
- Художник знаменитый… он тебе понравится.
- И кто же я буду? - Милка остановилась и, не вынимая руки из-под додикиной, согнутой в локте, заглянула ему в глаза.
- А что, нужен статус? Я не могу прийти со своей знакомой?
- Просто так?
- Ты что, Милка?
- Не знаю - никогда не была у знаменитых художников.
- Да мы в мастерскую к нему идём, не домой!
- Тем более… вдруг спросит: "С какой стати, мол, с девушкой пришёл?" Может? Додик пожал плечами.
- О! Да ты с дамой! - словно продолжая их разговор, воскликнул Иванов, увидев их в дверях, и, не стесняясь, пристально рассматривая, ободрил: - А вы не смущайтесь.
- Меня Людмила зовут.
- Мила… художники все такие. Врачи и художники. Те внутри копаются, а мы… мы тоже внутри, в душе… значит… Разговор-то серьёзный, - обратился он к Додику, - давай отложим до другого раза, до завтра… - он был явно огорчён, что Додик без предупреждения пришёл не один.
- Я могу обождать… или уйти… Нет, серьёзно! Без обиды! - она остановилась на пороге.
- Обиды? Кто же даст вас обидеть? - усмехнулся Иванов.
- А у меня нет от неё секретов! - неожиданно даже для самого себя сказал Додик, и все замолчали.
- Проходите!.. Это всё секреты Полишинеля, до гостайн нам далеко, а наши-то тайны… они тем и полны, что все знают… ладно… вот что, Додик… - он кивнул головой внутрь мастерской, достал из холодильника запотевшую бутылку, и когда они устроились за столом, продолжил: "Меня в журнал пригласили… друзья мои… пока неважно - кто… предлагают вот это опубликовать, статью сделать", - он показал на рисунки, висевшие на стене… на свои любимые, вычерченные безнадежной тоской "Заборы", которые даже ему не давали выставить нигде, кроме его собственной мастерской. Милка молчала и пыталась вникнуть в суть происходящего - всё это было так непривычно и неожиданно для неё.
- Прекрасно, - вставил Додик.
- Да! Я согласился… ну, почти… хотя рискую сильно… За эти "Заборы России" мне потом лихо заплатят здесь… я думаю.
- Не понял! - возразил Додик.
- Не понял. Не понял, потому что торопишься… журнал этот, или альманах, значит, там издавать будут! А отплатят здесь.
- Опять не понял, - вставил Додик.
- Додик! Ну какой же ты непонятливый! - с укором сказала Милка, и он вздрогнул, настолько знакомой и родной показалась ему интонация… он судорожно вспоминал, откуда, почему и даже вслух произнёс: "Не может быть!" - когда догадался, откуда она - из детства, из повести, из Милкиных уст… "Не может быть!"
- Может! - совсем о другом подтвердил Иванов. - И не сомневайся: издадут быстро! Не будут мурыжить ни с планом, ни с бумагой.
- Ты хочешь моего совета?
- Нет. То есть это само собой… но я хочу твою повесть.
- Мою? - Додик даже поперхнулся. - Ты для этого её читал?
- Слушай, - он оглянулся на Милку. - Простите! Ты тупеешь на глазах… где ты таких хорошеньких и умных находишь? А сам тупеешь… Простите! - Милка хмыкнула и по-деревенски прикрыла рот ладошкой.
- И для чего она тебе нужна? - переспросил Додик.
- Повесть? Я хочу её отыллюстрировать… они за то, что я им свои рисунки… - он обвёл рукой пространство, - ну, выкуп что ли, понимаешь… только бы им доверил… Это политика, Додик! И тем я нужен, и эти уже решили, что купили меня.
- Зачем тебе это, Борис? Ты же… ну как сказать, чтобы не обидно… ты же… вот: признанный…
- Именно!
- А тебе романтики хочется?! С ветром побороться? "Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней!"? Это ты напрасно - у них месть страшная…
- Я не мести боюсь. Не расплаты… - Он сжал челюсти и засопел. - Я себя боюсь… - опять посмотрел на Милку и махнул рукой. Она потупилась, потом поднялась и встала за спинку стула.
- Я, пожалуй, пойду, - у вас действительно разговор очень серьёзный… а я тут сбоку…
- Нет! - резко и необычно для себя вскочил Иванов.
- Я пойду. - Милка подняла голову… - Только знаете что я скажу вам, - продолжила она, нисколько не смутившись, будто не заметив его выпада… - У нас в деревне… знаете, дядя Степан был… это ещё моей матери крёстный… он войну-то пережил, потому что хромой… его не взяли… он с Гражданской покалеченный, хромой был, его и дразнили даже "Хромый"… чудаковатый был человек… но очень грамотный… сам постигал всё… книги доставал толстые научные… на чердаке у него был ящик… я-то знала… там ещё помещичьи были книжки… после войны же голод… и в войну и после… а председатели кто? Сами знаете - выдвиженцы, а от этого грамоты не прибавится… вы извините, я сейчас… и агроном один на весь район… а может, область… Вот именно… - Иванов опустился на стул, откинулся и, казалось, хватал губами каждое слово… - И вот бабу одну нашу от безлюдья в председатели назначили… мужиков-то побило… ну, выборы такие устроили… да всем всё равно было… и агроном этот областной, извините, жопорыл…
- Как! - взвизгнул Иванов! - Боже! Во, Давид, где фактура! Ну, ну!..
- Так он прислал разнарядку, что сажать, да сколько, да как, а сам ни разу и не заехал, хоть глянуть на земли-то наши колхозные, а там… одно дело, что у раскулаченных было, другое - пустоши, ну и от леса маленько прихватили, когда покорчевали… строиться же надо было, ну, короче, подвалился он, Степан-то… я сейчас, сейчас…
- Да что вы! Может, вы сядете опять и… - Иванов постучал по бутылке.
- Нет. Я ж вам сразу сказала… - Милка потупилась и села. - Я такого в жизни насмотрелась, что никогда в рот капли не возьму - поклялась… ладно. Не буду я вам досказывать - у вас разговор-то действительно серьёзный, не мне со своими байками чета.
- Погоди! - попытался вмешаться Додик, - я и сам никогда не слышал, как ты рассказываешь - здорово же!
- Да я вас не отпущу! Не-ет! - Борька навалился на стол. - Я, знаете, как вашу речь услышал… я ж деревенский сам… будто в детство вернулся… мне уже никаких советов не надо… правда… я вас прошу очень… доскажите. Пожалуйста. Милка изучающе посмотрела на Иванова, сложила руки на коленях и снова заговорила, теперь глядя прямо ему в глаза.
- Он подвалился к нашей Валентине… ну, председательше, и говорит: "Валентина, пропадём, если этого… ну…" - Иванов уже хотел повторить так понравившееся ему слово, но Милка его остановила жестом, - он нам семян не даст вовремя… пропадём… Давай по-своему сделаем… а никому не скажем, зато из беды выпутаемся, может, перезимуем… ну, короче, урожай собрали лучший в районе… упырь этот областной просто плыл от счастья, а на другой год приехал нашу глухомань в передовые выводить и при посевной всё торчал… посеяли, как он велел - куда ж от него схоронишься: где, да что, да сколько. Как посеяли - так и пожали… а как пожали, так и пожили… ну, а тут ещё этот Лысенко… я уж большая была - в школе проходили… а дядя Степан и выкинь штуку - написал статью в газету. Это мы потом узнали - её не напечатали, а редактор отправил, куда надо… и всё! - она замолчала… - Короче, - Валентину сняли, конечно, а дядю Степана искали, искали… исчез он. Начали с участкового, кто ж у нас власть - то, а ничего… одни говорили, что забрали его, другие, что видели его в области, мол, правду ходил искать, другие - что побоялся: заберут его за письмо… кто ж его знает, что он понаписал там… следователь приезжал… дом опечатали… а на самом деле: пропал человек, и как не было… одни мы с матерью и поплакали о нём… я его всегда помнить буду… добрый он был… грамоте учил меня… по-своему, уму-разуму.
На следующий день пополудни в переговорный пункт, пытаясь разглядеть телефонистку за стеклом, медленно вплыл Иванов. Милка сразу заметила его в промежутках между стоявшими в очереди. Он продвинулся к окошку, удостоверился, что это именно она и, произнеся "Счас!", не поздоровавшись, выскочил обратно. Милка напряглась и продолжала настойчиво набирать заказанный номер. На мгновение отрывая взгляд от крутящегося диска, она тревожно поглядывала поверх стойки на дверь. Иванов через минуту появился, добрался до окошка с помощью "извините", вытянул из-за спины роскошный букет, завёрнутый в какую-то необыкновенную полупрозрачную шуршащую оболочку, протянул его к окошку и произнёс, глядя на неё:
- Людмила Ивановна, - он осмотрел людей, с любопытством взирающих на происходящее, и продолжил, медленно повернув голову к окошку: - Людмила Ивановна, я делаю вам официальное предложение… - в долгую паузу раздался громкий вздох посетительницы. Милка очнулась.
- Какое? - наивно произнесла она.
- Какое делают женщине на переломе собственной жизни! - театрально произнёс Иванов, внутренне удивляясь вычурности неизвестно откуда взявшихся слов.
- Не знает! - вздохнул тот же голос.
- Спокойно, граждане! - отпарировал Борис.
- Я не могу, я на работе… - растерялась Милка… - Вы тут мешаете… - её голос начал обретать уверенность. Бориса это не устраивало.
- Надо милицию вызвать, - посоветовал кто-то строго.
- Ишь! - добавил другой, - расфрантился!..
- Това-ри-щи! - Иванов осмотрел посетителей… - Товарищи! Вы мешаете наладить семейную жизнь двум очень хорошим людям… ну причём тут милиция - лучше вызвать ЗАГС!
- Э-ээ! - презрительно-уничтожающе раздалось за его спиной.
- Я… я на работе… - Милка никак не могла прийти в себя после вчерашнего, а тут ещё продолжение.
- У вас сменщица есть? - деловито осведомился Иванов.
- Ну есть, конечно! - не успев опомниться, подтвердила Милка.
- А телефон у неё есть?
- Есть! - машинально и неуверенно повторила Милка.
- Повезло! - обрадовался Борис, - пожалуйста, примите заказ! Вызовите вашу сменщицу!.. Извините, очень спешу! - обернулся он к очереди. - Во вторую кабинку, - подсказал он - там пусто! - и не дожидаясь ответа, не смутившись доносившихся со всех сторон советов сочувствующих посетителей, направился к стеклянной двери с белой цифрой.