Он жил в городе, где было более пяти миллионов мужчин, женщин и детей. Четыре раза в день он вливался в поток машин, направлявшихся неизвестно куда. Каждый куда-то ехал. Куда-то спешил. Каждый работал, чтобы купить себе ту или иную вещь. По телевидению восхвалялись прелести зимнего спорта, путешествия по Средиземному морю и по другим не менее соблазнительным местам.
Но после поездки в Венецию мысль о Средиземном море вызывала в нем отвращение. Он никогда не занимался зимним спортом и не представлял себя на лыжах, ведь он бы падал каждые пять метров, к великой радости детей.
Он предпочитал сидеть у себя на квартире на улице Лежандр, хотя это была не совсем его квартира. Она была записана не на имя Кальмара, а на имя Лаво.
Доминика по отцу была Лаво и продолжала ею оставаться. Доказательство: ее страх, что он начнет играть на скачках, как играл ее дед, который с таким же успехом мог потерпеть крах из-за своей нерадивости.
Лаво не были интеллигентными людьми, и уж, во всяком случае, не был таким отец Доминики. У них были свои устои, семейные устои, которые не подлежали критике.
"Я… Мои дети… Я говорю…"
"Я… Я говорю…" Это было безапелляционно. Голос разума, жизненного опыта.
Кальмар содрогался при одной мысли, что надо ездить к ним каждое воскресенье и проводить у них рождество вместе с завсегдатаями заведений, совсем чужими ему, Кальмару, но близкими папаше Лаво.
Короче говоря, Кальмару надоело все это, и он часто думал о том, стоит ли надевать новый костюм и новое пальто, - он чувствовал себя в них как на маскараде.
И только мадемуазель Денав, самая уродливая из машинисток, смотрела на него с благоговением и не упускала ни малейшего повода, чтобы забежать к нему в кабинет.
Сначала она тоже была влюблена в Боба. Как и Доминика! Жюстен всегда удивлялся, чем это Боб так прельщает женщин.
Ведь и Кальмар когда-то был холостяком. Но у него было мало интрижек, чаще - короткие связи, длившиеся от одного дня до недели, которые приходилось срочно прерывать, так как женщины начинали претендовать на что-то более серьезное. А с Бобом они и не заговаривали о свадьбе. Они были веселы, жизнерадостны, старались ему понравиться, несмотря на то, что он особенно на них не тратился. Боб никогда не спрашивал:
"Где бы ты хотела пообедать?"
Он водил их в ресторан по своему выбору и сам заказывал, что ему вздумается. И никогда не спрашивал, как бы им хотелось провести время. Он делал то, что хотел. А когда ему надоедала очередная подруга, он легко избавлялся от нее с помощью какой-нибудь уловки.
Но был ли Боб счастлив? Жюстен подозревал, что нет, при всем его закоренелом эгоизме.
А был ли счастлив сам Кальмар? Уж, во всяком случае, не после Венеции и этой страшной истории в поезде. До сих пор он не задавался таким вопросом или же делал это крайне редко, заставляя себя думать о чем-нибудь другом, о тысячах мелочей, о своей семье или работе.
Так оно и будет… Жозе, у которой уже стала наливаться грудь, подрастет еще больше, станет девушкой и заявит о своем праве гулять по вечерам с мальчиками или с подругами.
"Ты ей это разрешаешь, Жюстен? Ты не находишь, что так может вести себя только девушка, чьи родители не смотрят за своими детьми и позволяют им танцевать до полуночи?"
А сама Доминика? Что она делала до полуночи, когда он познакомился с ней? Спала с Бобом. Иногда даже оставалась у него до самого утра и прямо от него шла на работу, в магазин перчаток на бульваре Сен-Мишель. А все благодаря подруге, у которой ей разрешалось ночевать один или два раза в неделю.
Его же она заставила целый месяц ждать.
"Видите ли, Жюстен, я еще не уверена, что люблю вас… Вы хороший товарищ… Рядом с вами чувствуешь себя уверенно… Вы производите впечатление солидного человека, на вас можно положиться…"
А Боб? Да разве она спрашивала себя, любит его или нет? Конечно, нет!
В сущности, она с первого дня поняла, что Кальмар для нее подходящая партия, что это будущий муж, а не просто мужчина, не случайный любовник, и испытывала его.
Кальмар не сердился на нее за это. Он полюбил ее. Он к ней привык. Он боялся причинить ей огорчение. Можно это назвать любовью или нет?
А еще он боялся ее слишком проницательного взгляда, ее манеры задавать самые щепетильные вопросы в самый неожиданный момент.
- На работе не заметили, что ты изменился?
- А разве я изменился?
- Брось, Жюстен. Ты это сам прекрасно знаешь. Полагаю, что всему виной деньги, которые ты выиграл на скачках… Мне только непонятно одно… Ты уже был другим, когда мы с детьми вернулись из Венеции… Может быть, ты уже тогда играл?
- Вероятно… Пожалуй, да… Я точно не помню, когда начал…
- Ты уже знал тогда Лефера?
- Конечно, и давно…
- Однако он раньше не подсказывал тебе, на какую лошадь ставить.
- Он не каждую неделю имеет такие сведения… А может быть, он ничего не говорил мне еще и потому, что не очень хорошо меня знал…
- Ты когда-нибудь скрывал от меня выигрыши?
- Не помню, дорогая… Если да, то очень маленькие суммы…
- Но все-таки, значит, ты способен от меня что-то скрыть.
А она сама? Была ли она уверена, что ни разу ничего не скрыла от него за тринадцать лет семейной жизни?
- Это так странно…
- Что тебе кажется странным?
- Ты… Все это… Вот уже две недели, как меня мучат сомнения… Все эти деньги, которые на нас неожиданно свалились… Я убеждаю себя, что было бы глупо не воспользоваться ими для себя, для детей… Признаюсь, мне доставило удовольствие купить себе шубу, которую иначе я не смогла бы еще много лет приобрести… Теперь…
- Что теперь?
- Ничего…
Доминике хотелось заплакать, а Жюстену - сжать ее в своих объятиях и тихонько сказать:
"Ты права… Видишь ли, дорогая, все обстоит не так… Лучше сказать тебе правду… Мне слишком тяжело носить ее в себе… Бывают минуты, когда мне хочется закричать, раскрыться первому встречному на работе, на улице, в одном из тех бистро, куда я хожу ежедневно, чтобы, запершись в уборной, читать швейцарскую газету… Я богат, Доминика, но не знаю, что делать с этими деньгами. Я даже не знаю, имею ли я право осторожно тратить их и не рискую ли я каждую минуту получить пулю в голову или очутиться в тюрьме… Хотя и ничего не сделал плохого!"
Подтверждение того, что он подвергается риску, Кальмар обнаружил на следующий день в газете "Трибюн".
Неожиданный эпилог преступления на улице Бюньон
В предыдущем номере мы сообщали об аресте голландского подданного по делу, связанному с убийством маникюрши, проживавшей в нашем городе по улице Бюньон. Следствие поручено вести судье Ла Паллю.
И вот по истечении нескольких дней этот человек, ни в чем не признавшись, повесился в своей одинокой камере на жгуте, скрученном из рубашки.
Речь идет о Никола де В., тридцати пяти лет, маклере по продаже драгоценностей, проживавшем последнее время в Амстердаме.
Подсудимый был женат, имел троих детей. Допрошенная нидерландской полицией жена заявила, что муж ее по роду своей деятельности часто ездил за границу. Где он был 19 августа, она не помнит, но, насколько ей известно, в Швейцарии он не бывал больше года.
И этот женат. И не двое, а трое детей. Повесился в одиночке, скрутив жгут из рубахи!
А что, если он повесился не сам? А вдруг его повесили? Может быть, не было другого выхода, чтобы избежать нежелательных показаний?
Нежелательных для кого? Может быть, где-то припрятаны другие деньги, в других камерах хранения, на других европейских вокзалах?
Кальмару было невмоготу. Все ему опротивело. Хотелось пойти в полицию, чтобы раз и навсегда избавиться от этих бешеных денег. И если он этого не делал, то только ради жены и детей.
Он даже не знал, какая бы его постигла кара. Впрочем, ему все равно не поверили бы. Ведь даже Доминика ему не верила. Не верила уже давно. Неделями, месяцами она следила за ним, пытаясь каверзными вопросами поймать его на противоречиях. Кто же тогда ему поверит? Боб? Тот по-прежнему подтрунивал над Кальмаром, когда заходил к нему в кабинет, но заходить стал все реже и реже, и если отпускал шуточки, то чувствовалось, что уже без всякого энтузиазма.
Ты стал почти так же великолепен, как наш неотразимый главный директор… Что с тобой, старина?.. Ты получил наследство?.. Знаешь, нужно будет в один из ближайших вечеров вместе пообедать… Возьмем с собой мою новую подружку… И, конечно, Доминику… Не беспокойся, на этот раз дама у меня воспитанная и ничего бестактного себе не позволит. На мой взгляд, она даже слишком воспитанная и перед тем, как раздеться, требует, чтобы я погасил свет… Ну и потеха! А как только окажется нагишом, ей уже все равно, хоть все лампы зажигай… Знаешь, чем занимается ее отец? Налоговый инспектор… Хорошенькое знакомство! Жаль, нельзя ему сказать, что я из породы тех…
Жюстен не смеялся, даже не улыбался.
- Как поживает Доминика?
- Прекрасно!
- Как дети?
- Тоже очень хорошо.
- А ты сам?
Боб расхохотался и, не дожидаясь ответа, продолжал:
- Тебя, старина, если бы я верил врачам, я направил бы к психиатру… Он, без сомнения, найдет у тебя какой-нибудь комплекс. Надеюсь, только не Эдипов… Между нами говоря, я так толком и не знаю, что это за Эдипов комплекс… А все по недостатку образования… Шутки в сторону, - продолжал Боб, - ты должен обратить внимание на свое здоровье… Все удивляются, не могут понять, что с тобой происходит… В один прекрасный день ведь все откроется… А пока знай, что я с тобой и готов выслушать признания не только на подушке…
А мосье Боделен ничего ему не говорил, только наблюдал за ним украдкой и со вздохом выходил из кабинета. Патрон не переносил, если кого-то из служащих не было на месте, и совсем уже терпеть не мог больных и меланхоликов.
- Не преувеличивайте, друг мой, не преувеличивайте… - любил говорить он.
Боделен не любил присутствовать при расправах. Он поручил Шаллану уволить стенографистку, которая во время диктовки без всякой причины вдруг ударилась в слезы.
И только через год, когда эта женщина умерла, стало известно, что она была обречена на смерть от лейкемии и страдала, сознавая, что оставляет мать без всяких средств к существованию. Чего только не случается в жизни!
В пятницу Кальмар, не дожидаясь окончания работы, сказал, что идет к зубному врачу, и ушел. Нужно было переправить чемоданчик на другое место.
На этот раз настал черед Восточного вокзала. Как назло, ни близ конторы, ни близ дома не было ни одного вокзала, и Кальмару приходилось иной раз дважды в неделю проезжать по самым многолюдным кварталам Парижа.
В тот вечер он был в особенно подавленном настроении и чуть не сбил с ног продавца газет, пробиравшегося между машинами в неположенном месте.
Кругом было так многолюдно, что у Кальмара не хватило мужества везти чемоданчик на другой вокзал. Толпы мужчин и женщин в башмаках на толстой подошве и разноцветных свитерах с лыжами на плечах приступом брали поезд. Кто-то оцарапал ему лыжей щеку.
Наклонившись к автомату номер 27, он вынул чемоданчик, прошел в другой ряд, опустил монету в скважину номера 62 и положил туда свое богатство.
Он даже не стал оглядываться. Вот уже несколько дней, как он решил плыть по течению, полагаясь на волю случая, и даже дошел до того, что стал подумывать, не держать ли чемоданчик на запоре в стенном шкафу своего рабочего кабинета.
Надо будет поразмыслить над этим на свободе. Надо сказать, что теперь у него вошло в привычку тщательно обдумывать каждый свой шаг.
Это стало манией. Он делал это машинально, будто в голове у него был установлен моторчик, который всегда работал, даже ночью. Теперь он частенько в ужасе просыпался, увидев во сне новую опасность, мысль о которой раньше не приходила ему в голову.
Он пригнулся, закрыл автомат и положил ключ в карман, а когда выпрямился, заметил рядом с собой мадемуазель Денав.
- Собираетесь куда-нибудь ехать, мосье Кальмар?
На секунду потеряв над собой власть, он сглупил.
- Вы следите за мной? - спросил он.
- Нет, что вы. Разве вы не знаете, что мы с мамой живем в Ланьи и я каждый день уезжаю с этого вокзала?
Нет. Он никогда не интересовался, что делала Валери после работы. Она смотрела на него пристально и в тоже время с покровительственной нежностью.
- Вы так разрумянились! Должно быть, очень спешили. Я тоже сегодня ушла пораньше и доехала на метро…
Кальмару вдруг захотелось все ей рассказать. Он знал, что это безумие, но ничего не мог с собой поделать. Ему невмоготу было это молчание, этот нелепый влюбленный взгляд, которым она обволакивала его. Можно было подумать, что, захватив его врасплох, она испытывала такое же чувство умиления, как при виде мальчика, тайком подобравшегося к банке с вареньем.
- Я провожал друга, в ту минуту, когда поезд тронулся, заметил, что в руках у меня остался его чемоданчик. А он и так нес два чемодана.
Не видела ли она, как он вынимал чемоданчик из первого автомата?
- Я очень рада, что встретила вас, мосье Кальмар. Ведь это совсем иначе, не то, что видеть вас на работе…
- До свидания, мадемуазель Денав…
- До свидания, мосье Кальмар… Впрочем, стойте… Я давно собиралась вам сказать, да все не решалась… Здесь, в толпе, это проще… Мне хочется, чтоб вы знали, что в моем лице вы имеете друга, что лучшего друга, чем я, у вас нет, что я пошла бы на все, чтобы вам помочь…
И, не дожидаясь его ответа, его реакции, она бросилась на платформу и затерялась в толпе лыжников в спортивных костюмах.
Глава IV
- Мосье Кальмар!..
- Что, мадемуазель?
Она так робко вошла к нему в кабинет, что он даже не сразу заметил ее и вздрогнул от неожиданности. В руках у мадемуазель Денав был блокнот для стенографирования и карандаш.
- Вы не забыли, что я сказала вам вчера на вокзале?
Он смущенно пробормотал, глядя куда-то в сторону:
- Кажется, помню…
- Я хочу еще добавить, что это не слова, брошенные на ветер.
Визит ее был, конечно, заранее обдуман. На ней было платье, которое Кальмар никогда еще не видел, а на лице гораздо больше косметики, чем обычно. Если лицо ее не стало более привлекательным, то облегающее платье подчеркивало формы, которых он раньше просто не замечал.
- Я должна с вами поговорить, мосье Кальмар… Это крайне необходимо.
- Я вас слушаю…
- Не сейчас… Ведь каждую минуту сюда может кто-нибудь войти…
Она улыбалась ему с видом сообщницы, умеющей держать язык за зубами, уверенной, что он оценит ее сдержанность…
- Вот о чем я подумала… Сегодня суббота.., После полудня здесь никого не будет…
- Разве только патрон…
- Мосье Боделен уехал в Брезоль и вернется лишь утром в понедельник. Я сама печатала письма и телеграммы, в которых он назначал деловые свидания…
Он смотрел на нее, пораженный, не понимая, к чему она клонит.
- Вы можете сказать жене, что у вас срочная работа и вам пришлось задержаться… Я же договорилась с мосье Шалланом…
- О чем договорились?
- Я сказала ему, что не успела закончить работу и что мне удобнее остаться часа на два в субботу, чем после рабочего дня на следующей неделе.
- Но…
- Давайте в два часа?
Можно было подумать, что он давно этого домогался и она назначила ему наконец вожделенное свидание.
- Вы хотите сказать…
- Я понимаю… вы смущены… Но вы увидите… Итак, до скорой встречи…
Он даже забыл купить "Трибюн де Лозанн" и, выпив на этот раз не две, а целых три рюмки аперитива, пренебрег хлорофилловым драже, хотя оно и лежало у него в кармане пиджака.
- Что с тобой, Жюстен? - спросила Доминика.
- Ничего. Только мне придется снова пойти в контору. Мы получили новый каталог "Сирс-Робак". В этом году он весит не менее килограмма, а патрону нужно, чтобы в понедельник утром я ему уже представил список новинок…
- Вот как! Впрочем, все равно льет дождь…
Он сразу понял смысл ее ответа.
- Что бы ты делал дома? По телевизору нет ничего хорошего, а я обещала детям свести их позавтракать к Клемане…
Жюстен рассеянно поел, через двадцать минут был снова на авеню де Нейи и спросил швейцара:
- Мадемуазель Денав пришла?
- Нет, мосье, а разве она должна прийти?
- Мы должны закончить срочную работу… Вы не видели патрона?
- Он уехал с мосье Марселом около десяти часов…
Кальмар шагал взад и вперед по кабинету, сконфуженный, обеспокоенный, понимая всю смехотворность ситуации. А разве не был он смешным всю жизнь, разве не потешались над Червяком еще в детском саду?
На лестнице раздались ее шаги и, остановившись посреди кабинета, он услышал, как она копошится в своей комнате. Затем дверь открылась…
- Послушайте, Жюстен… Я знаю, что не должна вас так называть, но сегодня не могу иначе…
Она была возбуждена, взволнованна, пальцы ее теребили платок с каймой из тонкого кружева.
- Видите ли, я не могу спокойно жить, зная, что вы несчастны… Вы понимаете? Я уверена, что вы не могли не заметить, что я люблю вас, и ничего не сделали, чтобы меня отвадить…
Кальмару показалось, будто он вдруг попал в густой туман. До него доносились слова, он понимал их смысл, не постигая реальности происходящего. Ему хотелось крикнуть: "Да вы сошли с ума! Вы просто рехнулись…"
Взять пальто, шляпу, выбежать на свежий воздух, к нормальным людям, которые не будут говорить ему такое…
- Все на работе жалеют меня оттого, что я одна, но они не понимают, что никто так не одинок, как вы.., Верно, Жюстен?
- Не знаю… Ничего не могу понять…
- Бросьте, вы все прекрасно понимаете… Вот уже несколько месяцев, после возвращения из отпуска, вы все время ищете, кому бы довериться… Ведь ужасно держать на душе такую тайну. Вы должны были прежде всего подумать о жене, о вашем друге Бобе, мало ли о ком, но вы не смогли…
Она была так взволнованна, глаза ее блестели, и чувствовалось, что она вот-вот заплачет…
- Из всех машинисток вы стали отдавать предпочтение мне… Вы меня изучали… Такое не может пройти для женщины незамеченным… Много раз вы хотели мне что-то сказать…
- Уверяю вас, мадемуазель…
- Молчите!.. Если бы я рассказала вам, что мне известно…
- А что вам известно?
- Возможно, я знаю и не всю правду, но об остальном догадываюсь…
- Вы думаете, что у меня роман?
- Не теперь!.. Вероятно, это было в конце августа, в начале сентября… Вы познакомились с ней в Венеции или в поезде на обратном пути… Вы вернулись совсем другим… Из-за этой женщины вам понадобились деньги… Простите меня… Я вмешиваюсь не в свои дела, но ведь я не виновата, что люблю вас, что вы единственный мужчина, к которому меня влечет…
Она была на расстоянии не более метра от него и вдруг зарыдала навзрыд.
- Вот что я хотела вам сказать с глазу на глаз… Я точно не знаю, где вы взяли деньги, но я подозреваю… Вы настолько порядочны, что вас больше мучит не то, что это может открыться, а то, где взять деньги, чтобы возместить… Так вот, послушай, Жюстен…
Она перешла на "ты". Она шагнула к нему. Она бросилась ему на грудь и, обливаясь горючими слезами, сказала: