- Выходи за меня замуж… пожалуйста… - она приподнялась на одном локте, уставилась на него и улыбнулась.
- Я должна подумать, Додик! А то как-то даже не смешно, сразу - бац! И - замуж!.. Просто до-мажор какой-то! Надо подумать… нет, серьёзно, Додик… не обижайся! Давай потом, а то сейчас так хорошо, что не получается думать… ну, Додик, Додик же… вот видишь - ты лежишь уже рядом, как бревно, а если я выйду за тебя, вообще перестанешь меня ласкать, - это мне не нравится, понимаешь? Надо подумать… только потом, а сейчас я хочу совсем другого, слышишь?
- Другого? Это какого другого? - обратил всё в шутку Додик, - и как его зовут?
- Его зовут тоже Давид, а ласково Додик, и он самый, самый, самый, на всём белом свете, и с ним лучше, лучше, лучше… лучше быть не может… только я не люблю, когда он грустный, и тогда в его глазах печаль всего человечества, а это не моя тональность… чёрт с ним, с мажором, но не дальше соль-минора… g-moll… иди сюда, Додик… ты уже шестьдесят четыре такта не целовал меня, шестьдесят четыре, слышишь… ты даже не представляешь, сколько это секунд.
"Милка всё время придумывала мне испытания. Я должен был доказать, что люблю её по-настоящему. Я уже ходил ночью на кладбище - без обмана. Наутро мы с Милкой отправились туда вместе. Нашли недалеко от входа могилу Гехтмана (а мне ночью казалось, она на другом конце), над которой высился целый разрушенный дом, и приложили на место кусок унесенного кирпича - он точно подошёл. Это было доказательство… но Милка даже не обрадовалась, а просто сказала: "Знаешь, Додик, я даже ни капельки не сомневалась, что ты меня не обманываешь!" Приятно, конечно, такое слышать… но, вообще-то, обидно. Хоть бы обрадовалась немножко - ну, просто для меня!.. Потом я выучил за одну ночь поэму Михаила Юрьевича Лермонтова "Мцыри". Это мне вовсе не трудно было, только очень душно под одеялом, и батарейка в фонарике кончалась, а другой у меня не оказалось. Я эту, не новую, выменял у Жоры за целых пять зарядов для пугача. И ещё мне так было жалко - просто всю поэму эту насквозь, с первой строчки, непонятно даже почему… но она так написана, что я просто задыхался - плакать хотелось… так что её учить и не надо было - все слова сами застряли в голове, потому что лучше по-другому и не скажешь. Я потом не мог заснуть и до утра думал: откуда Михаил Юрьевич Лермонтов знал, что надо именно эти слова написать? Удивительно просто. А Милка опять ничуть не удивилась, когда я ей всю без запинки рассказал. Она и не расстроилась даже за Мцыри - я думал, она расплачется. Она вообще любит плакать. А она только сказала: "Ты сегодня какой-то совсем дохлый, Додик!" Попробовала бы сама не спать всю ночь! Но я ничего не возражал, только пожал плечами - и всё!.. Чего только не было: и по снегу я вокруг всего забора бегал босиком, но, правда в пальто. И на берёзу долез до развилки, где беличье дупло… я уже на краю крыши сарая стоял, но Милка сказала, что если прыгну - всё: дружбе конец. Я не стал прыгать, потому что она объяснила, что ей калека-муж не нужен, а она всё равно когда-нибудь за меня замуж выйдет.
И вот теперь она мне так ласково сказала: "Додик, ты совсем не умеешь целоваться…" - что я просто весь размяк и ответить ничего не мог. Хотел спросить, где она научилась, но, слава Богу, горло пересохло, и только захрипел не пойми что, а она начала меня учить, и так сладко было, так я уплывал куда-то - не знаю, куда, потому что глаза сами закрывались, и я ничего не видел, а, когда возвращался, только чувствовал Милкино дыхание на своём лице и ладошку горячую на шее… всё так получилось не нарочно, испытание это. Мы с ней всё же отправились погулять в Овражки, хотя все знали, что там шпана, и даже уголовники живут после амнистии. Они оттуда по всей округе бегали грабить. Говорили, что там банда, что милиция туда не суётся. Но мы пошли… и нарвались, конечно, на самой опушке леса, уже совсем за деревней… Если бы наши родители узнали, что мы туда пошли гулять! Даже страшно подумать, что было бы! Но мы пошли… а деревенские нам вышли, так не торопясь, навстречу и встали. Мы поняли, что дело плохо. Тоже встали. Я шепчу Милке: "Назад не беги! Там деревня! Давай вбок к железке!" Она на меня посмотрела и незаметно глазами сделала, что поняла… а потом через секунду, как рванёт!.. И тут меня кто-то надоумил будто, что если я следом побегу, они нас догонят запросто! Тогда берегись! И я дунул что было сил в другую сторону, через поле… они даже растерялись… на две секунды, может, но Милка уже была далеко, выскочила на ровное место, усыпанное галькой вдоль железнодорожного полотна, а там люди ходили к станции… может быть кто, как раз и проходил бы, в общем, защита!
Тогда они рванули за мной! Надо же было им зло сорвать!.. Но меня они догоняли долго, что-что, а бегаю я действительно будь здоров! Не зря на БГТО тренировался и первое место в школе занял по средним классам!.. Но сзади кто-то мне наступил на пятку, и я прямо лицом в траву. Нос расквасил и только почувствовал, как мне мыском в поддых дали… а потом сразу стало темно и ничего не больно, и не помню, что было… очнулся, потому что очень жарко стало голове - солнце сверху пекло - и страшно больно затылок… а лежал, как упал, лицом в траву, а когда повернул его на одну щеку, увидел рядом Милку, вернее её коленки, она рядом на корточках сидела и причитала: "Ну, Додик, ну, миленький, ну, пожалуйста…" и ещё всякие слова, которые потом меня всю жизнь мучили и мучают. Никто никогда больше мне так ласково не говорил - как… как будто даже она не говорила, а перекладывала из себя в меня, как она меня любит… ну…
Голова у меня очень кружилась и тошнило. Пока мы дотащились до пустыря - сто лет прошло. Я думал, не дойду. А там Милка меня стала в порядок приводить - кровь под носом платком каким-то вытирала мокрым, голову смачивала - целую банку воды из родника притащила. Лицо мне тоже умыла и просила не крутить резко головой - откуда она всё знала!?. А когда поняла, что я живой и ничего, стала меня целовать. Сначала в щёку поцеловала, а потом, как совсем взрослая, прямо в губы - крепко, крепко… и сказала, что я спас её, потому что если бы эти газлонем её схватили, то всю жизнь бы ей испортили - так я и не понял тогда, почему… ну, а потом она на меня стала сердиться, что я не умею целоваться - она всегда сердилась, если я чего-то не умел, - и начала как следует меня учить… больше никогда я так здорово во всю мою жизнь не учился…"
Он позвонил и отправился к Лысому в тот же день.
- Ты думаешь, я не знаю, что вы… - он замялся, - ну, с Веркой… я-то не против, парень ты хороший, но сорвёшь ты ей конкурс… а впрочем, я не судья… ты что? Закончил свою повесть? - перевёл он разговор.
- Я её, кажется, никогда не закончу… - возразил Додик.
- Что так?
- И за Веру вы не беспокойтесь… - он будто не расслышал вопрос Лысого, - я, конечно, понимаю, что надо прийти к родителям… но, простите… Ваша дочь - это ваша дочь… Она сама всё решает… не я… - они долго молчали.
- Что тогда? - сухо спросил Николай Иванович.
- Я готов вам помочь…
- Ага! - торжествующе произнёс Лысый, - молодец!
- Только у меня одно условие…
- Да ты об этом не беспокойся, - прервал Лысый, - мы всегда найдём общий язык… не чужие люди…
- Я не об этом, - возразил Додик. - Вы мне должны тогда помочь тоже.
- Я же тебе обещал, - жёстко сказал Николай Иванович, - и это будет справедливо… столько мусора в Союз напринимали…
- Я не об этом, - возразил Додик.
- А что ещё? - Лысый искренне изумился.
- Сейчас объясню… у моего друга умирает жена…
- Господи, - вздохнул Лысый.
- Понимаете… у неё рак… и всё такое… но говорят, что можно помочь ещё… короче, есть ампулы в Англии… они стоят бешеные деньги…
- Он писатель? - перебил напрягшийся Лысый.
- Нет, не в этом дело… дело не в деньгах.
- Так что же? - не понял Лысый.
- Я же говорю: в Англии… их же переправить надо… если по официальным путям - долго очень… пока все бумаги соберёшь… уже поздно будет.
- И чем помочь?
- У вас же наверняка в Иностранной комиссии друзья есть… там делегации писательские всякие… ну, короче говоря, всего-то шесть ампул… они небольшие… а мне никаких гонораров и имени никакого моего нигде не надо, и я сделаю всё, что скажете.
- Ты что-то не то выдумал, парень… - разочарованно произнёс Лысый. - Я думал…
- У меня нет никого, и выхода никакого… это только так можно провезти… лучше всего депутата какого-нибудь попросить… у них зал отдельный.
- Да ты понимаешь, в чём дело, - это же контрабанда получается.
- Наверно! - согласился Додик. - Я в этом не очень понимаю… наверное…
- Ну, как я могу человека просить рисковать карьерой, партбилетом, сам понимаешь, если застукают…
- Не застукают… ещё дипломата можно… товарища Нетте… у меня нет таких знакомых, а время… время улетает, и жизнь на этом времени… её не затормозишь, потому что пока мы живы, мы неразделимы с этим временем, а потом - наоборот: оно ежесекундно, ежеминутно разделяет нас так, что невозможно соединить.
- Слушай, Давид… ты даже говоришь иногда так, что за тобой записывать хочется, понимаешь?..
- Не замечал… - в бесконечной тишине тикала капля в раковине, и раздавалось сопение Лысого. Наконец он произнёс.
- Попробую. Обещаю, что попробую, а что получится…
- Это зависит от того, как вы будете пробовать, - жёстко сказал Додик.
- Я понимаю, парень, - Лысый не обиделся. - И знаешь… ты вот что… ничего мне взамен не надо… не делец я никакой, понимаешь… мы хоть с тобой и из разных поколений, и чего я хлебал, вам всем не приснится даже, понял?.. Но когда меня Мишка Коган из окружения волок на себе и партбилет мой не закопал, как другие суки делали, а дважды спас меня, выходит, ты понял… дважды!!! Потому что он меня чистым к своим приволок… Вот! - он поднял свой здоровый кулак, сам уставился на него и тихо добавил… - Быть в долгу у мёртвых куда тяжелее, чем у живых… это я проходил, сколько раз… не сосчитаешь…
II
Если найти какой-то коэффициент, то, возможно, события в рассказе смогут укладываться в протяжённость времени. Если же просто их суммировать, то ничего не получается, потому что последующее описание события порой настолько объёмнее самого факта, что, когда пытаешься втиснуть в один день, что произошло, с помощью слов, описаний, раздумий и тому подобному, оказывается, требуется на это неделя, год, жизнь… вечность.
Изучение и описание преступления укладывается в десятки, сотни(!) томов… ласка женщины остаётся на всю жизнь и никогда не замещается ничем, будоражит день и ночь и длится потом десятки лет… она не менее сильна, чем в тот самый момент, а может быть, ещё ярче и глубже, увеличенная сроком и наслоенными на неё тоской и желанием… и в жизни, в общем-то, не так много мгновений, которые её двигают и обозначают… эти веховые секунды оборачиваются целыми отрезками с такой закрученной внутри них пружиной, что неостановимо двигают нашими годами.
После этого сна, когда он повидался с мамой, у Додика началась новая жизнь. Он сам это чувствовал. Он как бы наблюдал со стороны с возрастающим интересом: а что с ним будет? Не принимал решения, не сопротивлялся, словно речь шла о чужом человеке, а он зритель.
Больше всего удивляло его появление Милы. Ну, в самом деле, он даже никогда не задумывался, что может быть другая Милка, кроме его Милки из повести детства, тем более в его теперешней жизни… а Милка исчезла… он никак не мог успокоиться до сих пор. Сколько лет уже! Милка, Милка… она была совсем другая… наверное… он уже так допридумывал и доиграл её, что она сама бы себя не узнала… но всё дело было в том, что не он ей диктовал поступки, а она их совершала, не он за неё думал и говорил, а от неё узнавал, что она подумала, что ей приснилось, и почему она поступила так, а не иначе… И теперь уже врядли он бы мог утверждать, что было с ним тогда, в далёком детстве… и куда это всё ушло… в далёком! Это так его удивило однажды, что у него уже есть далёкое прошлое!!! А разве нет? Он уже знал, что было двадцать пять лет назад! Четверть века! Когда жили совсем другие люди в другой стране, в других домах… в другой атмосфере… и когда вдруг это далёкое прошлое так тесно приближалось и начинало тормошить его с невиданной возрастающей силой, он ощущал, как быстротечно время, неудержимо, неуловимо… и как трудно "остановить мгновение"… потому что оно столько вмещает в себя, что нужны годы, для того чтобы сделать его вечным.
"Додик! Додик послушай - мы уезжаем! Не спрашивай, куда? Ты же сам понимаешь: туда! Она понизила голос до шёпота, хотя сидели они на чердаке на старом матрасе. - Мне, конечно, ничего не сказали, чтобы я не разболтала, но отец говорил маме: "Дарфмен форн! Нито вос цу вейтн!" Надо ехать! Нечего ждать… понимаешь? Нечего ждать! "Дарфмен форн!.."
Я покачнулся от этой новости. А Милка тараторила и не могла успокоиться… - Он ещё сказал, что пока ворота открыты, надо бежать… потом поздно будет. Это такой момент… коммунисты же сами учат, что вчера было рано, а завтра уже станет поздно… это же Ленин так говорил - и видишь: сделал революцию. Сделал. Надо бежать… там, где нет революции, так спокойней живётся, а в революцию казнят и вешают… всё что угодно… Антуанетте голову отрубили… только Додик… ты понял меня… - она подняла пальчик вверх.
- Ты не думай, что я уеду и всё… во-первых, ещё неизвестно, когда и получится ли… Израиль же тоже не резиновый, если все туда рванут сразу… Додик, не кисни… и я там поживу уже совсем немного, мне исполнится 16, и я тебя вызову… слушай, а может, твои тоже решат… или… нет?.. Боятся? Знаешь, Додик, многие боятся… я же всё время подслушиваю, что они говорят… приходят же многие, и сидят в комнате будто в карты играют, а сами - боятся… и говорят, говорят… колода на столе, а они разговоры заводят до утра и уже забывают про всё на свете.
- Я тебя вызову, и мы поженимся. Лучше тебя никого нет на свете… правда… Хочешь я тебя поцелую? - но я молчал. Милка меня просто убила. - Ну, поцелуй ты меня! - она зажмурилась и вытянула вперёд шею и губы трубочкой. - Все так делают, когда что-нибудь случается… сразу целуются…"
Соседка, от которой Додику не было житья, всегда оказывалась дома, словно угадывала его намерения. Он не знал, где она работала, но стоило ему кого-нибудь пригласить к себе - она тут как тут… как это получалось? Наверняка она стучала и, кроме всего прочего, ревновала его ко всему на свете, хотя не было у неё на то никакого права… то ли жизнь у неё не сложилась, то ли отодвинула к берегу после смерти вождя и посыпавшихся разоблачений… Додик не пытался анализировать и вообще смотрел на неё, как на временное неудобство: когда мама умерла, отец уехал, он остался один в этой комнате. Потом умер их сосед - старый инвалид, и вселилась эта Анна Ивановна, женщина одинокая и правильная… иногда только крепко выпивала и тогда старалась подловить Додика в коридоре неизвестно зачем-то ли подбить на откровенный разговор, то ли затащить к себе в комнату или ещё дальше - в кровать, но он в таком случае сбегал и ночевал у друзей. Испытывал неодолимый страх и отвращение, какой-то сковывающий неотвратимый страх перед роком - будто она и была этот рок… сам не знает почему.
Во всяком случае, с женщиной дома он появиться не мог. Разве что после загса!
Он лежал на диване и размышлял, как это странно, что в продолжение его писания вдруг появляется Мила, которая как бы продолжает его Милку, а в середине пустота и нечем её заполнить… потому что была Наташа… до неё Зина… теперь Вера, но они никакого отношения к Милке не имели, и если она вдруг объявится и пришлёт ему вызов, то он полетит к ней и ни о чём спрашивать не будет!
А как же Вера? Он что, так больше никого не полюбит, как Милку? Но в детстве же была другая Милка! Он совсем запутался.
"- Почему ты так редко заходишь к нам? - Пуриц навис надо мной и сопел в ожидании ответа.
- Я не редко.
- Асе! Гиб а кук, - позвал Пуриц и продолжил совершенно серьёзно, - Милка мне сказала, что ты её лучший друг… - я смутился и опустил голову… "Чёрт меня занёс сюда!" - А мы уже хотим знать, кто нам лучший друг?!
- Вы ещё успеете, - еле выдавил я.
- Ду херст, Асе? Ду херст! (Ты слышишь?) - он громко рассмеялся - Э, а вейлер ят! Нет… ты знаешь, есть такие дела в жизни, когда можно опоздать - и всё… - я не понял, о чём он… и уже повернулся уходить, когда он снова спросил: "Это твой отец, Хаим Самарский?" - я кивнул головой. - И мама тоже учитель? - "Откуда он всё знает?" Я отрицательно кивнул головой.
- Она преподаватель.
- А кто ещё с вами живёт? У тебя есть сестра?
- Нет… - я уже разозлился. "Чего он допрашивает меня, как пленного!" - Брат погиб на фронте! - сказал я почти гордо.
- Эх, - вздохнул Пуриц, - и с кем же ты целый день…
- С Милкой! - выпалил я, и мне так горячо стало! Пуриц смеялся долго и всхлипывал только: "Асе, ду херст?!" (Ты слышишь?!). Он хотел погладить меня по голове, но я отогнулся весь. Его рука проскользнула мимо моего лица, мелькнули большие золотые часы и обдало запахом какого-то крепкого одеколона… мне стало так обидно, что смелость вдруг наполнила во мне каждую клеточку и начала выдавливать спрятанное в самой глубине. - Да! - почти заорал я, - и она сказала, что пришлёт мне вызов и мы поженимся!..
- Что-о-о? - Пуриц схватил меня за плечо. - Какой вызов? А?.. Асе, кум агер!.. Забудь про всю её болтовню и сам молчи, понял?! - И он с силой оттолкнул меня.
"Почему он так испугался?" - я не мог успокоиться, ожидая Милку на пустыре за школой. Она прикатила на свой "Мифе" и, ещё не остановившись, выпалила в меня:
- Дурак!.. Додик, ты настоящий дурак!.. И ещё болтун!.. - Я молча сгорал от стыда. - Знаешь, как мне влетело! Кто тебя просил рассказывать все наши тайны…
Я очень боялся, что она сейчас скажет: "Не буду больше с тобой дружить!" или что-нибудь в этом роде, и я тут же умру, прямо на этом месте… я совершенно ясно вообразил, как падаю и стукаюсь головой о штабель досок у забора… я был уже полудохлый и плохо слышал сквозь своё воображение Милкин голос… но она вдруг сказала совсем другим тоном: