На первый взгляд его история была простой, даже банальной. Гад Лихтенштейн, чья фамилия позже была переделана в Эвен-Эзер на иврите, был единственным сыном тихих и скромных немецких эмигрантов, которые никогда не говорили о своем прошлом. Отец стал крупным финансистом, мать врачом. Сионистское воспитание, военная служба, командир группы коммандос, вербовка в легендарный Моссад.
- Всю мою жизнь, целыми днями напролет, мне неустанно повторяли: благоразумие, осмотрительность. Один промах в Багдаде означал смерть, одно неудачное слово в Дамаске - тюрьму и пытки.
- Да уж, у тебя для нас есть много историй.
- Как у всех. Но именно поэтому лучше хранить их при себе.
- Не говори, что ты даже нам не доверяешь!
- Я и не говорю.
- Так в чем же дело?
- Ни в чем. Слушать всегда лучше.
В дверях показался Болек, и Гад поспешил завершить разговор:
- Говорю это тебе на основании опыта.
Когда Болек сел рядом с ними, Гамлиэль в первый и последний раз пожалел о его присутствии.
Докторша старается утешить меня, и я ей признателен, хотя почти не слушаю ее. Способна ли мысль двигаться в двух направлениях сразу? Способна. Мысль моя не может оторваться от моих детей и моих родителей, но она же ведет меня к больной женщине наверху. Интуитивно я чувствую, что нас соединяет какая-то тайная связь. Это приводит меня в смятение. Я думаю о мужчинах и женщинах, чьи судьбы соприкоснулись с моей. Некоторые открыли мне тайну познания, другие - тайну страдания. Все они, будь то носители света или скорби, очарованные желанием служить благу или вовлеченные в зло, оставили шрамы в моей душе. Я таков, как есть, отчасти и благодаря им. Некоторые стремились разделить любовь, другие пытались ее разрушить, подменив гневным ожесточением. Рабби Зусья заворожил меня своей верой в веру. Но и до него была дружба Болека, Гад с его скрипкой, Диего с его битвами, Яша с его неспокойной совестью…
Яша был родом из Киева. Он принадлежал к еврейской семье, тайно исповедовавшей ортодоксальное иудейство: его отец учился в йешиве Новагородка. В доме говорили на идише. В шестнадцать лет он пошел добровольцем в Красную Армию. Ранения, дисциплинарные взыскания, потери друзей: вернувшись в родной город, он познал глубину своего одиночества. И своей ненависти. Ненависти к оккупантам, их пособникам, презрение к обывателям, равнодушно взиравшим на то, что произошло: между праздниками Рош-Хашана и Йом-Кипур, вскоре после прихода немцев, вся его семья погибла в Бабьем Яре. К чему прислониться? Он вступил в коммунистическую партию. Учеба в университете, должность преподавателя средней школы, брак с Ниной, сильной и суровой молодой москвичкой, которая получила работу в органах, то есть в службе безопасности. Однажды, в начале 1949 года, она сообщила ему, что его хочет видеть ее начальник. Первая реакция Яши: "Я сделал что-то не так?" Она успокоила его: к нему лично это не имеет никакого отношения. Она была права. Следователя Павла Борисовича интересовали его лингвистические познания, точнее говоря, владение идишем. Простые вопросы, легкие ответы. Это стало для Яши началом испытания, переломившего всю его жизнь.
В Советском Союзе наступила тогда эпоха сталинского антисемитского безумия. За убийством великого актера и режиссера Соломона Михоэлса последовали аресты еврейских писателей и поэтов, публиковавших свои произведения на идише: среди прочих, Давида Бергельсона, Переца Маркиша, Ицхака Феффера, Дер Нистера, Лейба Квитко, Давида Хофштейна. Если в Москве служба безопасности занималась крупными фигурами, то в провинции она довольствовалась не столь заметной добычей. В Киеве судьба обрушилась на Фишеля Клейнмана. Яша знал его: они сражались в одной части под Харьковом. Маленький, ловкий, смелый, он был всеобщим любимцем, потому что никогда не терял хорошего настроения и в любой ситуации умел рассмешить веселой шуткой. Он называл себя поэтом, писателем, журналистом и со смехом говорил, что сразу после победы весь мир признает его гениальность. С миром он погорячился, но в некоторых журналах действительно охотно брали его статьи и стихи, где он воспевал свою любовь - естественно, к Сталину, но также к русским евреям, истинным гражданам Советского Союза и пылким почитателям бессмертного вождя. Знал ли он, что все его сочинения хранятся в архиве органов? Он еще не был арестован, когда Яше предложили перевести их с идиша на русский. Было ясно: в высших сферах готовят досье.
"Там наверняка есть антисоветчина, - сказал Павел Борисович. - Это надо выявить". И добавил сухо: "Будь бдителен, речь идет о безопасности страны! Ни слова никому! Даже Нине, понял?" Да, Яша все понимал: шутить с органами не следовало. В тот же вечер Нина спросила, как прошла встреча. "Очень хорошо", - ответил он. "Больше сказать не можешь?" - "Нет". - "В таком случае забудь мой вопрос".
Яша взял в школе отпуск. Каждое утро он отправлялся в контору, не зная, вернется ли. Из-за того, что ему пришлось переводить столько статей и стихов Фишеля, он стал в каком-то смысле самым преданным его читателем. Ничего подозрительного в этих сочинениях не было. Обличения немецких фашистов, литании о мученической судьбе русских евреев в период оккупации, пылкие здравицы победоносной Красной Армии, лирические описания, прославляющие русский пейзаж, русскую природу, коммунистическое небо, коммунистическую душу, коммунистических богов. Явно недовольный Павел Борисович нервничал:
"Ты ничего не нашел, что указывало бы на тайные помыслы, на подрывные намерения? Ни одного проявления ревизионизма? И критических высказываний о нашей политике нигде нет? Даже сомнений и колебаний?" Постепенно его голос и выражение лица стали угрожающими: "Предупреждаю тебя, не вздумай его защищать! Ты сильно рискуешь! Подумай о себе!"
Яша думал. И никому не мог довериться. Нина? Зачем впутывать ее в историю с непредсказуемыми последствиями? Он всячески уклонялся от встреч с Фишелем. Тот несколько раз звонил, приглашая его либо на какое-нибудь памятное мероприятие, либо на банкет в честь заезжего еврейского писателя, но Нина по его поручению отвечала, что он болен или вышел. Яша ощущал смутную вину перед ним: как оценит прокурор русский перевод его сочинений на идише? Впрочем, перечитав некоторые стихи, Яша в конце концов обнаружил кое-где неудачные выражения и неверно поставленные запятые, которые отчасти затемняли смысл фразы. Кроме того, ему попалась рукописная молитва, где оплакивались жертвы Бабьего Яра. Фишель Кпейнман сочинил ее в 1944 году, сразу после освобождения Киева, и с явным неодобрением поминал в ней молчание нееврейского населения города, а стало быть, украинских коммунистов, которых в городе было немало… Прочитав ее в первый раз, Яша разрыдался. Но тут же опомнился: в мозгу его зажегся сигнал. Этот крик боли походил на критику Партии! В руках прокурора это могло бы стать смертельным оружием! Что делать? Как защитить бывшего боевого товарища? Молитва фигурировала в тщательно составленной описи сочинений Клейнмана.
"…тогда, - рассказал нам Яша в тот день, когда наша группа обсуждала болезненную ненависть Сталина к еврейским писателям, - я, как последний дурак, решил защитить несчастного поэта, виновного только в наивности, обманув неумолимого следователя. Я не уничтожил стихотворение - просто переложил в другое место, оставив без перевода.
Конечно, я ожидал гневной реакции Павла Борисовича, но не был готов к той буре, от которой задрожали стены его кабинета. Он обвинил меня в том, что я пособник предателя и саботирую работу коммунистической юстиции. Стуча по столу кулаками, он вопил:
"Куда девалось вещественное доказательство за номером 122? И не говори, что ты его сожрал или оно улетело!" Я ответил, что этот листок имеется в деле. Он потребовал предъявить его. Я показал. "Но он не на своем месте. Ты зачем переложил его в конец, спрятал, скрыл под другими документами? И почему не перевел?" На это у меня был заготовлен ответ: "Я переводил только опубликованные сочинения. Ведь это же ваши инструкции?" - "Нет, таких инструкций я не давал! Я четко и ясно приказал тебе: перевести все, что написал предатель Фишель Яковлевич Клейнман". Я сказал, что неправильно его понял. И что готов немедленно перевести рукописное стихотворение. "Можешь не трудиться, - крикнул он. - Перевод у меня уже есть. Вот он…" Тут я понял, что он мне не доверял. И пригласил еще одного переводчика. А тот оказался не столь щепетилен, как я… или же побоялся прибегнуть к моей уловке, зная о неизбежных ее последствиях. Которых теперь ожидал я. Я был уверен, что никогда не вернусь домой. В соседней комнате печально известная тройка, конечно, уже готова судить меня. Сколько я схлопочу? А Нина, что будет с ней? Между тем следователь решил сменить тактику: "Ладно, стихотворение ты все-таки переведи. Я сравню обо перевода. Ну, за работу".
Три странички я накатал меньше чем за час. Позже я смог посмотреть вариант анонимного переводчика. К моему изумлению, благодаря небольшим изменениям этот вариант выглядел не таким компрометирующим, как мой. Иначе говоря, мой конкурент оказался более проницательным и мужественным, чем я. В конечном счете именно из-за моей глупости, которую я считал геройством, Фишель Клейнман, бесстрашный солдат и досужий стихоплет, был приговорен к смерти… А я к семи годам лагерей… Нина бросила меня… Возможно, ее заставили… Спасло меня то, что к власти пришел Никита Хрущев… Но с тех пор поэзия приводит меня в ужас".
- А следователь Павел Борисович? - спросил Болек.
- Насколько я знаю, он по-прежнему служит в органах.
- Ты все так же его ненавидишь?
- Только когда слушаю стихи.
Яша улыбнулся.
- А ведь говорят, что поэзия исцеляет от ненависти.
Яша так никогда больше и не женился.
В человеке, который сделал попытку исцелить меня, когда сам я уже не знал, кто я - Гамлиэль, Петер или другой человек, - мирно уживались доброта и сила. Не знаю почему, но он напоминал мне Маймонида, о котором Данте сказал, что видел его в первом круге ада. Итальянский поэт называет его "Учителем познания".
Рядом с ним я пережил драгоценные, незабываемые мгновения.
Я вновь вижу себя сидящим напротив него в его комнате, много лет тому назад. Он жил в Милля Касабланки. Колетт еще не вошла в мою жизнь. Я был молод и недавно встретил девушку, в которую безумно влюбился. Эстер, ее звали Эстер. Хиромантка, она была хиромантка. И гадалка. Предсказывала будущее по картам. Стройная, с чарующим лицом, обжигающим взглядом, порой экзальтированная, порой капризная, с полураскрытыми губами, взывающими к поцелую: она напоминала мне Суламиту из Песни песней.
Я познакомился с ней на корабле, плывущем в Израиль. До нашего прибытия оставалось два дня. Я увлеченно беседовал с белокурой вдовой: взор ее был жадным и испытующим, флирт она поощряла с тонким и опасным умением - дарила надежду на неведомые прежде радости. Но я знал по опыту, что не получу от нее ничего, поскольку это просто кокетство. Внезапно в глаза мне бросилась молодая женщина восточной наружности, и я забыл про вдову. То была Эстер. Мне нравилось смотреть, как она клонит голову к плечу. Ее пронизывающий взор воспламенил меня. Я желал ее всеми фибрами своего существа. Тело мое жаждало ее тела. Но между нами обоими, словно баррикада, воздвиглись детские представления о невинности. Вместо того чтобы насладиться настоящим и доставить несказанную радость друг другу, мы провели бессонную ночь в разговорах, делясь мечтами и будущими разочарованиями. Я говорил ей:
- Если ты подаришь мне поцелуй, я подарю тебе историю.
Она отвечала:
- Прежде чем купить, я обычно рассматриваю товар.
Я спросил:
- А ты любишь истории?
Она ответила:
- Что за вопрос, конечно, люблю. Это связано с моей профессией. Если бы ты знал, какие истории мне приходится рассказывать тем, кто приходит узнать судьбу.
Я глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и сказал:
- Хорошо, Эстер, слушай историю, которую я сам еще не знаю:
"Сидя на облаке, мечтатель мечтал. Он ожидал женщину, которую готовился полюбить и уже любил. Неужели она встретила кого-нибудь красивее и моложе? Заблудилась в тропках, ведущих в лес, забыла место, где он ждет ее? Тревога мечтателя становилась столь тяжкой, что грозила опрокинуть облако. Тогда он попытался подумать о других вещах, других существах. О птицах, которые порой пели, порой насмехались. Приятно было слушать их щебетанье. Еще он подумал о деревьях: о, какое счастье впиться зубами в плод, когда испытываешь жажду! Он вспомнил также о юной танцовщице, гречанке или турчанке, которая метнула на него быстрый взгляд со своей далекой сцены. Смог бы он полюбить ее? Возможно, но не так, как сейчас. Ту, что была любима им сейчас, на этом облаке, он любил сильнее и горячее, чем всех остальных. Он любил ее за губы - они были его убежищем. Но она заставляла себя ждать. И это становилось утомительным. Для него, но также и для облака, на котором он сидел. Спуститься? Он рисковал потерять ту, что должна была прийти к нему. Она знала толк в облаках. Могла назвать их и описать. Останемся здесь, решил мечтатель. Она придет. Ждать уже недолго. Разве не говорила она, что тоже любит его? Что жаждет его? Однако мгновения уходили, складываясь в часы, а женщина его мечты все не шла. Тогда мечтатель в отчаянии решил покинуть облако и отправиться туда, где разбитые сердца обретают покой, пойдя ко дну. Он был уже внизу, когда услышал самый теплый в мире голос - тот, что звучал в унисон с его голосом, когда он говорил ей о вещах, о которых не мог бы сказать никому другому. Голос любимой женщины. Ее звали…"
Я умолк на полуслове. Продолжить? Сказать Эстер, как я признателен ей, ведь именно она убедила меня в том, что я способен мечтать, строить планы, любить?
- А конец этой истории, ты его знаешь? - спросила Эстер.
- Ты умеешь видеть будущее, не я.
Она привлекла меня к себе и приложила мой палец к своим губам.
- Искать счастье - дар более редкий, чем находить его.
Я попытался оспорить это утверждение, но она прервала меня:
- Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что веришь в нашу любовь, которую мы сможем обновлять каждую ночь, но я предпочитаю желание его исполнению.
Потом она попросила обнять ее. Я сильно прижал ее к себе, стал ласкать, надеясь внушить ей, что принимаю наложенные ею ограничения только из любви к ней и до поры, да, лишь до поры.
Позднее я попросил ее прочесть линии на моей ладони: была ли ими предопределена наша встреча?
- Это опасно, - возразила она.
Ее страх был мне непонятен. Она объяснила, что однажды предсказала близкой подруге трагические события в течение ближайших месяцев.
- И что же? - спросил я.
Она не ответила.
Следующей ночью я стал расспрашивать ее о судьбе этой подруги. Она вновь замкнулась в непроницаемом молчании.
- Я не боюсь смерти, - сказал я, не зная, правда ли это.
Она стала читать линии на моей руке при свете луны, время от времени издавая восклицания - то восторженные, то печальные. Тщетно я пытался вытянуть из нее, что все это значит. Она сказала только одно:
- Ничего не опасайся. Ты не умрешь молодым.
- Меня не это интересует, - раздраженно бросил я. - Мне нужно знать, есть ли у нас общее будущее.
Она глубоко вздохнула и долго рассматривала звезды, прежде чем ответить:
- Ты все еще не понял? Для меня настоящее продолжает жить в будущем. Ты хочешь знать, что я вижу? Я не скажу тебе, не имею на это права. Все очень просто: я не вижу того, что хотела бы увидеть, а то, что вижу, мне не нравится.
Тогда слова любви, освежающе новые, старые как мир, странные - давай искать опьянения, Эстер, опьянения зари с ее обещаниями и другого опьянения, опьянения полуночи с ее скорбными потерями, давай искать их, Эстер, чтобы насладиться ими, прожить и исчерпать их бок о бок, прежде чем мы познаем падение - едва не полились с губ моих, но я так и не разомкнул уста.
В Израиле я пробыл недолго, она тоже. Она вернулась к себе, в Марокко, и встретиться еще раз мы не смогли. Мне было плохо. Я тосковал по ней даже больше, чем по маме и Илонке. Нужно было найти ее - пока я буду искать, связь между нами сохранится. Но как это сделать? Я был нищим изгнанником. Я спросил Болека, сумеет ли он раздобыть для меня работу, которая принесет достаточно денег, чтобы оплатить поездку. Он хотел знать, насколько это срочно. Очень срочно. Все, что имело отношение к Эстер, было срочным.
- Хорошо, - сказал Болек. - Я посмотрю, что можно сделать.
Я сказал себе: если он вернется, улыбаясь, значит, Эстер меня ждет. Так вот, он улыбался.
В то время в Марокко была совсем маленькая, но весьма состоятельная еврейская община. Я начал расспрашивать людей. Тщетно. Фамилию своей избранницы я не знал, поэтому никто не мог помочь мне в ее поисках. Напрасно я расписывал, что она брюнетка, что дивно хороша, особенно когда склоняет голову к плечу, что прекрасно исполняет хасидский гимн о Субботе, о времени, когда Суббота будет длиться очень долго, до бесконечности, что умеет предсказывать по руке ближайшее и отдаленное будущее, - никто ее не узнавал. Несколько раз меня направляли по ложному следу: некий разорившийся отец хотел выдать замуж последнюю дочь; у некой тетушки племянница искала мужа, чтобы получить возможность выехать из страны; некий богач желал избавиться от слишком или недостаточно требовательной любовницы. Разочарование мое усиливалось.
Однажды утром, когда я в полном одиночестве прогуливался недалеко от моря, влача за собой хандру, как привычный груз, на улице меня остановил какой-то мужчина:
- Ты молод и празден, я старше тебя и имею некоторую цель. Чем я мог бы помочь тебе?
Его длинное бородатое лицо и горделивая осанка внушили мне доверие. Но особенно понравился мне его сердечный голос, который, казалось, мог бы открыть ворота невидимой крепости.
- Я ищу, - сказал я, эхом откликнувшись на слова нищего из моего детства.
- Я тоже ищу.
- Ищем ли мы одно и то же? Одного и того же человека? Один и тот же путь?
Он не ответил, поэтому я продолжал:
- Человек, который ищет богатство, стоит того, кто ищет истину?
- Это разные вещи. Богатство налагает оковы, истина освобождает.
И после паузы он добавил:
- Тем не менее искать важно. Бывает так, что начинают с денег. В дороге цель меняется: нас привлекает совсем иное.
Мы прогуливались по берегу моря, словно два старых приятеля, которым нравится следить за играми волн, и я говорил ему об Эстер, а он рассказывал мне о рабби Зусья. Явившись откуда-то из Восточной Европы, этот странный "Вестник" обосновался в Касабланке, где обрел известность в кругу близких друзей как вершитель чудес. Роясь в спрятанных и забытых рукописях великого толкователя рабби Хаима бен Атара, современника и друга по переписке "Бешта", основателя хасидизма, он втайне трудился над тем, чтобы ускорить приход Мессии.
- Ты хотел бы встретиться с ним?
- Почему нет? Если ему, кажется, известен адрес Мессии, он непременно назовет мне адрес Эстер.
- Все может быть, - сказал Шалом, подмигнув мне.