- Н, что мне с тобой делать, Додик, ну скажи сам, балда?.. - и мне второй раз в этот день стало так горячо, как будто меня бросили в топку паровоза, как я читал про какого-то революционера… и я начал воображать, как я горю… но получалось так страшно, что я зажмурился и тут же вернулся… Милка стояла напротив. Она догадалась, что мне очень плохо. - Открой глаза сейчас же! - Конечно, я открыл. - И больше так не делай, - я не понял, про что она: не рассказывать наши семейные тайны, или не гореть всё время почём зря… - Я тебе пригнала "Мифу", Додик. Мы завтра едем отдыхать на юг… Отец вдруг объявил… - я почувствовал сразу такую пустоту… такой страх… я точно знал, что больше её не увижу! Велосипед упёрся педалью мне в щиколотку, и я поскорее опустил глаза, будто посмотреть, потому что слёзы текли сами собой и падали точно на раму… Милка тоже плакала. Наверное, она подумала то же самое, но не говорила… так мы стояли по две стороны велосипеда и сопели… - Мне надо идти, Додик, - она шагнула назад, - я потихоньку сбежала на секунду… отец очень испугался, когда понял, что ты всё знаешь… ты так напортил всё, Додик… - она не договорила и пошла.
- Милка! - засипел я, - подожди! - она подошла и оттопырила нижнюю губу… она всегда так делала, когда переживала.
- Прощай, Додик… - и поцеловала меня прямо как взрослая… и я почувствовал языком какие у неё солёные слёзы…"
Лысый молчал. Очевидно, не так просто оказалось сделать обещанное. Иванов вернулся раньше срока, но извинился и сказал, что всё понимает, и пока не придёт назначенное число, его мастерская на ночь наша, но день - его, потому что он так изголодался по работе, что "ни секунды терпежа"! Они крепко выпили по случаю приезда, и в разговоре Серый неожиданно и непонятно почему рассказал про Лёньку Дрейдена и Фиру… Так случилось, как в вагоне поезда… непонятно почему развязываются языки… особенно если немного плывёт от выпитого голова, и мир кажется переполненным.
- Давай наводку! - потребовал Борька.
- Какую наводку? - не понял Серый.
- Кому звонить в твоём Лондоне.
- Додик! - требовательно обратился Серый.
- Да, я на память всё помню… сейчас запишу.
- Я, ребята, там в церковь зашёл. Поставил свечки. Стою. Стены закопчённые. Иконы простенькие… по-нашему, так самодеятельный художник работал… оно видно сразу… Стою. Ни мысли, ни молитвы - пустота одна… потому и пошёл в храм… наполниться, понимаете?.. - он снова налил и все выпили молча. - Но потом чувствую, что от этих икон какая-то эманация… чувствую… выразить не могу… в храме пусто… служба кончилась… бабки дохлые скребут чего-то… и всё… а мне так хорошо становится, что я их расцеловать готов всех - и иконы, и бабок этих сутулых беззубых… расцеловать, что они смогли каким-то чудом уберечь храм… не закрыли его… на кирпич не разобрали… иконами печи не топили хреновы прихожане… их мать, как в Яропольце… вышел: лебеда в пояс, крапива в рост, репей на две головы выше и тишина… обратно не хотел ехать. Деревенский я. И мне там всегда родина… а тут я живу турист туристом… и знаете чего? - он сильно наклонился над столом, захватил большой рукой горлышко бутылки и опёрся на неё, чтобы грудью не рухнуть на тарелки, - скурвиться боюсь! Вот, бля, до чего страшно! Сам себя проверяю… это ж не объявят тебе, а исподволь… а потом однажды вдруг обнаружишь, какой сукой стал, и проклянёшь всё на… и на осину верёвку накинешь… потому что… - он не договорил и махнул рукой. Видно было, что он уже крепко пьян. Но он налил себе ещё… разлил остальное по стопкам и, ничего не говоря, долго и смачно тянул горячую жидкость мокрыми губами… потом повесил голову и тихо сказал: "Всё, ребята, я пошёл. До завтра. Додик, давай бумажку…" - он сунул её в карман куртки, с хрустом сминая, и Додик был уверен, что дальше этого кармана она никуда не денется и не увидит света.
Вера объявила забастовку.
- Давид! - она первый раз назвала его полным именем. - Не обижайся, но я должна исчезнуть из мира… Израилич сказал, что не узнаёт меня… знаешь, страшнее ничего не придумаешь… он вообще никогда не говорит, что плохо… он всегда говорит, что хорошо, и просит сделать остальное так же… а тут получилось совсем грустно… Мишка, кажется, переиграл руку… и мне он тоже так сказал, значит, дело плохо… В таком ключе на конкурс не попадёшь… а потом, знаешь, чтобы проверить любовь, все героини всех романов на время расставались… ну, Додик, Додик… ты же любишь меня! Нет?.. Додик… - она сладко задышала в самое ухо, - спасибо Иванову… сегодняшняя ночь наша… и что я с тобой сделаю!.. Додик!..
Додик удивился, что не воспринял эту перемену по-своему обыкновению - трагически. Больше того, он даже почувствовал неожиданное облегчение: исчезло постоянное ощущение жаркого ожидания её прихода, обладания - страсть диктовала ритм жизни… теперь наступил отдых… он напряжённо пытался вспомнить, когда такое с ним уже было… это знакомое внутреннее освобождение после долгого напряжения… желанного, сладкого, но утомительного и обязывающего. Невольно он вспоминал все свои прошлые увлечения и то, как расставался с ними… похоже, но не то… ночью он просыпался, и в темноте совершенно зримо перед его открытыми глазами вставали кадры из прошлого… они монтировались удивительно произвольно, без всякой логики и смысла… звучали голоса. Жаркие воспоминания возбуждали и вдруг обрывались, он пытался восстановить мотивы своих поступков, расставаний - всё было расплывчато и неубедительно. "Наверное, тогда было по-другому. Ушли мелочи, составляющие атмосферу, которой дышишь, а в безвоздушном пространстве вес происходящего иной, лунный, миражный…" Так прошло несколько ночей и пустых дней между ними. Возможно это было выздоровление после страсти? Отрезвление… поиск равновесия и нового согласования собственных души и тела.
Однажды утром он проснулся рано, как обычно в его периоды неподвластной жизни, даже не плеснув воды на лицо, заправил в машинку лист бумаги и начал сразу, без раздумья писать.
"- Я не хочу ехать с вами, мама!
- Как это возможно, сын, подумай! Если мы с папой уезжаем? Ты же не можешь остаться тут один! И потом ты так мечтал поехать в Минск, повидаться со своими двоюродными, которых ещё никогда не видел… познакомиться… Что случилось?
- Ничего не случилось… а пусть твоя сестра Голда приедет… ты же сама говорила, что она мечтала побывать в Москве… а я буду с ней здесь… и вы с папой от меня отдохнёте - ты же сама говорила: "Боже, когда я отдохну от тебя хоть немножко!" - произнёс он с точной маминой интонацией, и она засмеялась в ответ.
- Нет, сынок, так не получится. Эта поездка будет мне не в радость. Я буду нервничать всё время и думать, как ты здесь, и что ты натворил.
- Я буду тебе писать каждый день. - соврал я.
- Нет. Это ещё хуже! - не согласилась мама.
- Почему? - удивился я, - Почему?
- Потому что тогда думаешь, что пока шло письмо, что-то непременно случилось… когда отец писал с фронта, я всегда читала письмо с конца к началу, так получалось, что меньше времени ждать следующего… мишугас, конечно, я понимаю… но было от чего сходить с ума… ты же уже большой… должен помнить… мы с тобой это пережили вместе… Нет. - закончила она жёстко. - Не может быть и речи.
И тут Додик понял, откуда у него это знакомое ощущение! Милка уехала, и он боялся, что пока его не будет, она вернётся и уедет навсегда в свой Израиль… если бы он остался сторожить её, то сходил бы с ума каждый день, как мама, когда ждала писем с фронта. Но не вышло остаться… он тогда с матерью и отцом первый и, как потом оказалось, единственный раз в жизни поехал вместе в дальнюю дорогу… вот тогда оно и настигло его - это чувство покоя и свободы… Неотвратимость дарует уверенность. Иногда страшную, трагическую, но…"
Он начал работать. Забыл обо всём на свете и успокоился. Страсть, перешедшая в привычку. Удивление происходящим и радость от мелодии процесса. Пальцы сами скачут по пуговкам клавиатуры, и непонятно почему именно эти слова появляются на бумаге, но потом выясняется по прочтении, что именно они самые нужные и точные, а если нет?! Так легко порвать лист и написать сначала… вот если бы в жизни можно было хоть что-нибудь переписать дважды, переиграть, переделать… "Давненько об этом люди думают. Сколько раз читал… но, если доказано, что можно обогнать время, и уже возможен полёт в космос, почему бы этому не случиться?" От этих мыслей захватывало дух, кружилась голова, и Додик сразу же опровергал себя очень просто по-бытовому… "Ещё долго это будет только для избранных… и ни одна пара не согласится расстаться, потому что один из них избранник… суть настоящей любви, наверное, в пожертвовании… непрерывном, попеременном, необходимом, поэтому особенно в старости люди так держатся друг за друга… свергающееся одиночество не даёт возможности жертвовать ради любимого человека, и тогда жизнь теряет смысл… разве не так?"
- Готовь деньги по эквиваленту: один доллар - шестьдесят восемь копеек, - голос в трубке был хриплым и недовольным. Борис явно нервничал и не хотел объясняться, да и Додик боялся говорить - телефон был в коридоре. - Через три дня позвоню, заедешь забрать! Всё…
Он повесил трубку.
- Ты думаешь, поможет? - спросил Лёнька безнадежным тоном.
- Сам же говорил, что нельзя упускать ни малейший шанс.
- Конечно. Возьми деньги… как ему это удалось?
- Не знаю. Думаю, что с неприятностями.
- Хоть бы помогло, а то неудобно получается… заставили человека, а зря…
- Ты рехнулся, Дрейден! Не слышишь, что говоришь…
- Знаешь, Додик, ко всему привыкаешь… мне достали Гроссмана… - он оглянулся на телефон, но вилка валялась на полу, вытянутая из розетки.
- Я понял о чём ты, понял.
- Эта книга оплачена жизнью.
- Верно… а как твоя АСУ? - Додик произнёс это язвительно и вызывающе.
- Ну, что ты сравниваешь!? Моя АСУ, значит, пришла раньше времени… они считают, что управлять должна партия, а не какие-то сомнительные машины, которые будут думать за руководителей и…
- Говорить правду? Так?
- Примерно… не стоит об этом… ко всему привыкаешь…
- Почему все гении такие равнодушные к своим творениям, почему они их не защищают, не грызут врагам горло.
- Постой, постой… наверное, у них не хватает на это времени, характера… я не уверен, что ты прав в своём стремлении доказать неизвестно кому и зачем своё кредо с помощью бумажки…
- Я не гений… я дерьмо… это я тебе могу сказать… им нет!
- Врёшь ты всё… видишь, как далеко мы отклонились…
Фира умерла через три недели. Половина ампул лежала на тумбочке в сафьяновой коробочке для украшений. Они зеленовато светились в отражённых лучах солнца. Иванов тоже пришёл на похороны, хотя никогда её прежде не видел. Он размашисто перекрестился, растёр комок глины в своей привычной ладони и ссыпал крошку в могилу. На поминки стеклись самые близкие - набралось народу порядочно: пол-оркестра, да родственники, да друзья… Лизку отправили к знакомым. Лёнька, совершенно пьяный, никак не мог успокоиться и повторял одно и то же: "Я сейчас читаю о лагере, где над ней ставили опыты, а умерла она сейчас… и как теперь жить? Она умерла от опытов, Гроссман от того, что обо всём этом написал… а у меня Лизка… и как теперь жить?"
Когда все разошлись, Додик и Серый, тоже не очень трезвые, убирали объедки, гремели бутылками, складывая их в авоськи, и, останавливаясь на миг, прислушивались к бормотавшему во сне Лёньке. Он то всхлипывал, то рычал и потом начинал ужасно храпеть… тогда они заходили в комнату и снимали с его груди руки, сложенные, как у покойника.
Часа через два они тоже свалились, не раздеваясь, на разложенный диван и заснули моментально. Лёнька пробудился среди ночи и наткнулся на них… он опустился на стул и, наконец, заплакал тихо и умиротворяюще. Боль уходила со слезами, но, очевидно, покидая его, пала на его друзей, и они разом проснулись. Уже брезжило… серый свет делал всё убогим и безнадежным… не сговариваясь, они отправились на кухню, стоя и не зажигая света, опять выпили, не чокаясь, не закусывая и ничего не говоря, по полстакана водки, словно поставили точку, снова улеглись на свои места и теперь уснули крепко и спокойно.
"В жизни бывают удивительные подарки - мы с Милкой вернулись в тот же день и в тот же день встретились у сосны, где я учил её садиться на "Мифу". Просто непонятно, почему мы пришли туда и в тот же самый час и в ту же самую минуту. Милка долго смотрела на меня пристально, не отрываясь. Она была загорелая, но нисколечко не выросла, а я вытянулся за месяц - почему-то летом необыкновенно быстро растёшь. Я теперь уже упирался глазами в её нос!.. Она взяла меня за руку и молча повела за собой на пустырь за школой.
- Додик, мы уезжаем через неделю. Теперь уже неважно, если ты даже проболтаешься… я не знаю ни адреса, ни города… если смогу, напишу… а нет, так тебе передаст на словах Мельник: у него там уже сын, и он каким-то способом получает от него весточки. Знаешь, Додик, а по еврейским законам я уже могу выходить замуж, - и она замолчала. - Я буду ждать тебя, ладно? - Я ничего не мог сказать, потому что уже плакал, только спрятал этот плач в себя и теперь мог вполне задохнуться, а если открыть рот, чтобы сказать хоть слово, Милку могло просто залить моим плачем. - Почему ты молчишь, Додик?
Я закрутил головой и промычал:
- Угу!
- Разве так говорят, Додик? - Милка начинала сердиться, она же не выносила, когда я что-то не так делаю. Тогда я вдруг, сам не знаю как, схватил её голову двумя руками и поцеловал прямо в губы, но Милка дёрнулась и дотронулась пальчиком до своей губы:
- Сумасшедший! - сказала она тихо и ласково. - Ты же мне губу прокусил! - и показала капельку крови на пальчике. И я, опять не зная, как и почему, слизнул языком эту капельку и поцеловал пальчик… но сказать смог только одно слово:
"Милка… - дальше пошёл хрип, и слёзы покатились неуправляемо. Я уже не мог их запихнуть назад в горло, я не мог их остановить, и я не мог, чтобы Милка видела меня такого. Она будто почувствовала это, притянула меня к себе, и я спрятал своё лицо у неё на плече, уткнувшись носом в мягкую сладко пахнущую шею…""
Земной шар на Центральном телеграфе сверкал и вращался. По нему перекатывались световые волны. Толпа раздражала своим радостным присутствием. "Неужели они все довольны? И сейчас, и когда их сажали и убивали… почему они молчат и ждут? А я? - Додик остановился. - Я не толпа? Из кого она состоит? Не из нас? Или моё трепыхание за своё место - это борьба?" Лизка дёрнула его за руку:
- Ну, все молчат! И ты, и папа… посмотрите, как красиво! А купите мне шарики!
- Как только увидим! - пообещал Додик.
- Ненавижу! - прошипел Лёнька.
- Не понял… - обернулся Додик.
- Ненавижу их! С их речами и коммунистическим враньём. - Додик молчал. Он думал про толпу. А как Лёнька к ней относится, к своим согражданам?
- Знаешь, даже не за их подлость и враньё, а за то, что они заставляют меня ненавидеть их. Это тяжёлое чувство… ненависть… как самогон… от него потом ломит не только голову… уеду.
- Куда?
- Куда глаза глядят… куда пустят… - он выдавливал из себя слова, - к своим…
- Каким своим?
- К евреям. Там я не буду бояться ежесекундно, что мне в лицо бросят обвинение…
- О чём ты?
- Обвинение, что я не такой, как они?
- Тебе надо ещё будет доказать, что ты свой… там тебе надо будет доказать, что ты не член этой банды, которая убивала здесь! Ты об этом не подумал?
- Нет. Не обвинят. Там будут тысячи таких, как я… тысячи, понимаешь? А может, миллионы, если они ещё есть на свете, если они не в могилах, в пепле, удобрениях и абажурах, которые из них сделали… технология та же - нас превратили не в рабов, даже не в скотину - в сырьё, понимаешь… ты же сам говорил, что у меня Лизка и я должен думать о ней.
- Говорил. Мы много чего говорим… но страшно… а тут всё же свои… я не знаю, как это объяснить.
- Потому что нет объяснения… понимаешь? Мы им не нужны… а эти… - он обвёл рукой тянущуюся вниз, к Кремлю толпу, - молчат… Потому что незаметно превратились в быдло… и давно… ещё задолго до большевиков… я их не уважаю.
- А я жалею.
- Это разные чувства, Додик… помоги мне…
- Я?
- Да. Завтра иду в ОВИР… я обязательно уеду… не хочу, чтобы моя дочь повторила судьбу матери.
- Но её мучили фашисты.
- Правда…
- А эти вот, которых ты не уважаешь, освободили, спасли…
- Опять правда… - подтвердил Лёнька - Ты знаешь, почему у неё русская фамилия?
- Я думал, по первому мужу.
- Хм… не было первого… до меня… её прадеда забрали в кантонисты… когда ему было восемь лет… он остался сиротой после погрома… понял?.. А таких инородцев крестили… всех… окрестили и дали ему новую фамилию… Дедков… он прослужил царю батюшке и отечеству ровно двадцать пять лет… четверть века! Вернулся домой, в своё местечко, пошёл к ребе и потребовал, чтобы его вернули в иудейскую веру, его истинную… никогда он от неё не отрекался, не был христианином и не хотел… обряд совершили, а бумаги переиначить не смогли… Он бы лишился пенсии… царской… прожил он восемьдесят четыре года… его фашисты закопали живым вместе с дочерью… с Фириной мамой… в сорок первом… слишком быстро фриц топал и Белоруссию всю бегом проскочил, а эти врали, что "врагу никогда, никогда не шагать по республике нашей". Отец Фиры за это на фронте погиб.
- А как же Фира?
- Она была далеко от дома, в детском саду… на лето уехали… оказалась на оккупированной территории… от семьи никого не осталось, она чудом выжила… когда вернулась, её вырастила тётка… какая-то седьмая вода… родственница… тоже обглоданная жизнью до одиночества… это про неё, теперь давай про меня… отца в тридцать хорошем расстреляли… где могила, не знаю… мать забрали через полгода, меня увезла её сестра, моя тётка… а там война, эвакуация, Башкирия - я спасся… тётка умерла, мать вернулась больная через шестнадцать лет и через пять умерла… хорошая история? Где лучше было? Там или здесь? Там хоть враги, а здесь твои "свои".
- Мне обошлось легче, - смущенно возразил Додик.
- Не в этом дело, - раздражённо отмахнулся Лёнька. - Им ничего не надо и не интересно, кроме власти - народ, народ… …ня всё это!
- Что помочь-то надо? Как?
- Скрипку забрать.
- Скрипку?
- Да, Фирину. Подам заявление об отъезде - тотчас меня начнут трясти, вызывать в инстанции, сам понимаешь, не самые дружеские, а сами они в это время будут шарить в моей квартире… я это знаю… мне моя АСУ и не такие сюрпризы преподносила… им не нужна волна, понимаешь? Болото - вот их среда обитания. А скрипка Фирина - коллекционная, старая итальянская работа… как в семью попала, не знаю, но Фира её очень любила и звала "Ида" - именем матери… Её за границу не выпустят, и продать я её не могу… Можно, конечно, получить за неё хорошие деньги, очень хорошие, но мне их не вывезти, я из-за них сам могу тут застрять… Проживу… Надеюсь, что там пригожусь… мозги мои… с моими идеями… А скрипку оставлять и им отдавать не хочу, забери её сегодня прямо… завтра иду в ОВИР… приговор подписан и обжалованию не подлежит… опять без права переписки.